— Вѣрно! Но развѣ теперь не революція?
Послѣ этого я взялъ свой зонтикъ и продолжалъ путь.
Разъ вечеромъ, кончивъ дневную работу, вышелъ я, по обыкновенію, изъ дому и держался отъ шума вдалекѣ. Улицы были темны: всѣ почти газовые фонари были разбиты, свѣтили только окна магазиновъ. Гвардейцы скакали по тротуарамъ, ихъ большія лошади казались великанами при слабомъ освѣщеніи, и безъ перерыва стучали желѣзныя подковы объ асфальтъ. На сосѣдней улицѣ галдѣли что-то.
Между тѣмъ студенты, увидя, какой оборотъ приняли безпорядки, выпустили прокламаціи — гдѣ снимали съ себя отвѣтственность за безпорядки и преступленія.
Теперь это были ужъ не студенты, протестовавшіе противъ появленія полиціи въ Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного, — прекратить все.
Прокламаціи во многихъ экземплярахъ были прибиты къ деревьямъ бульваровъ.
Но ихъ благоразуміе, конечно, не имѣло теперь ни малѣйшей цѣны. Теперь добирались до полиціи. Выступали большимъ походомъ на префекта Лозе, чтобъ «оплевать» его. Вездѣ, гдѣ только возможно было, швыряли въ полицейскихъ камнями, стрѣляли по нимъ, и когда разъ поздно вечеромъ какой-то несчастный констэбль шелъ съ приказомъ черезъ мостъ Сены, толпа поймала его и бросила въ рѣку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли въ моргъ. Разъ вечеромъ на бульварѣ Сенъ-Мишель произошло нѣчто, заставившее обратить на себя вниманіе. Констэбль прогуливался въ толпѣ одинъ по тротуару. Вдругъ какой-то господинъ выхватилъ длинный дуэльный револьверъ изъ кармана и убилъ констэбля наповалъ. На шумъ явилась полиція, поспѣшно задавала вопросы и выслушивала отвѣты, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. Послѣ выстрѣла убійца поспѣшно сдѣлалъ два шага назадъ, толпа сомкнулась, и онъ скрылся. Близстоящіе видѣли, что онъ имѣлъ орденъ Почетнаго Легіона. Имъ казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотѣли, такъ какъ человѣкъ этотъ былъ знаменитостью, его зналъ весь Парижъ, Франція и вообще чуть ни весь свѣтъ. Итакъ, онъ хотѣлъ въ тотъ вечеръ убить человѣка: жажда крови и революціонные инстинкты французовъ пробудились и разгорѣлись въ немъ.
Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ «асфальтовой фабрикѣ». Шелъ я спокойно по улицѣ и натолкнулся на кучу людей, которые чѣмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дѣло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ, — и я жалѣлъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дѣйствовали, и мы дружно отдѣляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. «Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцѣлѣли бы». Вдругъ мы услышали команду:
— Въ штыки!
Мы замерли.
Тотъ же голосъ закричалъ:
— Впередъ, въ штыки!
И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побѣжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу всѣ пули, весь нашъ драгоцѣнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я… припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолѣпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стѣны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захрипѣлъ. Конечно, я перегналъ почти всѣхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замѣшательствомъ и благополучно удралъ съ «асфальтовой фабрики».
Никогда я не возвращался больше туда. Нѣсколько недѣль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недѣли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидѣтельствовали долгое время о безпорядкахъ послѣдней французской революціи. Безпорядки имѣли одно ощутимое послѣдствіе: префектъ полиціи, «оплеванный» Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.
Большую часть дѣтства я провелъ у своего дяди въ пасторатѣ на сѣверѣ. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рѣдко, вѣрнѣе никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости; мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ видѣ исключенія оказывался свободный часъ, я бѣжалъ въ лѣсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.
Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подлѣ Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пѣнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бѣжалъ то на югъ, то на сѣверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенѣлъ онъ свою вѣчную пѣснь, и вода бѣжала одинаково быстро и лѣтомъ и зимой.
Наверху, на холмѣ стояла церковь и кладбище. Церковь была старая деревянная часовня, на кладбище деревьевъ не было, могилы безъ цвѣтовъ; только у каменной стѣны росла роскошная малина, прекрасныя, сочныя ягоды, вскормленныя жирной землей мертвецовъ. Я зналъ каждую могилу, каждую надпись, видѣлъ, какъ начиналъ наклоняться крестъ, поставленный еще совсѣмъ новымъ и, въ концѣ концовъ, валился въ одну изъ бурныхъ ночей. Цвѣтовъ тамъ не было, но лѣтомъ зато росла высокая трава по всему кладбищу, такая высокая и жесткая, что я часто сидѣлъ тамъ и прислушивался, какъ вѣтеръ шелеститъ въ этой удивительной травѣ, доходившей мнѣ до колѣнъ. И среди этого свиста вертѣлся флюгеръ на колокольнѣ, и его желѣзный, ржавый звукъ жалобно разносился по пасторату. Казалось, точно этотъ кусокъ желѣза — живой и скрежещетъ зубами.
Когда работалъ могильщикъ, я разговаривалъ съ нимъ иногда. Это былъ человѣкъ серьезный, улыбался онъ рѣдко, но ко мнѣ относился дружелюбно, и часто, копая могилу, просилъ меня посторониться: у него на заступѣ большой кусокъ бедренной кости или оскаленный черепъ.
Часто находилъ я кости и пучки волосъ на могилахъ; я ихъ закапывалъ въ землю, какъ меня училъ могильщикъ. Я такъ привыкъ къ этому, что совершенно не боялся, когда наталкивался на эти человѣческіе останки. Въ одномъ изъ угловъ церкви былъ склепъ, въ немъ лежали кости; иногда я игралъ тамъ, складывая на полу разныя фигуры изъ обломковъ скелета. А разъ на кладбище я нашелъ зубъ.
Это былъ сверкающей бѣлизны крѣпкій передній зубъ. Не отдавая себѣ отчета, я его спряталъ. Мнѣ хотѣлось его обточить и сдѣлать какую-нибудь удивительную фигурку, какія я вырѣзывалъ изъ дерева.
Я взялъ зубъ домой. Это было осенью, темнѣло рано. Я долженъ былъ еще кое-о чемъ позаботиться, и прошло часа два, прежде чѣмъ я могъ спуститься въ людскую работать надъ зубомъ. Въ это время взошла луна; мѣсяцъ былъ на ущербѣ.
Въ людской было темно, я былъ совсѣмъ одинъ. Лампу зажечь я не рѣшился, ждалъ кого-нибудь изъ работниковъ; да съ меня довольно свѣта и изъ вьюшки, если хорошенько раздуть огонь. Поэтому я пошелъ въ сарай принести дровъ. Въ сараѣ было темно. Когда нагнулся взять дрова, я почувствовалъ легкій ударъ по головѣ, будто бы однимъ пальцемъ.
Я быстро обернулся — никого.
Я обвелъ кругомъ себя рукой, тоже никого. Я спросилъ, есть ли тутъ кто-нибудь, — отвѣта не получилъ. Я растерялся, схватился за мѣсто, гдѣ меня тронули, и почувствовалъ что-то на рукѣ холодное, какъ ледъ, я сейчасъ же отдернулъ ее.
«Вотъ странно!» подумалъ я. Попробовалъ опять провести по волосамъ — холодная дорожка.
Я думалъ:
«Что бы это холодное могло капнутъ сверху мнѣ на голову?» Я захватилъ цѣлую охапку дровъ, вернулся въ людскую, затопилъ печь и ждалъ, пока, изъ вьюшки будетъ мнѣ свѣтитъ.
Потомъ я принесъ зубъ и подпилокъ. Кто-то стукнулъ въ окно, я взглянулъ. Крѣпко прильнувъ лицомъ къ окну, стоялъ человѣкъ: чужой, я не зналъ его, но вѣдь я зналъ весь приходъ. У него была большая рыжая борода, шерстяная красная повязка вокругъ шеи, зюдвестка на головѣ.
Тогда я не сообразилъ, и только потомъ мнѣ пришло въ голову, какъ я могъ его разглядѣть ясно въ темнотѣ, какъ-разъ на той сторонѣ дома, которая была въ тѣни? Я видѣлъ лицо съ ужасающей отчетливостью, оно была блѣдно, почти бѣло, и глаза неподвижно уставились на меня.
Прошла минута.
И вдругъ человѣкъ захохоталъ. Это былъ негромкій прерывистый смѣхъ, однако, ротъ былъ раскрытъ, а глаза уставились на меня — человѣкъ смѣялся.
Я бросилъ, что у меня было въ рукахъ; холодная дрожь пронизала меня съ головы до пятъ. Въ ужасной пасти смѣющагося лица передъ окномъ я увидѣлъ вдругъ черное отверстіе въ ряду зубовъ — не хватало одного. Я сѣлъ, окоченѣвъ отъ ужаса. Прошла еще минута, лицо стало мѣняться, оно стало ярко-зеленымъ, потомъ ярко-краснымъ, улыбка, однако же, оставалась. Чувства я не лишился, я замѣчалъ все, что кругомъ дѣлалось; огонь освѣтилъ достаточно ярко черезъ вьюшку, онъ бросалъ полоску свѣта, которая тянулась до другой стѣны, гдѣ стояла лѣстница. Я слышалъ тиканье часовъ въ сосѣдней комнатѣ. Все я видѣлъ такъ отчетливо, что даже замѣтилъ зюдвестку на головѣ человѣка передъ окномъ — она была выцвѣтшаго чернаго цвѣта съ зеленымъ кантомъ.
