— Господи, не вовремя‑то как все! — вырвалось в отчаянии у Минодоры. — Я уж и лошадь запрягла, пригнала, — созналась она. — Никита Петрович с Евсеем побежали полем… С ружьем! — И замолчала, заплакала, глядя на мучения тети Клавдии.
Тетя Клавдия раскрыла глаза, взглянула на мужа и с невозможным усилием подавила кашель.
— Не дай бог, и мы погорим… Поезжай, — внятно сказала она.
— Места на дрогах всем хватит, — заикнулась Минодора.
Но тут вмешалась Шуркина мамка.
— Нельзя, растрясет! — запретила она. — Людская‑то в стороне, уцелеет, бог милостив. — И решительно распорядилась: — Поезжайте одни. Мы с Клавой потихонечку дойдем. Вот она отлежится чуток и… Провожу, посижу. А нет, так и у нас переночует с Тонюшкой… Да скорей, отец, Родион Семенович, сгорит усадьба, все растащат!.. Что же это такое, как можно?!
Глава IX
Бородухин «пожинает плоды революции»
Черная туча дыма поднималась над березовой рощей. Туча эта росла, заслоняя купола церкви, колокольню, весь край вечернего тихого неба. А как выскочили Шурка с Яшкой за гумно, в волжское поле, на знакомую глобку, стал виден и пожар за рощей, там, где находились каменный дом с башенкой и деревянные постройки. Вспышки огня пробегали молниями в просветах берез. И, точно в грозу, сухо треснул, ударил совсем рядом гром, не то выстрел. Ребята от неожиданности остановились и тут же прибавили бега
За Гремцом, по проселку, гналась в усадьбу Минодора, стоя в дрогах, нахлестывая кнутом и вожжами лошадь. Тряслись, подскакивая, дядя Родя и Шуркин отец, и видно было, как они цеплялись за боковины дрог, чтобы не упасть. Кто‑то из сельских мужиков и баб с топорами, ведрами, пожарными баграми бежал вслед за подводой. А встречь из усадьбы торопился народ с какими‑то узлами, мешками, и все казались горбатыми. Завидев подводу, признав, должно быть, кто в ней сидит и почему, люди обходили дроги стороной, стараясь держаться подальше от проселка.
Подвода не останавливалась, дядя Родя кричал что‑то встречным, показывая знаками, чтобы кидали ноши, требуя поворачивать обратно. Минодора грозила кнутом, даже огрела им подвернувшуюся, зазевавшуюся чью‑то тетку. Та свалилась на узел и не охнула, вскочила и понеслась с поклажей шибче.
Обратно, в усадьбу, никто не поворачивал, узлов и мешков не бросал. А кто и делал это, так понарошку, для отвода глаз, пока дроги и сельский народ были близко. Затем, прихватив кинутое добро, еще старательней пускался лететь своей дорогой. Иные сворачивали на шоссейку загодя, не добежав до села, спешили по‑за гумнами выбраться ближе к себе домой, в Глебово, Крутово, Хохловку.
Яшка и Шурка «поддали пару», помчались ветром, как на машине по чугунке. Их забыли пригласить на дроги, торопились. А попроситься ребята постеснялись, — глядите, какие совестливые, хотя парни вовсе не посторонние, совсем наоборот и даже еще больше. Конечно, говоря по правде, совесть тут была лишняя: просто ребята скатились с крыльца и сразу пустились бежать, их и не окликнули, не посадили на подводу. Но придуманное объяснение вполне устраивало. На своих двоих скорее окажешься в усадьбе. Подводе надобно по мостику переезжать ручей возле церкви, а им не надо, и полем, глобкой, до рощи ближе.
Стучало и замирало сердце, нечем дышать, но нельзя передохнуть, такое, видать, происходило впереди, не поверишь. И что им, помощникам, сейчас там делать, неизвестно.
По оврагу, низиной, попалась Катерина Барабанова. Они услышали ее издали, прежде чем разглядели. Катерина громко разговаривала, хотя поблизости как будто никого не было.
Что такое? С кем разговаривает?
Ребята бежали навстречу, прислушиваясь, приглядываясь, и разобрались не сразу.
В праздничной кофте, а юбка подоткнута по — будничному, как на работе, худая, долговязая и безликая — одни сияющие глаза во все лицо, Катерина и не заметила бы их, занятая своим необыкновенным делом: она неторопко вела на фартуке рыжую, комолую корову и, поминутно оглядываясь на нее, огромную, что комод, важную, мордастую, ласково манила пустой рукой, возбужденно разговаривая.
— Путе, путе, красная ты моя радость! — говорила Катерина корове нараспев, грудным, каким‑то новым, сильным и веселым голосом, она точно песню пела. — Да тебе у меня знаешь как складно — тка будет? Одна заживешь на дворе, барыней… Ветерку не дам дохнуть, все щели куделей заткну и подворотню завалю омяльем, соломой… А принесешь теленочка, он у меня в стужу за печкой будет жить, чисто за пазухой… Да мои девчушки недоедят, а тебе завсегда — тотка кусочек в пойло кинут, корочку. А я и мучки, высевок горстку не пожалею, из последнего, вот те Христос!.. Не поленюсь, крапиву зачну чичас жать, плетюхами тебе таскать. Летом отавы по заполоскам накошу, осенью — капустный лист охапками… токо ешь, накормлю до отвала. И в стадо не пущу, боязно, волки задерут. Девчушки мои сами тебя и попасут: по канавам, по задворкам, на Голубинке… Живи, красавица ненаглядная!
— Тетка Катерина, что ты делаешь?! — закричал сам не свой Шурка, когда они с Яшкой поравнялись с Барабанихой.
— А что я делаю? — остановилась Катерина, приходя в себя, перестав разговаривать с коровой, петь свою песню.
Она перевела дух, оторопело глядя на ребят.
— А ничего не делаю, иду, думаю… Корову вот домой веду. Прямо — тка и не верится… Как во сне! Слава тебе господи, теперича и я с коровой, — перекрестилась Барабаниха и засмеялась. — Эво она какая, не наглядишься!
— Да ведь корова не твоя, чужая! — сказал строго Яшка.
— Как так чужая, не моя? — удивилась Катерина. — Мне ее сам Миша Бородухин дозволил взять. Я им, богачам, не одну такую животину отработала, тому же Крылову. Вот бог — от меня и наградил… Пришествие слободы, праведный суд, ребята. Вам, соплякам, не понять. Говорю: войной на них надобно — тка иттить, на богатых. И пошли… Подрастете — поймете. Баю, вон она какая у меня коровушка‑то, здоровенная. Вымя, что твой ведерный самовар, по двенадцать кринок будет доить… Радость красная и есть… Дождалась!
— Веди обратно, тетка Катерина!.. Твой Мишка Император не имеет права распоряжаться, — еще громче, настойчивей закричали в один голос Яшка и Шурка. — Сей минутой вертай корову в усадьбу! Слышишь? Совет приказывает, не мы.
— Совет? Полноте врать… Ах вы, дьяволята! — рассердилась Катерина, вся так и потемнела, даже глаза пропали. — Ты молоко‑то и по будням лопаешь? — накинулась она на Шурку. — А мои девчушки в святой день пасхи его не пробовали, молока‑то… Прочь с дороги, паршивцы! Чего выдумали… Да я вас… уши оторву!
Помощники председателя и секретаря Совета уступили тропу.
Они не сразу опять побежали, некоторое время шли частым шагом.
Не ушей пожалели Шурка и Яшка. Им совестно было признаться, что они пожалели Барабаниху. Они грозились между собой, что отнимут корову, погоди, вернутся в село и обязательно отнимут, отведут обратно. И не понимали, почему надобно им это делать, ведь тетка Катерина бескоровница, а в усадьбе скотины всякой полный двор. Можно бы и. Яшкиной мамке взять корову, хорошо хлебать молоко каждый день.
Они слышали за спиной, как, поворчав, помолчав, Барабаниха снова принялась ласково разговаривать с коровой:
— Чего дрожишь? Испугалась?.. Не бойся, глупая, никто тебя теперича у меня не отнимет, не возьмет, не — ет… Поотбирали всего у народа, хватит! Кончается ихнее царство, наше настает. Большаки, слышь, мы, нас всех больше. Попробуй‑ка, тронь! Ну, пойдем скорееча, заждались меня дома поскакуши, баловницы. Накормят и напоят тебя, вот увидишь… Подою, не разучилась, сумею. Подойника нету, так я в бадью… Будут мои девчушки сейчас — отка молоко хлебать парное, скусное… Так блюдо по края им и налью!
Близ рощи, на повороте от Гремца, в камнях ребята наскочили на бабку Ольгу Бородухину и замерли от изумления и какого‑то страха. Согнувшись, бабка из последних сил перла на загорбке овальное зеркало, больше себя, в дубовой резной раме. Она волокла зеркало вместе с подставкой в бронзовых украшениях, — стеклянные дверцы подставки раскрылись, видны были незапертые, пустые ящички. Это зеркало, помнится, высилось в прихожей барского дома.
Изумленно — дикий взгляд Яшки и Шурки остановил бабку. Она высунулась из‑под рамы, багровая от натуги, с разинутым беззубым ртом, в седых клочьях, как ведьма. Пот капал крупно с носа и подбородка, — смахнуть нечем, руки заняты.
— Трумо… Миша, батюшко, сынок приказал, — пробормотала бабка Ольга, точно оправдываясь. — Дорогое, грит, зачем ему пропадать, труму? Не виновато… Велел, чу, поставить в избе. А мне что? Поставлю, светлей. Настеньке, несчастной, утеха. С кроватки‑то и посмотрится когда, королевна, в себя придет, пожалится, все легче.
Она перехватила раму ловчей, за дверцу, согнулась вовсе к земле и поползла, бормоча что‑то еще, объясняя, оглядываясь назад, на застывших ребят. А этого не надо было делать, оглядываться. Бабка тотчас запнулась, зеркало грохнулось на камни, и только серебряные зайцы кинулись врассыпную из‑под ног.
