– Мешать, - отвечает он, - она никому не мешает. А только я приехал выселять тебя из деревни.
– Только и всего? - говорю я. - А за какие такие добрые дела? Чем я заслужил у вас такую честь?
– Не я, - отвечает он, - тебя выселяю - губерния выселяет.
– Губерния? Что же такого, - говорю, - она на мне увидела?
– Да не одного тебя, - отвечает он, - и не только отсюда, а из всех деревень кругом: из Злодеевки, из Грабиловки, из Костоломовки и даже из Анатовки, которая раньше считалась местечком... Сейчас и она деревней становится, и выгоняют оттуда всех, всех ваших...
– И мясника Лейзер-Волфа тоже? И Нафтоле-Герца? И резника? И раввина тамошнего?
– Всех, всех! - отвечает он и даже рукой махнул, точно ножом отрезал...
Полегчало как-то у меня на душе: как-никак, горе многих - половина утешения. Однако досада меня разбирает, так и жжет меня, и говорю я ему, уряднику то есть:
– Скажи-ка мне, ваше благородие, а знаешь ли ты, что я живу тут гораздо дольше тебя? Знаешь ли ты, что в этом углу жил еще мой покойный отец, и дед мой, и бабка, царство им небесное?
Я не поленился и перебрал всю семью, всех назвал по именам, рассказал, где кто жил и где кто помер... Он выслушал, а когда я кончил, говорит:
– Чудак ты, право, Тевль, и разговору у тебя не оберешься! Да что мне, -говорит он, - толку от чвоих бабушек и дедушек? Царство им небесное! А ты, Тевль, собирай свои манатки и фур-фур на Бердичев!
Это меня уж совсем взорвало: мало того что такую добрую весть принес, ты еще издеваешься: "Фур-фур на Бердичев!" Дай-ка, думаю, хоть скажу ему, что на душе!
– Ваше, - говорю, - благородие! Вот уже сколько времени ты у нас начальником. Слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы кто-либо из соседей на меня жаловался, говорил бы, что Тевье его обокрал, или ограбил, или обманул, или попросту забрал что-нибудь? Расспроси-ка мужиков, не жил ли я с ними всегда душа в душу? А сколько раз я, бывало, ходил к тебе, господин начальник, за крестьян хлопотать, чтобы ты их не обижал?..
Это ему, видно, не понравилось! Встал, раздавил папироску пальцами, швырнул ее и говорит:
– Некогда мне с тобой лясы точить, пустыми разговорами заниматься. Прибыла мне бумага, а остальное меня не касается! Поди-ка вот распишись! А времени на выезд дают тебе три дня, чтобы ты мог все распродать и приготовиться в путь-дорогу!
Увидев, что дело плохо, я говорю:
– Три дня даете мне? Дай вам бог за это три года жить в богатстве и чести. Пусть господь воздаст вам сторицей за добрую весть, что принесли мне...
Словом, всыпал ему по первое число, как Тевье умеет! В самом деле, чего мне было церемониться? "Что мне терять?" - подумал я. Конечно, будь я моложе лет на двадцать хотя бы, будь жива моя Голда, будь я тот же Тевье, что прежде, я бы так скоро не сдался! Я боролся бы до крови! А теперь - что уж? "Что мы и что наша жизнь?" - кто я и что я? Мертвец, битый горшок, черепок негодный! "Ах ты, думаю, владыко небесный! И чего это ты привязался к Тевье? Почему бы тебе не поиграть когда-нибудь, хотя бы шутки ради, с Бродским, к примеру, или с Ротшильдом? Почему им никто не читает главу "Изыди". Им бы это больше кстати было! Во-первых, они бы по-настоящему почувствовали, что значит быть евреем, а во-вторых, пусть бы и они увидали, что есть у нас всесильный бог..."
Однако все это пустые разговоры. С богом вступать в споры бесполезно, и советов у нас никто не спрашивает. Если он говорит: "Небо мое и земля моя", стало быть он хозяин и надо слушаться. Как бог скажет, так тому и быть!..
Вошел я в дом и говорю своей дочери вдове:
– Цейтл, мы переезжаем в город. Пожили в деревне и хватит. Перемена места - перемена счастья. Принимайся, - говорю, - за дело, начинай загодя готовиться в путь - собирай постель, самовар и прочую рухлядь, а я пойду хату продавать. Прибыла бумага, чтобы мы очистили это место и чтобы через три дня нашего духу тут не было!
Услыхав такую весть, Цейтл как расплачется, а детишки, на мать глядя, тоже ни с того ни с сего разревелись, и в доме поднялся стон и плач, как на похоронах. Я, конечно, рассердился и стал вымещать на дочери, бедняжке, все, что накипело на душе: "Чего, говорю, вы от меня хотите? Что это вы расхныкались так с бухты-барахты, как старый кантор в дни покаяния? Один я, что ли, у господа бога? Единственный? Мало ли евреев сейчас из деревень выгоняют? Поди послушай, что урядник рассказывает! Даже твоя Анатовка, которая до сих пор была местечком, и та, с божьей помощью, деревней стала ради тамошних евреев, чтоб их всех можно было выгнать оттуда... А если так, то чем же я хуже других?
Выкладываю я все это ей, моей дочери, но ведь она всего только женщина...
– Куда, - говорит она, - мы вдруг перебираться станем? Куда пойдем пристанища искать?
– Глупая! - отвечаю я. - Когда бог явился нашему праотцу Аврааму и сказал ему: "Изыди из страны своей", - Авраам не стал спрашивать куда? Бог сказал ему: "В страну, которую я укажу тебе..." А значит это - на все четыре стороны... Пойдем, куда глаза глядят, куда все идут. Что со всеми будет, то и со мной. А чем ты лучше твоей сестры богачки Бейлки? Ей, видишь ли, пристало торчать сейчас со своим Педоцуром в Америке и "делать жизнь", а тебе почему не пристало? Слава богу, что у нас еще есть с чем с места трогаться. Кое-что осталось от прежнего, немножко от скотины, которую мы продали, за хату сколько-нибудь получим. А тут немножко, там немножко: глядишь - полна плошка. И то благо! Да если бы у нас даже ничего не было, все равно, - говорю, - нам лучше, чем Менделю Бейлису!
Словом, кое-как уговорил ее, чтоб не шибко упрямилась. Втолковал ей, что раз урядник пришел и бумагу принес, раз велят выезжать, то нельзя же поступать по-свински, - надо уходить... А сам отправился на деревню улаживать дело с хатой. Прихожу к Ивану Поперило, к старосте то есть. Он хозяин крепкий, и хата моя давно ему приглянулась! Я не стал ему рассказывать, что, и как, и почему, а говорю прямо:
– Да будет тебе известно, Иван-сердце, что покидаю я вас...
– Что так? - спрашивает он.
– В город, - говорю, - переезжаю. Хочу быть среди своих. Человек я не молодой, а вдруг, упаси бог, помирать придется...
– Что ж ты, - отвечает он, - здесь помереть не можешь? Кто тебе не дает.
– Спасибо, - говорю, - тебе здесь сподручнее помирать. А я лучше к своим пойду... Покупай, Иване, мою хату с огородом. Другому не продал бы, а тебе продам.
– А сколько ты за хату хочешь?
– А сколько дашь?
Словом, пошел разговор: "Сколько хочешь?" - "Сколько дашь?" - стали торговаться, по рукам ударять, десяткой больше, десяткой меньше, - покуда не столковались насчет цены. Взял я у него приличный задаток, чтобы без отказу было, и так вот за один день распродал за бесценок, разумеется, всё свое имущество, все в золото превратил и пошел нанимать подводу, чтобы забрать оставшуюся рухлядь.
Однако послушайте, что с Тевье приключиться может! Вы только внимательно слушайте, я вас долго не задержу, в двух словах передам.
Прихожу я перед отъездом домой, а дома ничего уже нет - разор! Стены голые и кажется, будто они слезами плачут. На полу - узлы, узлы, узлы! На припечке кошка сидит, как сирота, печальная, бедняжка, - меня даже за сердце взяло, слезы на глаза навернулись... Кабы не стыдился дочери, поплакал бы всласть... Что ни говорите, все-таки батьковщина!.. Вырос тут, маялся всю жизнь и вдруг, пожалуйте, изыди! Говорите что хотите, но это очень больно! Однако Тевье - не женщина, сдерживаю себя и эдаким веселым тоном кричу дочь:
– Поди-ка сюда, Цейтл, где ты там запропастилась?
Выходит она, Цейтл то есть, из соседней комнаты с красными глазами, с распухшим носом. "Эге, думаю, дочка моя опять наревелась, как баба в Судный день". С этими женщинами, доложу я вам, - сущая беда: чуть что - плачут! Дешевые у них слезы...
– Глупая! - говорю я. - Чего ты опять плачешь? Посуди сама, какая разница между нами и Менделем Бейлисом...
Но она и слушать не хочет.
– Отец, - говорит, - ты не знаешь, чего я плачу...
– Отлично, - говорю, - знаю! Почему бы мне не знать? Плачешь, потому что жаль с домом расставаться... Ведь ты здесь родилась, здесь выросла, ну, конечно, тебе больно! Поверь мне, не будь я Тевье, будь я другой человек, я бы и сам целовал эти голые стены и пустые полки... Я бы сам припал к этой земле... Мне, как и тебе, каждую пустяковину жаль. Глупенькая! Даже вот кошка, и та сиротой на припечке сидит. Бессловесное существо, животное, а ведь жаль ее, без хозяина остается...
– Положим, - говорит Цейтл, - есть еще кого пожалеть...
– Например?
– Например? Вот мы уезжаем и оставляем здесь одного человека, одинокого как камень...
Не понимаю, о ком она говорит, и обращаюсь к ней:
– Что ты там болтаешь? О ком речь? Что за человек? Какой камень?
– Отец, - отвечает она, - я не болтаю, я знаю, что говорю. Я говорю о нашей Хаве...
Сказала она это и, клянусь вам, будто кипятком ошпарила меня или поленом по голове трахнула!
