Летний вечер. На скамейках и на кривых ступеньках крылечек сидят бабуси в париках и в очках с медными оправами. Они держат на коленях клубки шерсти и вяжут теплые чулки на зиму — дай Бог дожить, кофты для дочерей, свитеры для внуков. Спицы в натруженных пальцах мелькают как стрелы из лука, пергаментно-сухие, желтоватые лица греются в последних солнечных лучах. При этом их маленькие ушки, спрятанные под большими тяжелыми париками, напряженно вслушиваются — а вдруг через окна молельни они услышат сладкий напев Торы. Но вместо напева Торы старуха слышит у себя за спиной плач младенца. Родители на работе, на фабрике или в мастерских, так что бабушке приходится присматривать за внуком. Старуха с трудом поднимается в дом и долго возится у колыбели. Ее лицо, покрытое тонкими морщинками и голубыми жилками, излучает счастье. Внук засыпает, и старуха снова выбирается на двор и принимается за работу. Она сидит себе на ступеньках, спицы летают, пальцы отсчитывают петли, а она погружается в свои раздумья.
Вязальщица вспоминает ученых из Ковенской Литвы[10], которые были здесь во время войны. Достаточно было взглянуть на их бледные лица, чтобы понять, до чего они изголодались и измучились. И все же они изучали Тору с наслаждением, со сладостью, расползавшейся по всему телу. Не раз захлопотавшаяся еврейка, случившаяся на двор с двумя кошелками товара, забывала о своих заботах и оставалась стоять, вслушиваясь в голоса изучающих в молельне Тору. Но нынешние ученые словно дали обет молчания, с позволения сказать. Старуха поправляет на голове парик, словно защищаясь от этих мыслей, возникающих против ее воли. Так, может быть, ее дети не так уж неправы. Может быть, действительно несправедливо то, что мужская молельня занимает кусок второго этажа, а женская часть — кусок третьего? Их можно было бы перестроить в полдюжины маленьких квартирок для молодых пар, теснящихся у родителей. В Вильне, говорят, сто десять синагог, и многие из них пустуют. Могут же евреи из Немого миньяна сидеть в какой-нибудь другой синагоге, а Немой миньян уступить еврейским детям, родившимся в этом же самом дворе. Разве это не доброе дело?
Примерно так размышляют старушки в париках в то время, как спицы в их пальцах мелькают еще быстрее, чем мысли. Но их дети, молодые соседи и соседки не так набожны и сдержаны, как старые матери. По вечерам после ужина молодые обитатели двора, усевшись на крылечках подышать свежим воздухом, смотрят на освещенные окна молельни и громко шутят:
— Зачем этим бездельникам[11] огонь? Чтобы увидеть, где почесаться?
Из молельни спускается вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт. Соседи считают, что он виноват больше всех. Если бы он после войны не застрял в опустевшем бейт-мидраше и не привел за собой новых бездельников, эту развалюху давно бы уже переделали на квартиры. Вержбеловский аскет идет с жестяным чайником за горячей водой, смотрит на камни булыжной мостовой и что-то мурлыкает себе под нос. Хотя от него редко услышишь слово, обращенное к соседям-неучам, он так давно уже обосновался здесь, что обитатели двора знают все подробности его ссоры с женой и его привычку говорить с самим собой.
— Это он высчитывает, сколько его жене сейчас лет, — говорит один из соседей и передразнивает ученого, изображая, как тот ведет свои подсчеты: на свадьбе ему, жениху, было двадцать лет, а ей, невесте, около сорока. Он бы ни за какие деньги не пошел под свадебный балдахин, если бы отец не дал ему затрещину. Теперь ему сорок два года, а этой проклятущей — шестьдесят два. Да разве будет он, реб Довид-Арон из Тельзской ешивы[12], жить с крикливой базарной торговкой шестидесяти двух лет от роду? Ни за что не будет!
Молодая женщина звонко смеется и говорит: неудивительно, что аскет всегда ходит за горячей водой. Человек беспрерывно разговаривает с самим собой, вот ему и хочется пить. Насмешник снова передразнивает ученого, как тот радуется, что на границе между Польшей и Литвой стоят солдаты с ружьями и его проклятущая жена не сможет до него добраться. Да и его старый отец не сможет больше дать ему затрещины. «Ну что у него получилось, у моего отца? Он думал, что если я женюсь на такой богатой простухе, он на старости лет будет жить в благополучии. А от его планов остались солома да мякина» — так передразнивает дворовый шутник вержбеловского аскета, и соседи еще больше веселятся. Один из обитателей двора, однако, удивляется, как это ученый ухитряется существовать на ту пару злотых, что он зарабатывает время от времени чтением по усопшим глав из Мишны[13], да на простывшем чолнте[14], который какая-нибудь еврейка приносит ему порой в горшочке.
— Ну, а нашу домовладелицу, хозяйку двора вы забыли? — встревает другой. — Хана-Этл Песелес помогала ему, когда ее муж еще был жив, а теперь помогает и того больше. Не иначе как этот бездельник думает развестись со своей старухой из Ковенской Литвы и жениться на нашей хозяйке. Смотрите, как станет хозяином, так и вышвырнет нас из квартир.
Теперь смеются даже бабуси в париках. Этот еврей должен быть не в своем уме, чтобы вообразить, будто владелица хлебопекарни и хозяйка двора пойдет с ним под свадебный балдахин. Тем не менее, богатая вдова питает к нему и к другим просиживателям скамеек из Немого миньяна большое уважение. Они, конечно, обещали ей золотой трон в раю. Поэтому ей нет дела до молодых пар, детей старых жильцов, которым негде жить. Но когда вержбеловский аскет возвращается во двор с чайником горячей воды, его все же пропускают молча и не говорят худого слова. Соседи относятся к нему с почтением, потому что знают: в конечном счете он все-таки достойный еврей. К тому же домовладелица очень обижается, когда насмехаются над ним.
И вот это заброшенное святое место облюбовал для себя Эльокум Пап и пришел туда — длинный, тощий и сухой, как палка от метлы. Он в жизни еще не видал, чтобы бейт-мидраш был настолько разорен и запущен. Столяр обвел помещение голодными глазами. У него аж дыхание перехватило от желания строить и ремонтировать. Как на отдельных островах, вдалеке друг от друга, сидели евреи, замкнутые и молчаливые. Один молча раскачивался над священной книгой, другой дремал, положив голову на пюпитр, третий пялился в потолок. Вержбеловский аскет вертелся, махал руками и разговаривал сам с собой. Казалось, что он поссорился с собой, но вот-вот с собой помирится. Эльокум Пап подошел к нему.
— Надо все отремонтировать. Ведь тут все разрушено, как в Храме. Я столяр, я буду брать за работу дешево. А вы кто, синагогальный служка?
Реб Довид-Арон Гохгешталт даже вздрогнул и дважды обиделся. Первый раз — потому что ему мешают размышлять, а второй — потому что его спрашивают, не служка ли он. Даже когда он мальчишкой приехал в Тельз, глава ешивы обращался к нему во множественном числе и в третьем лице: «И из какого они города? А где они учились раньше?» А теперь к нему обращается простой смертный: кто вы? Стыд и позор, если человек с улицы так нахально обращается к нему! А кто виноват? Все она, эта рыночная торговка, которая старше его на двадцать лет и не хочет принимать от него разводное письмо. Ученый встал к столяру боком и отвечал ему через плечо.
— Здесь бейт-мидраш без служки, без синагогальных старост и без обывателей-прихожан. Тут ничего не надо ремонтировать, а если кто и отремонтирует, то ему не заплатят.
Эльокум Пап не удивился. Он сразу понял, что имеет дело с заносчивым человеком в потрепанном сюртуке. Он отвернулся от него и пошел к другому еврею, в другой угол бейт-мидраша.
Слепой проповедник реб Мануш Мац проповедует и занимается Торой с прихожанами по утрам и вечерам в синагоге Могильщиков, но день проводит в Немом миньяне. В городе его еще называют «реб Мануш-Мишна», потому что он знает наизусть всю Мишну. Он сидит за своим пюпитром без книги и повторяет наизусть учение танаев[15]. Эльокум Пап пару раз слушал его проповеди в синагоге Могильщиков.
— Ребе, я столяр и резчик. Я вижу, что бейт-мидраш здесь голый и босый как сирота. Даже над священным ковчегом нет никаких резных украшений, — говорит Эльокум и сразу же раскаивается в своих словах. Ведь проповедник слеп и не может видеть украшений, даже если они есть.
Но реб Мануш Мац с легкостью понимает, о чем идет речь. Его отрешенное лицо улыбается морщинками вокруг закрытых глаз и красными, воспаленными веками. Он берет в горсть свою жидкую сивую бородку и говорит со сладким напевом, словно проповедуя перед прихожанами. «В святой Торе написано: «Это Бог мой, и Его украшу». Наши мудрецы толкуют это так, что надо служить Всевышнему красивыми вещами: красивым цитроном, мезузой[16] в серебряном футляре, изукрашенной шкатулкой для благовоний. Но главное, тем не менее, благословление цитрона и благословление благовоний; сутью мезузы являются святые слова, начертанные на пергаменте. То же самое и с резными украшениями в бейт-мидраше. От этого, конечно, не отмахнешься рукой. Тем не менее, главное — не забывать сказанное в «Поучениях отцов»[17]: «Будь отважен, как леопард, легок, как орел, быстр, как олень и силен, как лев, чтобы выполнить волю Отца твоего Небесного». Так толкует реб Мануш Мац, и Эльокум Пап знает, что проповедник должен поучать. Пусть закончит. Потом столяр спрашивает:
