Я пошел в столовую с книгой в руке.
— Что там? — спросил Генри.
— Книга, — сказал я. — Вы читали, что там написано?
— Нет, а что?
— Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.
Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.
— Не нравится мне это, — сказал Генри. — Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.
— И я тоже.
— Это вроде сплетен.
— Они не сказали о ней ничего плохого, — вмешался отец Кромтон, кладя на стол письмо. — Ну, я пойду.
Но не двинулся, все глядел на письмо.
— Какая там надпись? — спросил он.
Я толкнул к нему книгу и сказал:
— А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.
— Время — странная штука, — сказал отец Кромтон.
— Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.
— Святой Августин[37] спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно приходит из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.
— Я не имел в виду…
Он встал.
— Не расстраивайтесь, мистер Майлз, — сказал он. — Это показывает только, какая хорошая у вас жена.
— Что мне с того? — сказал Генри. — Она — в прошлом, ее уже нет
— Человек, который писал письмо, очень разумен. Совсем неглупо молиться мертвым, а не только о них. — И он сказал снова: — У вас очень хорошая жена.
Тут я не выдержал. Наверное, меня довело его благодушие — я чувствовал, что его не проймешь никаким доводом. Он, видите ли, так хорошо понял ту, кого и знал-то часы, ну — дни, а мы знали годами. И я сказал:
— Ничего подобного.
— Бендрикс! — крикнул Генри.
— Она могла провести любого мужчину, — говорил я, — даже священника. Она вас обманула, как мужа, как меня. Она всегда врала.
— Она не притворялась.
— У нее были другие любовники, не только я…
— Вы не имеете права, — резко сказал Генри.
— Оставьте его, — сказал отец Кромтон. — Не трогайте его, несчастного.
— Мне не нужна профессиональная жалость. Приберегите ее для своих кающихся.
— Не вам приказывать, кого мне жалеть, мистер Бендрикс.
— Каждый мог с ней спать.
— И не вам говорить о покаянии. Я двадцать пять лет исповедую. Мы не можем сделать ничего, чего бы не сделали святые до нас.
— Мне не в чем каяться, кроме глупости. Идите к своим овечкам, к своим четкам, в свою мерзкую будочку.
— Вы найдете меня там, когда захотите.
— Это я захочу? Не люблю грубить, но я вам не Сара. Не Са-ра.
Генри сказал:
— Простите, отец.
— Ничего. Я видел страждущих.
Никак я не мог пробить его благодушную шкуру. Отодвинув стул, я ответил:
— Нет, отец. Я не страдаю. Я ненавижу. Я ненавижу ее, потому что она потаскушка, и Его, потому что она в него вцепилась, и вас с вашим Богом, потому что вы ее у нас забрали.
— Вы умеете ненавидеть, — сказал отец Кромтон.
Я чуть не плакал — я никак не мог причинить им боль.
— А ну вас к черту! — сказал я и хлопнул дверью, пускай сидят. «Пускай учит Генри своей премудрости, — думал я. — Если я не с тобой, я буду один. Всегда. Да, могу во все это поверить! Закрою глаза, посижу и поверю, что ты пришла ночью к этому мальчику, коснулась его, спасла. Я тоже просил тебя спасти от меня эту девицу, и ты мне тут же подсунула твою мамашу, так бы они сказали. Но если я поверю в это, я поверю в твоего Бога. Я должен буду Его любить. Лучше уж любить тех, кто с тобой спал».
«Надо быть разумней, — думал я, поднимаясь по лестнице. — Сара умерла, мертвых не любят так, как живых, а она — не жива, ее нет. Я не должен верить, что она жива». Я лег на постель, закрыл глаза, попытался быть разумным. Если я и сейчас ненавижу, могу ли я ее любить? Можно ли любить и ненавидеть сразу? Или я себя ненавижу? Книги, которые я так ловко пишу, писательскую хватку, которая велела мне соблазнить женщину, чтобы собрать материал. Тело, которое так много наслаждалось, но не могло выразить того, что было в сердце, и недоверчивую душу, которая послала Паркиса, чтобы он присыпал пудрой звонки, рылся в корзинах, крал наши тайны.
Я вынул из ночного столика ее дневник, открыл наугад и прочитал под датой: «1 января»: «Господи, если я тебя ненавижу, что это значит?» И я подумал: «Ненависть к Саре — это любовь к ней, ненависть к себе — тоже любовь. Я не стою ненависти — я, Морис Бендрикс, автор „Честолюбивого хозяина“, „Увенчанного облика“, „Могилы на берегу“. Бендрикс-писака. Если Ты есть, — думал я, — никто, даже Сара, не стоит ненависти. Иногда я ненавижу себя, но стал бы я себя ненавидеть, если бы не любил? О Господи, хотел бы я и впрямь Тебя ненавидеть!..»
Я вспомнил, как Сара молилась Тому, в Кого не верила, и заговорил с той, в кого не верил. Я сказал: «Ты принесла в жертву нас обоих, чтобы я не умер, но разве это жизнь без тебя? Хорошо тебе любить Бога. Ты умерла. Ты с ним. А я болен жизнью, страдаю здоровьем. Если я Его полюблю, я не могу тут же умереть. Мне придется что-то делать. Я трогал тебя, целовал — когда любишь, что-то делаешь. Незачем говорить, чтобы я не страдал, как тогда, во сне. Если я вот так полюблю, всему конец. Когда я любил тебя, я не хотел есть, не глядел на женщин, а полюблю Его — все будет пусто без Него. Я даже работать не смогу, больше не буду Бендриксом. Сара, я боюсь!»
Проснулся я в два часа ночи, спустился в кладовку, взял печенья, выпил воды. Мне было стыдно, что я так говорил о ней при Генри. Священник сказал, что мы не можем сделать ничего, что уже не делали святые. Наверное, это так, если речь идет о блуде и убийстве, это грехи яркие, крупные, а может святой завидовать, делать подлости? Ненависть моя была мелкой, как моя любовь. Я тихо открыл дверь и посмотрел на Генри. Он спал, не выключив света, прикрыв рукой глаза. Когда не видно глаз, не узнаешь человека. Да, он был просто человек, один из нас, словно первый враг, которого солдат встречает на поле боя, — мертвый, неизвестный, не белый и не красный, а человек, такой же, как он. Я положил у кровати два печенья, на случай, если он проснется, и выключил свет.
Книга не ладилась (я понимал, что только трачу время, но куда же его девать?), и я пошел прогуляться, послушать наших ораторов. Один из них развлекал меня в давние дни, и я обрадовался, что он опять на месте. У него не было ни политической, ни религиозной миссии — он, бывший актер, просто читал стихи, играл сценки. Слушателям он предлагал назвать что угодно, кто-то кричал, скажем: «Старый моряк»[38], и он тут же с выражением читал четыре строки. Кто-то сказал: «Тридцать второй сонет Шекспира», он прочитал четыре строки, тот стал спорить, а он ответил: «У вас плохое издание». Оглядев тех, кто слушал, я увидел Смитта. Может быть, он меня первый увидел, потому что стоял ко мне чистой щекой — той, которую она не целовала; но взгляда моего избегал.
Почему я вечно лез к тем, кто знал ее? Я протиснулся к нему и сказал:
— Здравствуйте, Смитт.
Он прижал платок к больной щеке и обернулся ко мне.
— А, мистер Бендрикс! — сказал он.
— Не видел вас с похорон.
— Я уезжал.
— Вы тут не выступаете?
— Нет, — он прибавил не сразу: — Я это бросил.
— А дома учите? — не отставал я.
— Нет. И это бросил.
— Надеюсь, не изменили взгляды?
— Я не знаю, — мрачно ответил он. — Не знаю, во что верить.
— Ни во что. Ведь вы этому и учили.
— Учил.
Он стал выбираться из толпы, и я оказался с другой стороны. Уняться я не мог.
— Болят зубы?
— Нет. А что?
— Платок прижали…
Он не ответил, просто убрал платок. Скрывать было нечего. Ничего не осталось, кроме маленького пятнышка. Он сказал:
— Устал объяснять.
— Вылечились?
— Да. Я же говорил, я уезжал из города.
— В больницу?
— Да.
— Удалили?
— Не совсем, — сказал он с неохотой.
— Исцеление верой?
— Я не верю. Я никогда не пошел бы к знахарю.
— Что ж это?
Он неопределенно ответил:
— Новый метод. Электричество.
Я пошел домой и сел за книгу. Какой-нибудь один персонаж всегда не удается мне. Все вроде верно, но что-то не ладится, его надо тащить и толкать, искать для него слова — мастерство, которое я обрел за годы труда, едва помогает ему казаться мало-мальски живым. Иногда я печально радуюсь, если критик скажет, что он прекрасно выписан, — не выписывал бы я, он бы вообще исчез. Такой персонаж мучает меня, как непереваренный обед. Мне противно писать сцены, где он участвует. Он не удивляет меня, не делает ничего неожиданного. Все персонажи помогают, он — мешает.
И все же без него не обойтись. Я могу представить, что Бог именно так относится к некоторым из нас. Святые, те сами себя творят, вот они и живые. Они могут удивить делом или словом, они — вне сюжета, от него не зависят. А нас надо тащить. Мы упираемся, ибо нас нет, мы прикованы к сюжету, Бог еле-еле втаскивает нас в Свою сеть, мы скучны, у нас нет свободной воли, и польза от нас лишь та, что где-то, когда-то мы помогаем в сцене, в которой движется и говорит живой. Быть может, мы помогаем святым проявить свою, свободную волю.
