Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем, его внешнему лоску я никогда особенно не доверял.
Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность, сгорбившись, он быстро шагал по комнатам. Даже в лице его что-то изменилось — мягкая, округлая плавность линий исчезла. Я вдруг увидел перед собой существо, готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь.
— Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными.
Силверс, казалось, не слышал.
— Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины.
Мы направились в приемную с мольбертами. Силверс прошел в соседнюю комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной.
— Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили?
Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На обеих были изображены танцовщицы.
— Ну, живей! — потребовал Силверс.
Я показал на левую.
— Вот эту.
— Почему? Она ведь менее выписана.
Я пожал плечами.
— Она мне больше нравится. А почему, сказать вам с ходу затрудняюсь. Вы это лучше понимаете, чем я.
— Разумеется, лучше, — нетерпеливо буркнул Силверс. — Пошли. Надо вставить обе картины в рамы до прихода клиента.
Я принес несколько рам из запасника.
— Надо подобрать по размеру, — пробормотал он. — Вот эти будут, пожалуй, в самый раз. У нас не остается времени подгонять их.
В рамах картины поразительно менялись. Полотно, раньше как бы растекавшееся в пространстве, вдруг удивительным образом концентрировалось. Картины производили более законченное впечатление.
— Показывать их следует только в рамах, — сказал Силверс. — Лишь антиквары могут судить о них без рам. Даже директора музеев не всегда способны разобраться. Какая рама, по-вашему, лучше?
— Вот эта.
Силверс с одобрением посмотрел на меня.
— У вас неплохой вкус. Но мы возьмем другую. Вот эту. — Он втиснул танцовщиц в широкую, богато отделанную раму.
— Не слишком ли она шикарна для не совсем законченного полотна? — спросил я.
— Как раз такой она и должна быть, потому что картина сырая. Именно потому.
— Понимаю. Рама скрывает несовершенство.
— У рамы вполне законченный вид, это придает законченность и обрамляемому полотну. Рама вообще играет очень большую роль, — поучал меня Силверс, усаживаясь поудобнее. Я уже не раз замечал, что он любит говорить менторским тоном. — Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах — они полагают, что клиент этого не заметит. Рамы теперь дороги, а позолоченные гипсовые рамы, черт возьми, на первый взгляд и впрямь напоминают настоящие дорогие рамы, и, заметьте, не только на первый взгляд.
Я осторожно вставлял в раму одно из полотен Дега. Тем временем Силверс подбирал раму для второй картины.
— Вы все-таки хотите показать обе? — спросил я.
Он хитро усмехнулся:
— Нет. Вторую картину я попридержу. Никогда не знаешь, что может случиться. Обе картины — «девственны». Я их еще никому не показывал. Клиент, который придет сегодня, хотел прийти лишь послезавтра. Кстати, оборотную сторону заделывать не будем, времени нет. Загните только гвозди, чтобы покрепче держалось.
Я принес вторую раму.
— Хорошо. Правда? — сказал Силверс. — Людовик Пятнадцатый — богатство, пышность. В результате картина поднимается в цене на пять тысяч долларов. Как минимум! Даже Ван Гог хотел, чтобы его картины помещали в первоклассные рамы. А вот Дега обычно заказывал для своих полотен простые деревянные рейки, выкрашенные белилами. Я думаю, впрочем, что он, скорей всего, был отъявленным скупердяем.
Может быть, у него просто не было денег, подумал я. И Ван Гог тоже страшно нуждался: при жизни он не сумел продать ни одной картины и существовал только благодаря скудной поддержке брата. Картины, наконец, были готовы. Силверс велел мне отнести одну из них в соседнюю комнату.
— Другую повесьте в спальне моей жены.
Я посмотрел на него с удивлением.
— Вы правильно поняли, — сказал он. — Пойдемте со мной.
У миссис Силверс была прелестная спальня. На стенах и в простенках висело несколько рисунков и пастелей. Силверс оглядел их, точно полководец, производящий смотр.
— Вон тот рисунок Ренуара снимите, вместо него давайте повесим Дега, Ренуара перенесем вон туда, к туалетному столику, а рисунок Берты Моризо уберем совсем. Штору справа слегка задернем. Чуть больше… Так, вот теперь хорошее освещение.
Он был прав. Золотистый свет из-под приспущенной шторы придал картине очарование и теплоту.
— Правильная стратегия, — заметил Силверс, — половина успеха в нашем деле. Теперь пойдемте.
И он стал посвящать меня в тайны своей стратегии. Картины, которые он сегодня собирался показать клиентам, я должен был вносить в комнату, где стояли мольберты. После четвертой или пятой картины он попросит вынести из кабинета полотно Дега. Я же должен буду напомнить ему, что эта картина висит в спальне миссис Силверс.
— Можете говорить по-французски, — наставлял он меня. — Когда же я спрошу вас о картине, отвечайте по-английски, чтобы это было понятно и клиенту.
Я услышал звонок.
— А вот и он, — воскликнул Силверс. — Ждите здесь, наверху, пока я не позову вас.
Я отправился в запасник, где одна возле другой на деревянных стеллажах стояли картины, и присел на стул; Силверс же спустился вниз, чтобы встретить клиента. В запаснике было оконце с матовым стеклом, забранное частой решеткой, и мне стало казаться, будто я сижу в тюремной камере, где по чьему-то капризу хранятся картины ценою в несколько сотен тысяч долларов. Молочный свет напомнил мне камеру в Швейцарии, где я просидел две недели за незаконное пребывание без документов — обычное «преступление» эмигранта. Камера там была такой чистой и прибранной, что я охотно просидел бы в ней и дольше: еда была превосходной, к тому же камера отапливалась. Но через две недели в бурную ночь меня переправили в Аннемас, на границе с Францией. На прощание мне сунули сигарету и дали пинка: «Марш во Францию. И чтоб духа твоего в Швейцарии больше не было».
Я, наверное, немного вздремнул. Вдруг зазвенел звонок. Было слышно, что Силверс с кем-то разговаривает. Я вошел в комнату. Там сидел грузный мужчина с большими красными ушами и маленькими поросячьими глазками.
— Господин Росс, — притворно сладко проговорил Силверс, — принесите, пожалуйста, светлый пейзаж Сислея.
Я принес и поставил картину перед ними. Силверс долго не произносил ни слова: он смотрел в окно на облака.
— Нравится? — спросил он наконец скучливым голосом. — Одна из лучших картин Сислея. «Наводнение» — мечта каждого коллекционера.
— Ерунда, — процедил клиент еще скучливее, чем Силверс.
Силверс улыбнулся.
— Если картина ерунда, то и критика не лучше, — заметил он с явной иронией. — Господин Росс, — обратился он ко мне по-французски, — унесите это замечательное полотно.
Я немного постоял, ожидая, чтобы Силверс сказал мне, какую картину теперь принести. Но поскольку указаний не последовало, я удалился, унося с собой Сислея. Однако краем уха я успел услышать слова Силверса:
«Сегодня вы не в духе, господин Купер. Отложим до следующего раза».
«Ну и хитер, — размышлял я в молочном свете запасника. — Теперь придется Куперу попотеть». Когда спустя некоторое время меня позвали снова и я одну за другой стал вносить картины, оба уже курили сигары из ящичка, который Силверс держал для клиентуры. Затем пришел мой черед подавать реплику.
— Картина Дега не здесь, господин Силверс, — сказал я.
— А где же? Она должна быть здесь.
Я подошел, нагнулся к нему поближе и прошептал так, чтоб услышал клиент:
— Картина наверху, у миссис Силверс…
— Где?
Я повторил по-французски, что картина висит в спальне у миссис Силверс.
Силверс хлопнул себя по лбу.
— А-а, правильно, я об этом совсем забыл. Ну, тогда ничего не выйдет…
Мое восхищение им было безгранично. Теперь он снова уступил инициативу Куперу. Он не приказывал мне нести картину и вместе с тем ни словом не обмолвился о том, что картина предназначена в подарок жене или даже уже принадлежит ей. Он просто прекратил разговор об этом и выжидал.
Я удалился в свою конуру и тоже стал ждать. Мне казалось, что Силверс держит на крючке акулу, но чем кончится поединок — акула ли проглотит Силверса или он выловит ее, — решить было трудно. Впрочем, положение Силверса было более выгодным: ведь акула, собственно говоря, могла только перегрызть леску и уплыть. Одно мне было ясно: Силверс ничего задешево не отдает, это исключено. Акула то и дело предпринимала новые забавные броски. Поскольку дверь была чуть приоткрыта, я слышал, что разговор зашел об экономическом положении и войне. Акула предрекала самое худшее: крах биржи, долги, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Все, мол, погибнет. Только наличный капитал сохранит ценность. Она не забыла упомянуть и о тяжелом кризисе тридцатых годов, когда обладатель наличных денег был королем и мог купить все за полцены, за треть, даже за четверть.
