Старик тесть вышел на крыльцо, долго стоял, покусывая кончики усов. Под сумрачными бровями маленькие выцветшие глаза его теплились удовольствием. А Федор удивлялся и наконец не выдержал.
– На что они нам? – указал он на цветистые паневы, разбросанные по изгороди. – С такой радугой по подолу в село не выйдешь – собаки сбесятся… Вы бы все это себе лучше взяли, продали при случае.
– Чем богаты, тем и рады. Другого добра не имеем. Ваше дело, хоть выбросьте. – У старика сердитые пятна выступили на острых скулах.
– Зачем же бросать? Можно и в район, в Дом культуры сдать, все польза – купчих играть в таких сарафанах.
– Ты, ласковый, не наживал это, чтоб раздаривать, – обидчиво заметила теща. – Паневки-то бабки моей, мне от матери отошли. Нынче такого рукоделья не найдешь. Польза?… А кому польза-то?… Купчих играть отдай! Ой, гляди, Стешка, как бы твой муженек с отдаванием этим по миру тебя не пустил.
– Да полно тебе, шутит он, – заступилась Стеша. – Места не пролежит, сгодится еще.
Деловитая заботливость слышалась в ее голосе.
– Золото тебе жена попалась, золото. Хозяй-ствен-ен-ная! – пропела теща.
И в голосе тещи, и в морщинистом лице тестя Федор заметил легкую обиду. Маленькое недовольство, неприметное, через минуту забудется, но все ж, видать, неприятность, и, должно быть, уже семейная.
К вечеру все было на своих местах. Свежо пахло от чисто вымытых Стешей полов. На столе простенькая белая скатерка. Есть и другая скатерть, с бахромой и цветами, но та, знал Федор, спрятана до праздника. На скатерти поблескивает желтым лаком приемник, на окнах тюлевые занавесочки, на подоконнике – горшок с недоростком фикусом, принесенный из половины родителей. Угрюмый сундук покрыт веселым половичком. Лампа горит под самодельным бумажным колпаком – надо купить абажур, обязательно зеленый сверху, белый понизу… Когда Федор разделся и пригляделся ко всему, его охватила покойная радость. Вот она и началась – семейная жизнь! Приемник, лампа, белая скатерть – пустяки, а что ни говори, без этого нельзя жить по-семейному. Не холостяцкое страдание, семья – свое гнездышко!
На кровати, в одной ночной рубахе, распустив волнами по груди волосы, выставив полное белое плечо, сидела и, морщась, причесывалась Стеша. Близкой, как и все кругом, какой-то уютной показалась она сейчас ему. Он подошел, обнял, но она, еще вчера вздрагивавшая от его прикосновения, сейчас спокойно отстранилась.
– Обожди… Уж не терпится. Гребень сломаешь. И это Федора не обидело, не удивило: семья же, а в семье все привычно.
Молва о бригадире Соловейкове дошла до Кайгородищенской МТС. Сам директор решил свести Федора к тракторам. Ожидая у дверей, пока директор освободится, Федор слышал в кабинете разговор о себе.
– А как это он к нам надумал?
– Женился на сухоблиновской, к жене переехал.
– Ай, спасибо девке! Подарила нам работника. Директор Анастас Павлович был осанистый, голос у него густой, начальственный, походка неторопливая, но держался он с Федором запросто. Сразу же стал звать ласково Федей, проходя по измятому гусеницами огромному эмтээсовскому двору, разоткровенничался:
– Помнится, Федя, жил у нас в деревне, когда я еще мальчонкой был, один мужичок. «Кукушонок» – прозвище. У этого Кукушонка, бывало, спрашивали: «Почему, друг, лошадь у тебя откормленная, а сбруя веревочная? Но из самых бедных, справь, поднатужься». У него один ответ: «Живет и так. От ременной справы лошадь не потянет шибче». Вот и наша МТС пока что на Кукушонково хозяйство смахивает. Гляди, какие лошадки, – директор провел рукой по выстроившимся в ряд гусеничным тракторам, – а справа к ним – Кукушонкова, тяп-ляп понастроено: живет, мол, и так. Навесов поставить не можем, мастерские на живую нитку сколочены. Ты – комсомолец, парень не из пугливых, потому и говорю… По глазам вижу тебя. Был бы только народ настоящий, поживем – оперимся…
Кирпичный домик, смахивающий на сельскую кузницу, в распахнутых дверях которого, в темноте, вспыхивал зеленый огонь сварки. Тут же два других дома, длинных, безликих – конюшни не конюшни, сараи не сараи, – должно быть, мастерские. За ними бок о бок шеренгой самоходные комбайны, красные и голубые горделивые машины, выше колес занесенные снегом.
«Кукушонково хозяйство… Эх, так-то вот променял ты, Федор, сокола на кукушку. Не раз, видно, вспомянуть придется свою МТС».
– Я, брат, сам новичок тут, – бодро продолжал директор. – Всего месяц назад принял… И вовсе никакой не было заботы о рабочих. А я так думаю: раз ты руководитель, то для специалистов хоть с себя рубашку последнюю не жалей!… Выручат.
«Да ладно уж, не умасливай, не сбегу», – невесело думал Федор.
– Вот и тракторы твои. Вот и твой тракторист. Чижов, это бригадир новый, прошу любить и жаловать. Соловейков – слышал, верно, такую фамилию? Ну, знакомьтесь, знакомьтесь, не буду мешать.
Директор ушел, крепко пожав Федору руку. Чижов сразу же отвернулся, заелозил ветошью по капоту. Федор знал – Чижов, у которого он, считай, отбил Стешу, работает в этой МТС, но как-то и в голову не приходило раньше, что они могут встретиться, могут работать вместо Просто перешагнул тогда через него и забыл.
– Эй, друг, знакомятся-то не задом…
– Чего тебе? – повернулся мрачно Чижов.
– Только и всего. Здравствуй, будем знакомы. Чижов секунду-другую искоса глядел на протянутую руку, потом с неохотой, вяло пожал.
– Ну, здорово.
– Давай, друг, без «ну», я вежливость люблю.
– Так чего и разговариваешь с невежливым? – Чижов снова взялся за тряпку.
– Нужда заставляет. Работать-то вместе придется. Вот что, повернись-ка да доложи толком: как с ремонтом?
Чижов и повернулся и не повернулся, встал бочком, уставился в сторону, в крыши мастерских.
– Знаем мы таких командиров, которые на готовенькое-то любят.
– На готовенькое? Значит, кончен ремонт? Выходит, ты у чужого трактора копаешься?
– Два трактора кончили. Вот этот остался. Всего и делов-то.
– Да, делов не много. Зима проходит, март на носу, два трактора отремонтировали, один не тронут. Могло быть и хуже.
– Знаем мы таких быстрых.
– Заправлен?
– Заправлен. В разборочную нужно.
– Так поехали, заводи. Чижов промолчал.
– Иль завести не можешь? Дай-ка попробую.
Федор осторожно плечом отстранил Чижова, положил ладонь на отполированную ручку и привычно, всем телом налег. Мотор засопел, вразброд раз-другой фыркнул и смолк. Федор вопросительно уставился на Чижова.
– Понял? В чем загвоздка?
– Тебе видней, ты начальство.
– И это верно. Скинь капот.
Чижов, нарочно как можно медленнее, повиновался. Федор заглянул в мотор и присвистнул.
– Нет, брат! Я тракторист, а не трубочист. Прежде чем в разборочную вести, очисти, чтоб блестел мотор, как у старого деда лысина. Слышал?… Я спрашиваю: слышал?
– Ну, слышал.
– Делай!
Федор сунул руки в карманы и, присвистывая небрежно «Во саду ли, в огороде…», не оглядываясь, пошел прочь.
В МТС у него других дел не было, но Федор минут сорок добросовестно прошатался, заглянул в мастерские, в контору, полюбезничал там с секретарем-машинисткой Машенькой, девушкой с розовым крупным лицом, бусами на белой шее, с льняными кудряшками шестимесячной завивки.
Вернулся. Трактор стоял сиротливо, с задранным капотом. Мотор как был – грязный, ветошь брошена на закипевшие ржавчиной гусеницы.
Он нашел Чижова в мастерской, в темном закутке, у точильного станка, около печки-времянки. Тот встретил исподлобья, нелюдимым взглядом. Федор молча присел, закурил не торопясь, произнес негромко и серьезно:
– Что ж, будем волками жить?
– Чего ты ко мне пристал? Чего тебе надо? Посидеть нельзя спокойно, и сюда приперся!
– Не шуми. Не день нам с тобой работать вместе, не неделю – все время. Хошь или нет, а старое забыть придется. Нянчиться я с тобой не буду, это ты запомни. Не хвалясь скажу: не таких, как ты, выхаживал.
Сидели они рядышком, говорили негромко, мимо ходили люди, никто не обращал внимания. Со стороны казалось – с воли дружки пришли отдохнуть, перекурить да погреться.
– Нет тебе расчета на меня косо смотреть. Нет расчета…
– Не пугай, не боюсь.
– Я и не пугаю. Дотолковатъся по-человечески с тобой хочу.
Из аккумуляторной, задевая полами распахнутого пальто за станины, прошел директор, оглянулся на присевших у огонька, улыбнулся, как старым знакомым.
– Греемся? Подружились уже?
– Водой не разольешь, – ответил Федор.
– Ну, ну, грейтесь, ребятки, да за дело… Директор ушел. Федор бросил окурок в печь и поднялся.
– Пошли.
Глядя в пол, Чижов встал.
На окраине села Кайгородище, рядом с усадьбой МТС, стояло здание бывшей школы. Оно было построено еще в годы, когда начинался поход за ликвидацию неграмотности в деревне. Тот, кто строил эту школу, считал, верно, что детям нужно больше солнца, больше воздуха, дети должны жить среди зелени. Окна в школе были огромные, потолки очень высокие, а сама школа стояла далеко за селом, среди поля. Но этот строитель не учел такой житейской мелочи, как печи. В классах с огромными окнами и высокими потолками были поставлены маленькие круглые печки с дверками, как кошачий лаз. Летом, при солнце, бьющем сквозь обширные окна, стояла жара, зимой – холод. Да и малышам было тяжело ходить за село по занесенному снегом полю. Учителя, работники роно кляли строителя до тех пор, пока в центре села не поставили двухэтажное здание десятилетки с обычными окнами, с обычными потолками, с хорошими печами. А старую школу передали МТС. Половину ее переоборудовали под квартиры директора и старшего механика, в другой половине устроили общежитие для трактористов.
