Я успокоил ее, сказав, что не вижу ничего противоестественного в наших отношениях, если мы чистосердечно от них чумеем.
«Раз так, немедленно целуйте!»
Поутрянке, еще до кофе, Г.П. попросила дойти до тачки, стоявшей в гараже; приношу прямо на новую, на широченную, потрясно удобную нашу лежанку докторский такой саквояжик старинных времен; приношу, а сам продолжаю чуметь, глаз не могу оторвать от этой женщины – дух продолжало захватывать, сознание отказывалось верить в происшедшее чудо: в действительную мою с нею близость.
Открывает она саквояжик – и вот тут-то дрогнула вся моя, много чего уже повидавшая, деловая невозмутимость; это были коллекции древних монет, драгоценнейшие старинные вещицы, украшения, наверняка принадлежавшие задолго до питерской блокады убитым или взятым за рясы архиереям, титулованным аристократам, богатым промышленникам, купцам-миллионщикам, – словом, неизвестно кому, но ясно, что не крестьянам и не рабочим; естественно, все это было отныкано хозяевами новой жизни, палачами-мародерами шакало-волчьего режима, молодчиками-экспроприаторами церковно-буржуазных ценностей у несчастных жертв октябрьского катаклизма и красного террора… все эти ценности как-то сохранялись, растаскивались по конурам, притыривались от бандитов власти, пока не попали в руки руководителям блокадного города и их шестеркам; и вот они передо мной – переливаются разноцветными пересверками камешков, спокойно, как и положено золотишку с платиной, блестят в предутренней полутьме, в огне керосиновой лампы, обожала которую Г.П.; вот они – перстни, украшенные не булыжничками пролетариата, а такими камнями, что выше некуда даже на дилетантский, не совсем натасканный мой взгляд; Г.П. была права, только за один из таких – любого замочили бы без игр предварительного следствия и даже без контрольного выстрела; завораживали драгоценным своим изяществом нагрудный, в изумрудах складенек и тяжелая золотая иконка размером почти с ладонь; в саквояжике много чего такого было – сказочное состояние; все это было невозможно, главное, больно представлять вымениваемым сыторылыми шестерками властителей на хаванину, на хлебушек, сало, консервы, чеснок, калики-моргалики – на все, как бы то ни было спасавшее жизни дистрофиков и больных в хлад, в мор, во времена блокадного бедствия.
Помню, охватили меня ужас и отчаяние, явная брошенность всех нас на произвол всемирного зла, когда воображению, помимо моей воли, привиделись ни в чем не виноватые, подыхавшие на глазах властной и алчной нечисти жертвы тупого корифея пресловутого, будь оно проклято, «военного искусства»… горы трупов привиделись, навороченные величайшим злодеем всех времен и народов, доблефовавшимся до проигрыша фюреру начала войны, до разгрома армий, до опустошения половины страны, чуть ли не до потери Москвы… и, само собой, вновь подумалось вот о чем: если много чего случающегося в жизни остается в памяти людей, в словесности, в художествах, в кинолентах, в музеях, в истории – то просто, как в компьютере, должна иметься у Небес, у Высших Сил, у Всемогущего, Всевидящего, Всеслышащего Создателя скопированная Им, сохраняемая в вечности информация о каждом миге существования всего живого на земле – от былинки до тернового венца Творенья, как пошутила однажды Маруся, до безобразий зла, людьми зачинаемого, и образцов могущества человеческого разума.
Хорошо, что Г.П. отвлекла меня от смятения моего, отчаяния и нисколько не обнадеживающих размышлений.
«У меня нет иного выхода, хочу все это наконец продать… сама я никакого не имею представления о ценах… нести оценивать?.. куда, кому? – я трушу… сегодня друзья кидают друзей, мужья заказывают жен, жены – мужей, а вам, Володенька, я полностью доверяю… нисколько не сомневаюсь в том, что доверие старше, совершенней и душевней осознанной веры, не побоюсь сказать, в Бога… ему, до-верию, никогда не требовалось и не требуется гностических, логических, чудотворных и прочих доказательств существования Того, Кто очевиден, но невидим, правда?.. это же как раз то, что проще простейшего – вот и все… пусть Папа Римский осудит меня за ересь – все равно осознанно буду говорить и говорю: абсолютно до-веряю Богу, Сыну и Святому Духу, всегда чувствую, что полное к Ним до-верие и есть практически правильное понимание свободы… ну а счастье… счастье – это когда все мое существо благодарно Небесам за радости существованья… а в горестях виновата то я сама, то случай, но ведь на то он и случай, а не план развития народного хозяйства… видимо, Володенька, люди совершали и совершают чудовищные количества зла еще и потому, что Всевышний абсолютно нам до-веряет, но, к сожалению, недостаточно проверяет, положившись исключительно на нашу совесть… послушайте, разве не абсурдно говорить о совести Калигул, Неронов, Иуд, Лениных, Сталиных, фюреров, Мао, более мелких сошек, наркобаронов, котов и бандитов наших дней?.. забудем о них… должна признаться, думая о вас, сожалею, что интуиция увядает гораздо позже всех телесных прелестей женщины».
«Галина Павловна, вы для меня – существо неувядаемое, это без дураков, неужели не чувствуете?»
«Ах, Володенька, березовый листик и то чувствует близость поры осенней, поэтому так ярко он зеленеет, перед тем как пожелтеть, в сентябре обратите внимание на это явление… у Коти есть грустные стишки об осени… разница с вами в возрасте – ничто… наоборот, вы мне кажетесь личностью намного более зрелой, чем я, собственно, так оно и есть… как только увижу в следующей, вашей и моей, жизни, что вы уже не малолетка – немедленно брошусь вам на шею, немедленно… а вы – какого черта вы так робели?»
«Для меня это было – как после земной грязищи завалиться в сапожищах на Олимп и протопать, о коврик их не вытерев, в высокогорные покои Афродиты».
«Но теперь-то вы понимаете, что оба мы были идиотами?.. однажды вы без звонка пришли к Коте, его не было дома… я выбежала из ванной в халатике, впустила вас, просила подождать… сама бросилась в воду, потому что фактически пылала… дверь оставила открытой, надеялась, что завалитесь прямо в своих «сапожищах»… я так там плакала, так плакала… о Боже, теперь все жутковатое позади, разумеется, Господи, речь идет о нас, а у Тебя всегда все было и будет хорошо… заодно прости уж, что грешна и слаба, что вожусь с вещичками, но не я их выменивала за сахарок, постное маслецо, буханки и стрептоцид с мазью Вишневского… словом, Володенька, если вы имеете связи, продайте все это, пожалуйста, возьмите себе, умоляю вас, положенные проценты и знайте: это единственное и непременное мое условие, иначе…»
«Хорошо, уверен – все будет о'кей… это очень дорогие вещи… спасибо, до-верие – действительно драгоценное чувство, никогда не думал, что оно намного старше и проще веры, особенно той, что ищет предпосылок самой себя в знании, что довольно смешно… не поэтому ли о такой вере столько говорят и пишут веками, а до-верие, если не ошибаюсь, совершенно не интересует богословов и философов как религиозно-нравственная категория?»
«Послушайте, это удивительно: я говорила и говорю себе то же самое, но обо всем таком возвышенном – потом… сначала хочу, чтобы вы знали: я решила валить отсюда к чертовой бабушке… извини, скажу, родина-мать, с меня хватит, продам дачу с тачкой, надо же как-то обеспечить писателя, на днях с которым разведусь официально… все продам – фарфор продам, картины продам, карельские свои продам березы и прочие гобелены… увезу с собою Котю, чтоб сделать из него человека… иначе – или сопьется, как папаша, или подсядет на иглу, подобно некоторым несчастным из вашего класса… тем более Котя для меня – загадка… у меня есть некоторые опасения, я обязана помочь ему встать на ноги, причем во всех смыслах… пожалуйста, не вздыхайте, надеюсь, мы расстанемся не завтра… и давайте раз навсегда решим так: навек быть парою, увы, не судьба ни вам, ни мне… но, поверьте, это и не трагедия, раз сейчас мы счастливы… не ломайте себе голову, просто доверьтесь женской логике… сойдемся на том, Володенька, что я не желаю эгоистично разрушать вашу жизнь… а вам ни к чему представлять себе внешность шестидесятилетней бабы… Котя ничего не должен знать… да, да, обнимите меня покрепче… о как приятно ценить минуточки, потому что каждая из них – вечность, так?»
Перед тем как уснуть, Г.П. рассказала об имевшихся у нее знакомствах и связях, правда, во многом бесполезных из-за всеобщего, по правильным ее словам, падения жалких остатков благородства в низины подлого выживания; посетовав на печальные обстоятельства жизни, она – прямо в масть моему пункту насчет необходимости переправки баксов и кое-чего еще за бугор – говорит так:
«Правда, у меня есть одна посольская знакомая по баньке, качку и тряпочным делам… нормальная, вроде бы не гнилая бабенка, не замужем, длинная нога, попа, бедро, грудь, включая неслабую головку, набитую финансовыми заботами, тоской по ребеночку, горизонтами-вертикалями сексуальной революции, феминизмом, расцветом политкорректности и прочей новомодной ихней жвачкой… увы, она не дипломат, но заведует чем-то там в конторе по хозяйству, дед и бабка – русские, Соньку нашу ненавидела пуще фашизма… у нее вот-вот кончается каденция».
