Опытный пильщик глядит только на стальной хребет пилы и никогда не повернет головы, чтобы полюбоваться аккуратной поленницей дров. Пока блестящая сталь скрывает от него зубчатое лезвие, он не бросит работы. Так и эти четверо не спускали глаз с хребта пилы: впервые за полгода они решились посмотреть, глубок ли надрез.
Мальчик вдруг начинает понимать; прислушиваясь к сосредоточенному молчанию и к тому, что происходит в его собственной душе, он чувствует во всем теле ужасную слабость.
Кто-то из присутствующих, вероятно дядя Миртиль, восклицает: «Ага!» – и облегченно переводит дух. Вслед за ним еще двое закончили подсчеты и, откинувшись на спинки стульев, ждут результата.
Тэнтэн замечает, что папа отстал от других. Мальчик с замиранием сердца слушает дрожащий голос отца, видит, как тот ошибается от волнения и как дядя Вильгельм шепотом его поправляет.
По вот и Гийом подбивает итог. Вечереет. Мужчины толпятся вокруг Ипполита, который собирает разбросанные по столу бумаги. Жюстену становится страшно.
Легкое бормотанье стоит над склоненными головами. На мгновенье оно становится громче и вдруг затихает. Как будто умирает что-то. Ипполит вполголоса чертыхается. Проходит еще одна бесконечно долгая минута. Потом раздается жирный, неузнаваемо изменившийся голос, сначала он дрожит, но затем крепнет с каждой нотой и возвещает органным звуком:
– Gott sei dank! Gott sei dank,[9] Миртиль!
Неясный шум голосом пригвождает мальчика к полу. Мужчины обнимаются, жмут друг другу руки, слышится неясный прерывистый гул, всхлипыванья.
– Миртиль, дети, Абрам, Яков, Вильгельм!
Дедушка Ипполит хватает их за плечи, колет им лицо своими бакенбардами. Жюстен в испуге думает, что все рухнуло – и рухнуло навсегда. Но вот радостный голос внезапно нарушает общую гармонию.
– А Сара?! – восклицает хромой. – Надо сообщить Саре.
Торжествующий рев, рев хищника, притаившегося в зарослях, наполняет обе конторские комнаты и болезненно отдается в груди мальчика.
– Скажи ей, Вильгельм! Семнадцать тысяч франков за девять месяцев! Пойди скажи ей, что наши дети будут богаты, как короли. Скажи ей это, Вильгельм!
Как река не может сдержать бурного разлива весенних вод, затопляющих низины, так и Зимлеры дали волю своим чувствам и в течение недели после того знаменательного дня жили во власти свирепого упоения.
Конечно, семнадцать тысяч франков не бог весть какое богатство. На первый взгляд могло показаться, что старик Ипполит, пожалуй, и зря в зверином рыке изливал свое торжество.
Но эти семнадцать тысяч франков означали чистую прибыль, помимо годичной выплаты долгов и амортизации части оборудования. И кроме того, год ведь еще не кончился!
Как бы то ни было – выкарабкались, и будущее теперь обеспечено.
Так или иначе, Зимлеры предавались сладостной надежде. Вечером Ипполит, возвратившись домой, хохотал, как в молодые годы, и от его смеха дрожали стекла. Дядя Миртиль поверг детей в глубочайшее изумление, затянув старинную эльзасскую песенку, но дядя Вильгельм Блюм превзошел всех – он явился с двумя высокими бутылками эльзасской водки. Тетя Минна на случай неблагоприятного баланса приготовилась к отъезду, но при данных обстоятельствах сочла за благо подольше погостить у родственников.
В тот незабываемый вечер учета обедали так поздно, что Жюстен и Лора клевали носом. К концу обеда появились старшие мастера, до крайности расфранченные, с празднично торжественными лицами. Они поняли все без слов, и каждый, прикидывая, какая ждет его выгода, действовал сообразно своему нраву.
Рыжий Зеллер, по-военному подтянутый, выслушал сообщение холодно и самодовольно. Капп с радостным и понимающим видом повел толстым красным носом. Круглоголовый Пуппеле, с длинными космами, свисающими на глаза, обрадовался, как старый преданный пес. Готлиб, пребывавший в глубоком трауре, развеселился после стакана белого вина. Фриц Браун, с пестрыми от краски руками и честными белокурыми усами, а также старый бухгалтер Герман постарались поскорее улизнуть, чтобы отпраздновать важное событие в кругу своих товарищей.
Тут же решили, что во вторник работа кончится в полдень, а заплачено будет за целый рабочий день. Эта новость окончательно разбудила малышей, и они долго еще ворочались без сна под влажными от пота простынями, задыхаясь в раскаленном воздухе своей маленькой комнатушки.
Вслед за воскресеньем наступил понедельник, и дети проснулись поздно, когда уже начинало припекать солнце. За понедельником настал желанный вторник. Его прихода поджидали две пары горящих нетерпением глаз, с самого рассвета не отрывавшихся от узенького оконца.
Вой гудка, очистивший в полдень все мастерские, нашел самый горячий отклик в детских сердцах.
Наконец-то радость взяла свое! За плечами семьи всей тяжестью висели эти двенадцать месяцев, висели как мучительный долг. И какие двенадцать месяцев! И вот долг выплачен раз и навсегда.
Со времени битвы при Висенбурге они не могли припомнить ни одного светлого дня. Теперь впервые они ни от кого не зависели; даже дышать стало легче, даже губы складывались в улыбку.
Дядя Жозеф сразу же после кофе отправился куда-то, вызывающе стуча каблуками по шлаковому шоссе. Каждый его быстрый шаг подымал легкие фонтанчики пыли и утверждал господство господина Жозефа над всем прочим миром.
Атмосфера почтительного восхищения, окружавшая с позавчерашнего дня семейство Зимлеров, не распространилась, однако, за пределы фабричного двора. Проникнув во владения господина Антиньи, владельца конюшни, молодой Зимлер вступал в еще не изведанную страну.
Но подобно тому, как цветные стекла не пропускают некоторых лучей спектра, так и очки Жозефа, казалось, снабжены были для такого дня особыми хитроумными стеклами, не пропускавшими ничьих черных замыслов.
И в эти очки он совершенно ясно разглядел господина Пьеротэна, который шел своей подпрыгивающей походкой, – уважаемый секретарь Коммерческого клуба не мог скрыть, что встреча с молодым Зимлером весьма его заинтересовала. Так же быстро уловил Жозеф и выражение злобы на лице господина Юильри, огибавшего угол улицы Бретонри.
Жозеф оказался вполне защищен своими очками и против дерзостных повадок владельца конюшни.
– А довезет она нас до Эпинского леса? – спрашивал Жозеф, с жалостью глядя на колченогую клячу, которую запрягал конюх.
– Вы сами, сударь, будете править? – осведомился господин Антиньи, отставной унтер-офицер драгунского полка его императорского величества.
– Да, сам, – подтвердил Жозеф, взглянув на субъекта в бурых крагах.
– Ну, в таком случае…
Легкий свист хлыста достаточно недвусмысленно подчеркнул значение этих коротких слов.
– Уж очень она тощая.
– Я отлично кормлю своих лошадей, сударь. Но бывают, знаете ли, тощие кобылы, как бывают, скажем, жирные люди.
– А она не с норовом?
Господин Антиньи исчерпал отпущенный ему природой скудный запас терпения.
– Это смотря в чьих руках; при неопытном кучере она вас вывернет в канаву не хуже рысака.
Конюх, который пристегивал подпругу, высунул голову из-под брюха смиренной клячи и заявил, явно рассчитывая на чаевые:
– С этой животиной можете ничего не опасаться! Само собой разумеется, с хорошим кучером, к которому лошадка уже привыкла, вам будет спокойнее.
Жозеф обернулся и увидел расхлябанный экипаж. Конюх, неприметно улыбнувшись, закончил свою мысль:
– Конечно, на обратном пути она пойдет ходче.
– Но этот экипаж тоже ужасный. Нет ли у вас чего-нибудь поприличнее?
Жозеф чувствовал себя не совсем уверенно в этом непривычном для него торге. Господин Антиньи отступил на несколько шагов, желая обуздать волну презрения, подымавшегося в нем против этого новоиспеченного лошадника. Пощипывая кончик носа, он заявил:
– Если угодно, я могу предоставить в ваше распоряжение хоть целый дилижанс.
– Я говорю не о дилижансе, а просто о другом шарабане, – возразил Жозеф мягко, но настойчиво. – А этот…
– Простите, о каком шарабане идет речь? Такой экипаж называется кабриолетом.
– Но ведь я просил у вас шарабан.
– Вы едете на прогулку с семейством?
– Д-да. Но какое это имеет отношение…
– А такое, что ваше семейство не уместится в моем кабриолете. Впрочем, это не важно. Эжен, распрягай!
Жозеф не на шутку рассердился, он громко хрустнул пальцами левой руки, зажатыми в правой ладони.
– Я не просил вас распрягать, я только хочу, чтобы вы показали мне не такой засаленный экипаж.
– Эжен, выкати фургон, – с царственным спокойствием приказал господин Антиньи.
Обнаженные по локоть мускулистые руки конюха ухватились за дышло. Фургон, дребезжа на ухабах, как разбитая балалайка, нелепо остановился посреди двора, прямо в навозной жиже.
Вдруг Жозеф вспомнил ходившие по городу зловещие слухи о состоянии дел господина Антиньи, который, как говорили, отдавал пиковым и червонным дамам весь свой досуг и все свои доходы щедрее, чем позволяли его денежные обстоятельства. Но при мысли о том, какие обстоятельства привели его, Зимлера, сюда, он почувствовал, как грудь его переполняется радостью, словно он очутился на берегу озера погожим летним вечером. Он весело оглядел двор и заявил:
