— Леа, как же быть с Андреани, а?
Поставив палку между колен, Эрнест постукивает по набалдашнику. Это заменяет ему знаменитое «бум-бум-бум» и в то же время служит аккомпанементом тому бум-бумканью, которое звучит где-то в глубине души.
— Как они могли не подумать о нас?
Собрание начнется минут через десять, не раньше.
— Ты посидишь здесь одна, без меня, Леа? Я схожу к ним.
— Нет, и я тоже пойду с тобой, поговорю с Карлоттой.
Старики встают.
— Уж не обидел ли я их чем-нибудь, — думает Жежен. — А какие заносчивые! Вздумали разыгрывать из себя важных господ.
Гиттон и его товарищи, столпившись в противоположном углу комнаты, горячо обсуждают положение. Но, увидев, что старики встали, Гиттон быстро подходит к ним.
— Как! Вы уходите?
— Мы вернемся.
— Правда, вернетесь?
Эрнест важно указывает палкой на скамью у печки и говорит:
— Пожалуйста, поберегите наши места.
Господин Эрнест и Леа поддерживают близкие отношения лишь с Андреани и его женой Карлоттой. Так они могут жить, не общаясь с остальными жителями поселка и в то же время не чувствуя полного одиночества. Жизнь Андреани и Карлотты — самый настоящий роман. Сейчас им обоим под семьдесят. Карлотта, должно быть, была необычайно красива, яркой красотой уроженки Корсики. Даже и теперь не требуется много воображения, чтобы представить себе ее былую красоту — словно она не ушла совсем, а только скрылась, застыла под маской благообразной старости, которая дается в дар только женщинам солнечного юга. В молодости они оба служили в Марселе, в большой гостинице: он в качестве метрдотеля, она поварихой. Им не раз доводилось обслуживать сильных мира сего. В 1935 году хозяин купил отель в этих краях и перевел их сюда; оба были уже немолоды и не могли свыкнуться с соленым атлантическим ветром, сразу как-то сдали, словно изгнанники, разлученные со своим благодатным югом. Спустя некоторое время Андреани отошли от дел, надеясь провести остаток своих дней в довольстве и покое. Они купили красивую виллу у самого моря, с большим садом и статуями, все остальные сбережения вложили в постройку нескольких дач, которые отдавали в наем. Кто бы мог подумать, что придет война, что она докатится сюда, так далеко от Германии, сюда, где она еще никогда не бывала. Андреани потеряли все, от их дач остались только груды развалин. Они перенесли удар с достоинством, с каким-то трагикомическим величием — так цветок еще поднимается из травы, хотя стебель его подрезан косой. Им пришлось перебраться в дощатый барак, и они жили на крохи, оставшиеся от прежнего достатка, но Карлотта по-прежнему ходила в своих любимых черных кружевных косынках, да и ее супруг старался одеваться безукоризненно. Они все так же кичились перед бедняками, хотя им с каждым днем становилось все труднее и труднее сохранять позу высокомерных богачей. Особенно после того, как Андреани, гордившийся своей склонностью к поэзии, прочел у какого-то поэта про скорпиона, убивающего себя собственным жалом, — старик не мог с тех пор отделаться от мысли, что этот жестокий образ вполне подходит к его теперешней судьбе.
— Андреани, я, лично я, прошу вас вступить в комитет защиты…
— Неужели, по-вашему, я должен защищать эту лачугу? Да никогда! Простите, Ламбер, но, по-моему, вы просто сошли с ума. Не все ли мне равно, где жить — в этой халупе или в другой…
— Но ведь наш дом… Сделайте это для меня, во имя нашей дружбы.
— Я вовсе не желаю путаться со всеми этими… — широким жестом Андреани как будто стер с лица земли весь поселок. — Да на вашем месте я бы согласился скорее потерять все, чем позорить себя…
— Андреани!
— Сразу заметно, что у вас нет соседей… А мы целые дни слышим через перегородку такие разговоры… Возмутительно! И вы, вы готовы идти вместе с этой публикой, потому что ваш дом могут…
Леа, маленькая и щупленькая по сравнению с Карлоттой, которая и в старости сохранила свою былую дородность, растерянно молчала. Вдруг она тоненько заплакала, должно быть, от унижения.
— Ну, ну, успокойтесь, — ласково сказала Карлотта. — Успокойтесь, — и она взглянула на своего мужа.
Должно быть, они когда-то безумно любили друг друга. Это чувство не исчезло бесследно, как и красота Карлотты… Андреани сразу смягчился.
— Сделайте это ради меня, Андреани, — добавил Эрнест почти умоляюще. — И не забывайте, что именно американцы разорили вас.
— Не надо плакать, Леа. Мы ведь вас очень любим, — сказала Карлотта, — вы сами знаете.
И вдруг после этого разговора — собрание. Какая же это сила, совсем особенная атмосфера! С каким гневом говорили, вставая один за другим, и мужчины и женщины. «И знаешь, Леа, когда они так шумели, стучали кулаками по столу, а некоторые даже выражались не совсем прилично, мне самому хотелось крикнуть им — давай, давай, не стесняйся! Ведь они и наш дом защищали. Рабочие сильны и знают свою силу, не дают себя в обиду, этого у них не отнимешь. И потом, зря говорят, будто они ничего не признают, кроме своих организаций и своих интересов. Когда Гиттон объявил, что Андреани согласился дать свою подпись по просьбе господина Эрнеста, все дружно зааплодировали. У них нет ни злобы, ни зависти. Они рады договориться со всеми, никого не отталкивают. Надо было видеть, с какой симпатией все смотрели на нас… А наш-то Гиттон! Он, оказывается, боевой, не жалеет себя!» Как раз Гиттон сообщил, что он занимается не только рабочим поселком, но побывал и в деревне по другую сторону аэродрома, километра за три отсюда, где американцы собираются согнать с земли крестьян.
— По правде сказать, это получилось случайно. Теперь ведь, куда ни пойдешь, всюду людей подстерегает такая же беда, как и нас. Вы все знаете, что у меня мальчик пропал; его приютил у себя один крестьянин. Он сообщил мне об этом, правда, не сразу, но сообщил — крестьяне не любят спешить. И то сказать, они ведь не сдельно работают. Мы здесь по часам рассчитываем, а они — по месяцам. Как только мне сообщили, где мой сынишка, я сейчас же покатил туда на велосипеде. Теперь я немного знаю, что там делается. Крестьяне, видно, тоже недовольны…
Господин Эрнест подумал сперва: если крестьянам удастся отстоять свою землю, тогда американцы обязательно расширят территорию аэродрома за счет поселка… Но Гиттон как раз говорит обратное — сопротивление крестьян и наше сопротивление взаимно усиливают друг друга. И, слушая слова Гиттона, Эрнест усомнился в своем первом выводе. Тут есть над чем поразмыслить.
Во всяком случае бесспорно, что далеко еще не все потеряно: американцы попомнят свой проклятый аэродром. Ходят слухи, что создается второй комитет, поскольку американцы угрожают также захватить большой дом, где помещалась немецкая комендатура, — после войны в нем устроили школу профессионального обучения. Сейчас школа закрыта на каникулы. Словом, все одно к одному. В этом месте речи Гиттона в зале раздаются недовольные голоса.
— Профшкола — это, конечно, хорошо. Но сейчас-то она пустует, да, поди, и совсем закроется. Почему бы нам туда не въехать? Там больше тридцати комнат получится. Все лучше, чем в наших развалюшках!
Домой старики возвращались в кромешной тьме — ни одного фонаря, ни одной лампочки. Леа повисла на руке мужа, а он осторожно ощупывал палочкой дорогу. Вдруг господин Эрнест сказал:
— В конце концов, Гиттон поступил геройски. Я, конечно, не сравниваю его с нами, но ведь он тоже сумел выйти из положения — приспособил для жилья дот. Кто знает, если бы ему повезло, он бы тоже мог…
— Какой ужас с этим мальчиком, который сбежал! — невпопад ответила Леа. — А мы-то ничего и не знали!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Старик Ноэль и маленький беглец
И действительно, Поль убежал не очень далеко — всего за пять километров. Он сам не помнил, как очутился на зацементированной дорожке, огибавшей бывший немецкий аэродром, а потом зашагал куда глаза глядят. С наступлением темноты ему стало очень грустно, и с каждым часом мальчик все острее сознавал свою вину перед папой и мамой Гиттон, которых он так незаслуженно огорчил. А все-таки вернуться он не решался. Грубые башмаки больно натерли голые ноги, он чувствовал, что лодыжки у него все мокрые от крови, и ему становилось еще страшнее. К боли он притерпелся, да и на ходу она не так давала себя знать, зато стоило остановиться на минуту, и ноги жгло, как огнем. Если вернуться домой ночью, придется рассказать, как было дело, или что-нибудь сочинить. И от этой мысли Поль тоже страдал… Так он и не посмел повернуть назад. Наконец он добрел до какой-то деревни. Только несколько огоньков мерцало среди разрушенных войною домиков; откуда-то доносился собачий лай. От этих одиноких ферм веяло безнадежной тоской. Черные тучи шли очень низко и очень быстро, казалось, что сама ночь движется над уснувшей деревней и вся эта громада мрака, только каким-то чудом висящая в воздухе, вот-вот рухнет на землю всей своей тяжестью. И лишь одно сковывало эту бегущую куда-то ночь — неумолимый холод, как будто задавшийся целью превратить путника в ледяной столб. Поль крадучись направился к тускло горевшему огоньку. По запаху свежего навоза мальчик догадался, что здесь ферма. Во дворе загремела цепью собака, но не залаяла. Поль подошел на цыпочках к освещенной двери и, сам не зная зачем, стал прислушиваться — его поразил глухой, мерно повторявшийся звук: проснувшаяся корова тихо била хвостом о перегородку; из приоткрытой вверху створки на него пахнуло густым, тяжелым запахом хлева. В хлеву все-таки тепло. Там можно бы дождаться рассвета. Но открыта была только верхняя створка, чтобы скотина могла дышать свежим воздухом. Нижняя створка, очевидно, заперта на засов. Мальчик просунул руку внутрь и стал шарить по доскам. Если удастся открыть дверь, он тут же прошмыгнет в уголок, подальше от коров, которые наводили на него ужас. Привязаны ли хоть они? Засов поддавался туго, но вдруг громко щелкнул. Одновременно скрипнула верхняя створка. Коровы беспокойно задышали. Пес залился оглушительным лаем, в ту же минуту в доме распахнулась дверь и в ярко освещенной ее рамке появился старик с молотком в угрожающе поднятой руке. Поль побежал; однако он боялся, что старик догонит и стукнет его молотком по голове. Поэтому он остановился и закричал:
