Ну, а судьба прежнего короля толком никому не известна. Когда тело его привезли из замка Понтефракт[14], чтобы захоронить в соборе св. Павла, двадцатитысячная толпа, окружившая гроб, была поражена видом измождённого, похожего на скелет покойника. Ходили слухи, что когда убийцы — их было восемь, — напали на Ричарда, он сумел вырвать у кого-то из них топор, одного зарубил, а двоих ранил, но Экстон[15] нанёс ему удар в спину, и в конце концов король так и погиб, неотмщенный, унеся в могилу свои обиды. Но другие, возводя очи к небу, говорили: «Нет, нет! Ричард сам отказался принимать пищу и по своей воле уморил себя до смерти…» В любом случае хорошим такой конец не назовёшь. История королей — история трагедий…
Рассказывают, будто некогда в одном из помещений первого этажа сэр Уолтер Рэли, находясь в заключении, трудился над рукописью своей «Всемирной истории». Я так и вижу, как он сидит в коротких брюках, по моде елизаветинских времён, перекинув через колено обтянутую шёлковым чулком ногу, и, чуть склонив голову набок, задумался, опустив кончик гусиного пера на бумагу… Но эту комнату повидать мне не удалось.
Если войти в Белую башню с южного входа и подняться по винтовой лестнице на второй этаж, попадаешь в знаменитую Оружейную залу. Очевидно, время от времени оружие протирают и чистят, потому что оно ярко блестит. В Японии я только читал об этих доспехах в учебниках истории и в романах и никак не мог составить себе о них ясного представления, поэтому очень обрадовался, увидев теперь всё своими глазами. Впрочем, радость оказалась недолговечной — сейчас я уже опять всё начисто позабыл, так что в конечном итоге вернулся к исходной точке… Помнится, особенно восхитили меня защитные латы, а среди них наибольший восторг вызвали, безусловно, доспехи Генриха VI[16] — все сплошь из стали, местами инкрустированы слоновой костью… Но самое удивительное — размер! Такие доспехи мог носить только мужчина громадного, по меньшей мере двухметрового роста, а то и выше… Я с восхищением разглядывал эти латы, когда за спиной раздались лёгкие шаги; оглянувшись, я увидел, что ко мне подошёл «биф'итер»[17]. При этом слове можно подумать, будто речь идёт о человеке, который питается исключительно одной лишь говядиной. В действительности, однако, это нечто совсем другое — так именуются стражи лондонского Тауэра. На голове у них шляпа, похожая на расплющенный цилиндр, одежда напоминает блузу художника, рукава пышные, с буфами, причём блуза не одноцветная, а с узором. Узор весьма примитивный, всего-навсего переплетённые под прямым углом линии, и очень напоминает узор на малицах, какие носят люди племени айну… Иногда эти «биф'итеры» даже вооружены копьями. Копьё короткое, с рукояти свисает кисть из длинных шерстяных нитей — такими копьями вполне могли бы сражаться герои романа «Троецарствие»…[18] И вот один из таких «биф'итеров» подошёл ко мне и остановился чуть позади. Невысокий, довольно полный, с окладистой седой бородой.
— Если не ошибаюсь, вы японец? — с улыбкой спросил он.
У меня не было ощущения, что ко мне обратился мой современник-англичанин. Казалось, он вынырнул откуда-то из прошлого, отстоящего от наших дней лет на триста — четыреста, или же, наоборот, меня занесло куда-то на несколько столетий назад.
Я молча кивнул.
— Подите сюда! — сказал он, и я пошёл за ним следом.
Указав на старинный японский панцирь, он поглядел на меня, как бы говоря: «Видали?» Я снова молча кивнул.
— Это подарок из Монголии Карлу II[19], — объяснил мне «биф'итер».
Я кивнул в третий раз.
…Выйдя из Белой башни, направляюсь к башне Бичем, по пути прохожу мимо выставленных в ряд трофейных пушек. Впереди небольшое пространство обнесено железной оградой, в одном месте на цепочке висит табличка. Читаю — оказывается, на этом месте вершились казни. Человека, брошенного на два, на три года, а то и на десять лет в подземелье, куда не проникает ни единый луч солнца, внезапно вытаскивают оттуда, но лишь затем, чтобы он очутился здесь, в этом месте, ещё более страшном, чем подземелье. О счастье! Впервые за столь долгое время снова увидеть синее небо!.. Но человек не успевает опомниться, как в глазах у него темнеет, он не успевает даже толком понять, где он и что с ним, а сверкающий сталью топор уже разрезает со свистом воздух, и льётся кровь, наверно, ещё при жизни уже остывшая…
На землю слетает ворон. Глядит на меня, сложив крылья, навострив клюв, и кажется, будто вся скорбь, весь безысходный гнев тех, чья кровь лилась здесь на протяжении столетий, воплотились в облике этой проклятой птицы, чтобы вечно сторожить злосчастное место. В кроне вяза шелестит ветер. Вдруг замечаю — на дереве сидит ещё один ворон. Спустя минуту прилетает и третий. Непонятно, откуда они взялись… Неподалёку от меня стоит молодая женщина с мальчиком лет семи и тоже смотрит на птиц. Правильный, прямой носик, прекрасные глаза, блестящие, как драгоценные камни, изящная линия шеи в немалой степени взволновали мне душу.
— Ворон! Ворон! — взглянув на женщину, удивлённо говорит мальчик. Потом просит: — Наверное, ему холодно… Можно, я дам ворону хлеба?
— Эти вороны ничего есть не станут… — не отвечая на вопрос мальчика, бесстрастным тоном тихо говорит женщина, пристально глядя на птиц блестящими из-под длинных ресниц глазами. — Их здесь пять, этих воронов. — Лицо её так сосредоточенно, так серьёзно, как будто она погружена в свои мысли.
…Уж нет ли какой-то таинственной связи между нею и этими птицами? Она говорит о повадках воронов, как будто они ей давно хорошо известны, и хотя воронов всего три, почему-то утверждает, будто их пять…
Я покидаю странную женщину и один вхожу в башню Бичем.
«История Тауэра — это история башни Бичем, а история башни Бичем — это непрерывная цепь трагедий. Каждый, кто входит на первый же этаж этой башни, построенной в конце XIV столетия, при восшествии на престол Эдуарда III[20], сразу видит на стенах бесчисленные надписи — сгусток страданий множества поколений. Эти надписи, вобравшие в себя весь ропот, весь гнев, всё отчаяние и муки узников, — единственная возможность хотя бы таким способом поведать о своих страданиях и муках, — и поныне леденят сердце каждого, кто их видит. Люди, холодным стальным остриём вырезавшие эти знаки на бесчувственных стенах, чтобы рассказать о постигшей их злой судьбе и мучениях, навеки сгинули в бездонной пропасти Прошлого, оставив лишь бесплотные буквы в нашем суетном мире. Невольно дивишься — уж не в насмешку ли над собственной горькой участью высекли они эти знаки?
Известно, что в мире существует так называемый шифрованный условный язык; например, скажут «белый» — подразумевается «чёрный», слово «малый» означает «большой»… Но, пожалуй, самый условный, самый нелепый язык на свете — это слова, которые умирающий оставляет на память о себе миру.
Надгробные камни, могильные памятники, ордена и медали — всего лишь напоминание о том, что было, но, увы, ушло безвозвратно. «Пусть я уйду, но останется нечто, что поведает обо мне…» — думают люди, забывая, что останутся всего лишь неодушевлённые, безжизненные предметы, дорогие лишь сердцу уходящего, но самого-то его не станет. По-моему, люди, чья жизнь на нашей земле быстротечна, как пена морская, просто в издёвку над самими собой оставляют «посмертные послания», эти условные знаки, в надежде сохранить и передать их даже грядущим временам. Когда наступит мой час, я не оставлю «посмертных слов». И когда я умру, пусть не ставят никаких надгробий над моею могилой. Тело пусть сожгут, а пепел развеют в небе, в день, когда дует сильный западный ветер. Так, уже сегодня, я забочусь о будущем — наверняка совсем попусту…
Надписи сделаны все по-разному. Некоторые высечены на камне тщательно, печатными буквами — как видно, у писавшего было много досуга… Другие как будто нацарапаны наспех или, может быть, в душевном смятении, неровным, небрежным почерком. Третьи изображают герб, в середине которого вырезаны буквы древним замысловатым шрифтом или какие-то неразборчиво написанные слова. Как разнится форма надписей, так различен и их язык. Есть, разумеется, надписи по-английски, но встречаются итальянские и латинские. На левой стене видна надпись: «Христос — моё упованье!», её сделал священник по имени Паслис, ему отрубили голову в 1537 году. Рядом нацарапано: «Иоганн Деккер». Кто такой этот Деккер — никому не известно. Поднявшись по лестнице, видишь буквы «Т.С.», всего лишь инициалы; кто за ними скрывается, тоже никто не знает. Дальше, чуть в стороне, тщательно вырезанный на камне рисунок — в правом углу крест, осеняющий сердце, сбоку череп и герб. Ещё чуть подальше — контур щита, внутри которого надпись: «Жестокая судьба побуждает меня тщетно взывать к бесчувственным стихиям. Звезда моя сулит горе». И далее: «Уважай всех людей. Береги всё живое. Бойся Бога. Почитай короля».
