Но не еда все‑таки интересовала нынче Шурку. Он скоро отлично наелся и не сводил взгляда с отца, дяди Роди, мамки и тети Клавдии. Все они нынче были не такие, как всегда. Яшкин отец понятно, что переменился, иначе и не могло быть, давно его не видел Шурка, а остальные, может, тоже и понятно почему сегодня не похожи на себя, но все‑таки удивительно и еще больше того — просто радостно, приятно. Эвон и Яшка немножко другой, он не притворяется, что не смотрит на отца, он, Петушище, как несмышленыш, обливается, когда ест, потому что косит глазами в одну дорогую сторону и проносит часто ложку мимо рта. У него, Яшки, тоже пропали веснушки, как у матери, он багровый, и вихры не торчат задиристым гребнем, причесаны, наглажены и сияют, — скажите пожалуйста! Уж не богово ли тут масло виновато? И когда успел?.. А‑таки молодец Петух, постарался, и правильно сделал.
Шуркины глаза бегали, он всех видел и все замечал. Даже Тонька удостоилась его наблюдений. Подумайте, дивитесь и радуйтесь: эта маленькая сонуля, пугливая молчальница, вся в мать, переменилась, как и родительница, точно проснулась наконец, осмелела и разбаловалась нынче за столом, в чужой избе — не уймешь. Она затеяла игру с Ваняткой, с которым сидела на одной скамье: когда он старательно совался в блюдо, Тонька залезала к нему в ложку своей, проворно отнимала яичницу и дразнила:
— Кушайте, пожалуйста!
Мать оговаривала ее, грозила, а девчонка, молодчинища, умница, не слушалась, не боялась, продолжала потихоньку озорничать.
Ванятка надулся, засопел, но скоро развеселился, перестал быть ротозеем, не уступил в баловстве Тоньке, принялся сам таскать из ее ложки яичницу.
Шурка потаращился, разумеется, сызнова и на суконную гимнастерку Яшкиного отца, на завидные кресты и медаль. Он разглядел вблизи на серебре выпуклого, как бы чеканного Георгия Победоносца. Святой верхом на коне, размахивая копьем, мчал на врага и побеждал его, потому и прозывался по справедливости — Победоносцем. Что и толковать, славно бы, ой как славно похвалиться, поносить на рубахе такой крестик или медаль с Георгием. Чем не Кузьма Крючков этот воин с иконы, на коне и с пикой? А может, с него, Георгия Победоносца, и брали пример удалые казаки, когда в бою сажали врагов на пики? Наверное, так оно и есть, не иначе… Яшка успел немного рассказать, за что получил его отец два креста и медаль, и Шурка ни о чем не расспрашивал. Да, хорошо дяде Роде Большаку красоваться наградами — заслужил. Но он и не замечает их, будто и нет у него на груди серебра и оранжево — черных полосатых ленточек. Шурка бы всегда помнил, гордился. Что делать, крестов у него нет и не будет.
Впрочем, все это глупости, так рассуждать, думать. В глубине души он давно об этом догадывался. Но сейчас Шурка особенно пронзительно — просто и безжалостно понимал, что его с Яшкой увлекла обыкновенная ребячья игра в солдаты. На войне, настоящей, они, пожалуй, никогда бы не очутились — где уж тут! Ну и бог с ними, с крестиками, медалями. Это вовсе не игра — настоящая война. Немцев, австрийцев надобно, конечно, победить, но войну следует обязательно поскорей кончать, так требуют, кричат все бабы (и кое‑кто из мужиков, и не из трусости вовсе), и лучше не думать про георгиевские крестики и медали, не завидовать.
Да и некогда думать, завидовать, потому что они, Яшка и Шурка, теперь, мало сказать, взрослые ребята, они еще и при деле. Ого — гошеньки при каком: помощники председателя и секретаря Совета, — не скоро и поверишь. Наряжать мужиков и баб на митинг — то ребячье, конечно, занятие, и раньше приходилось стучать под окошками, звать на сельский сход, посылал десятский, если сам заленился или ему было недосуг. Вся и разница: нынче бегали по деревням, созывали на митинг со всей округи и заработали право сидеть на лужайке, у школы, с мужиками. Потом забрались на лежанку и на печь в Сморчковых хоромах, надеясь, что их не прогонят, и побаиваясь, как бы все‑таки не турнули с заседания Совета, — тут совсем другое, ничем не заработанное, одно баловство. И вдруг стали заправдашними помощниками. Ладно, может, не совсем помощники, назови по — другому: подсоблялыцики.
Скажи им, Шурке и Яшке, об этом раньше, они бы не поверили, полезли драться за издевку. А теперь, извиняюсь, на, понюхай кукиш, чем он пахнет, — все правда, не выдумка и не насмешка, не игра какая‑нибудь. Их пригласили, можно сказать, попросили, значит, не такие уж они ребятеныщи, подросли малость, ну, совсем немножко… Пардон — с, силь ву пле, даже очень множко выросли. Масса поняла? Нет? Поясним, извольте: они, ребята, поумнели, кое‑что могут такое робить, чего и сами‑то мужики и бабы творить не в состоянии, если к себе зовут на подмогу. Пожалуйста, они, Шурка и Яшка, не гордые, согласны помочь, сумеют, на то и в школе учатся, огребают там награды, не хуже георгиевских крестов. Иногда стоят «столбами» у печки, так ведь это, если разбираться, тоже учение, без мук оно не бывает. Они его терпят, мучение, как и несчастный камертон Татьяны Петровны и молитвы всеми классами, хором, по утрам: «Царю небесный», и «Отче наш», и иногда, после уроков, даже «Достойно есть яко воистину». Пускай будет достойно отче нашему и яко воистину царю небесному, утешителю. Не это главное в школе, главное в другом, что им нынче и пригодилось.
Письмо немцам, с горячим приветом и дружеским поучением, как делать у себя дома революцию, написал Яшка, когда все разошлись с заседания, накатал слово в слово, как подсказывал ему Терентий Крайнов. И про австрийцев они помянули, не забыли. Шурка с Колькой Сморчком клеили конверт из старой синей обложки тетради. Конвертик вышел как покупной, но склеился плохо, овсяный, с пикулями каравашек не годился для этого серьезного дела. Пришлось сбегать домой за хлебным мякишем. На конверте дядя Родя самолично важнецки изобразил большими печатными палочками адрес, чтобы почта отправила без ошибки в Петроград, в газету «Правда». Митя — почтальон, словно этого только и ждал, появился тут как тут, спрятал письмо в кожаную свою суму, пообещав наклеить марку и отдать на станции прямо в почтовый вагон без задержки. Через пару дней, на худой конец дня через три, синий самодельный конверт будет в Питере, в газете. Ур — а–а!..
И первый протокол под диктовку дяди Роди, как в школе чистописание, как диктант, написан сейчас в тетрадке для сочинений, по одной линейке… Нет, братец, товарищ ты мой, бери выше: тут не сочинение, не выдумка, не изложение из книжки с подчеркиванием подлежащего и сказуемого, здесь другое, про что мужики и бабы раньше говорили только шепотом, вот тут что такое. Может, и с ошибками (торопились, не успели писаря перечитать написанное, проверить и исправить, и кляксы есть, так ведь не нарочно, от старания, и перо у Кольки, жадюги, оказалось старое, как тут не насажать клякс), да наверняка с ошибками, помарками, однако существует, написан, ей — ей великолепный, всамделишный протокол: слушали — постановили. И все в нем сказано, не забыто, и номер проставлен. На то он и нужен, протокол, чтобы ничего не забывать: когда заседал Совет, кто тут был, кого слушали и о чем, что решили… Память отшибло, перепуталось в голове — загляни в тетрадку, она тебе все скажет, напомнит, что надобно делать. Не спорь, слушайся протокола, он не обманет.
Смотри ты, какая удобная штука, здорово придумано, всегда пригодится. И не тронь его, протокол, словечка в нем не меняй, одному нельзя. Не согласен, хочешь по — другому сделать, придумалось, может, чего еще лучше — все равно нельзя самочинно переиначивать. Сперва созови Совет, на то он и выбран народом, утверди повестку дня, доложи текущий момент и всех выслушай, голосуй предложения. Как большинство решит, так и поступай, пиши новый протокол, выполняй, не бойся.
Эти заповеди растолковал дядя Родя ребятам и Шуркиному отцу, который тоже не догадывался. А дядя Родя все узнал в Питере, обучился в солдатском комитете. Он еще дал пояснение: сказать проще, протокол — тот же приговор, как прежде на сходах, лишь прозывается по — новому и записан на бумаге. Раньше накричат, нашумят мужики, и все останется на словах, в голове, разберись потом в приговоре, сообрази, если один говорит, так, мол, решили, а другой — нет, этак, записи‑то нету. Когда есть протокол, не бывает кривотолков.
Вот уж точно, как говорится, что написано школьным пером, то не вырубишь топором, не сотрешь резинкой, не соскоблишь Пашкиным перочинным ножиком. Попробуй‑ка, и ничего не выйдет, в тетрадке все записано накрепко, навсегда… Революционный привет и поклон до земли верному, отчаянному протоколу! Дай ему бог здоровья, спасибо солдатским комитетам, которые его выдумали!
Подписали протокол в самом конце дядя Родя и батя, удостоверив, подтвердив, что все тут правильно записано, совершенно так, как решил Совет на своем заседании. Одновременно они как бы поставили отметку за Яшкины — Шуркины труды, старания. Но расписаться как следует председатель и секретарь, оказывается, не умели, они не набили еще руку, не наторели в этом хитром мастерстве, росчерков у них не получилось. Между тем в школе весь третий класс давно расписывался с росчерком, каждый ученик и ученица на свой манер: с хвостиком, с закорючкой, и ровно, точно бусины нанизаны густо на ниточку, и по — другому, вкось и вкривь, с большой горошины до макового зернышка, растянутой и тугой пружинкою и частой изгородью, кому как нравилось. А тут у набольших атаманов — вождей, самых что ни на есть здешних Кречетов, Разиных, и не получилось росчерка. Написали свои фамилии буква по букве, крупными раскоряками. Шуркин батя и того не сумел, нацарапал всего пять буковок: Сокол… А ведь Сокол и есть батя, хоть и не умеет расписываться! Хорошо бы и Шурке так прозываться между ребятами — Соколом, не Кишкой.
