— Не считая того, что, если я уйду из «Вест Браддерсфорд Спиннерс», они меня обратно не возьмут.
— Перестань ты Бога ради! — сказал он с отвращением.
— Я только размышляю вслух, дядя Ник.
— Ну так брось. У меня нет времени. Допей и пойдем. — Больше он не произнес ни слова, пока мы не вышли из бара. — Ну так что же? Да или нет?
— Да. А когда начинать?
— В понедельник. В Ньюкасле. У тебя будет неделя, чтобы молодой Хислоп показал тебе, что к чему. Ровно в одиннадцать придешь в «Эмпайр», к служебному входу. Здесь, само собой, все закругли. Дом продай.
— Он уже заложен.
— Ладно, ладно, просто приведи все в порядок, чтобы потом ни о чем не думать. Вот тебе пятерка, если сумеешь, купи себе костюм, чтобы выглядеть приличнее. — Он стал натягивать свое немыслимое пальто.
— Я вот подумал, — сказал я, провожая его до машины. — Вы платите своим помощникам двадцать два фунта одного жалованья в неделю… да и все прочее, да еще железнодорожные билеты…
— Ужасно, правда? — Он взялся за ручку дверцы, стряхнул пепел с сигары и саркастически посмотрел на меня. — К твоему сведению: я получаю всего-навсего сто пятьдесят фунтов в неделю. В будущем году — сто семьдесят пять. Увидимся в Ньюкасле, малыш.
Автомобиль затарахтел, зафыркал; дядя Ник словно уже не видел меня и не замечал, что на него смотрят, — он тронул машину с места и через мгновение исчез в дымке ранних октябрьских сумерек. В моем желудке плескались три бокала шампанского; я только что согласился сменить контору и спокойную жизнь в Браддерсфорде на какие-то невообразимые мюзик-холльные фокусы; мне было всего двадцать лет, и я никогда не уезжал из дому, если не считать нескольких недель на море да одной поездки в Лондон, за год до смерти отца. До конца недели меня не покидало ощущение нереальности и пустоты. Казалось, что знакомый мир будто тает в воздухе, а другой, новый, еще как бы не существует. Тем не менее все эти дни я был занят по горло: уволился из конторы, развязался с домом и мебелью, потом, впервые в жизни не стесняясь в средствах, купил два готовых костюма, один из твида, очень шикарный, другой синий, саржевый, несколько модных сорочек, носки, вязаные галстуки и самое главное — чудесный набор акварельных красок, восемь кистей и три больших альбома, — один «кокс» и два энгровской бумаги, — такие, что у вас бы слюнки потекли.
В воскресенье, все еще словно во сне, я сел в поезд, который лениво повез меня в Ньюкасл.
Много лет назад, кажется, в конце тридцатых годов, я видел фильм, который возвратил меня к той первой неделе с дядей Ником. Я не помню ни его названия, ни сюжета, но действие происходило в Ньюкасле — ночном городе с квадратными черными домами, глубокой черной рекой, высокими мостами и зловещими тенями. Нельзя сказать, что в 1913 году я увидел Ньюкасл именно таким, но общее мрачное впечатление, правда, никак не связанное с людьми, было такое же. Конечно, я волновался из-за работы, и потом, чтобы быть у дверей «Эмпайра» в одиннадцать утра в понедельник, надо было приехать с ночи. Я заночевал в дешевой гостинице, где долго не мог уснуть, потому что там было полно норвежских моряков — пьяных до бесчувствия верзил. И дымным холодным утром, направляясь к служебному входу «Эмпайра», я никак не мог отделаться от ощущения пустоты и нереальности.
Норман Хислоп, чьим преемником я должен был стать, ждал меня на улице с сигаретой во рту.
— Тут за сценой не зря написано «Не курить», — сказал он мне, — так что, если хочешь подымить, давай. У нас есть еще полчаса.
Он был высокий, худой и франтоватый — розовая рубашка, черный вязаный галстук; нос длинный, рот мягкий, безвольный — из тех, что курят сигареты с таким видом, словно участвуют в заговоре, обреченном на провал.
Я спросил его, что такое «репетиция с оркестром», и он объяснил — так, словно ему было лет сто, а мне — всего тринадцать, — что на этой репетиции проверяется, правильно ли розданы партии и знает ли дирижер реплики на вступления.
— Старый Ник сюда и близко не подойдет. Это твоя обязанность. Он терпеть не может дирижеров, никогда не выставляет им выпивку, как другие, но они знают: если что будет не так, он тут же нажалуется в Лондон. Так что, как правило, они ошибок не делают. В конце концов, он же тянет всю программу.
Люди, толкаясь, проходили мимо нас — на репетицию или с репетиции, но я слушал Хислопа и почти никого не замечал.
— Не знаю, каков Старый Ник в роли дядюшки — да, он мне сказал, кто ты, — но работать на него не приведи Господь; держу пари, в этом ты сам скоро убедишься, хоть ты ему и племянник. Я-то ухожу: начинаю дело с братом, не упускать же такой шанс, но даже и без этого я все равно долго бы не выдержал. Ему нипочем не угодишь, потому что он не желает, чтобы ему угодили. Он одно только и любит — страх на людей наводить; настоящий Старый черт. Умен, спору нет, это всякий скажет, зато все и рады-радешеньки быть от него подальше. Даже маленькая Сисси, которая должна с ним спать, когда он пожелает. Тут уж смотри, Хернкасл, ни-ни, а то мигом вылетишь. Ей это может ударить в голову — ты же смазливый, — но ты помни, она его боится до смерти. Так уж он на людей действует.
— Может, у него просто вид такой? — спросил я. — Этот нос его… Потом, он косит немного, и от этого взгляд мрачный. И еще — манера говорить…
— Да нет, дело не в наружности и не в разговоре. Он людей не любит. Не хочет с ними знаться. А если и они его не любят, тем лучше! Пусть катятся ко всем чертям! Да чего там, ты сам увидишь.
Я не знал, что на это ответить, и сделал вид, что занят своей трубкой.
— В последнее время стало совсем невтерпеж, вот почему я рад, что ухожу. Не знаю, говорил он тебе, как нас ангажировали всех скопом, потому что у всех один агент. Не говорил? Ладно, пошли, посмотрим афишу. — Мы прошли несколько шагов по улице. Он продолжал, похлопывая по афише: — Смотри — кроме этих двух замен мы все целую неделю выступаем в одном зале. Тут шесть номеров. Могу рассказать обо всех. Во-первых, Томми Бимиш, комик, гвоздь программы…
— Я его видел. Он очень смешной.
— Мне он не нравится, — сказал Хислоп высокомерно, — но публика на него валом валит. Рикарло, итальянский жонглер — хороший номер, и парень он славный, тихий, только бегает за каждой юбкой. Четыре Кольмар — иностранные акробаты, трое мужчин и девица — вот это девица! Закачаешься! Так, затем Гарри Дж. Баррард — комик-эксцентрик — дрянь! И последний номер из шести — Сьюзи, Нэнси и трое джентльменов, отличная сценка с пением и танцами. Сьюзи замужем за одним из джентльменов, Бобом Хадсоном, а двое других — Амброз и Эсмонд — пара надутых индюков. Нэнси Эллис — сестрица Сьюзи, ей всего восемнадцать. Лакомый кусочек, на сцене что вытворяет — с ума сойти, но при этом тихоня, так что зря не старайся — тут ничего не перепадет, я уж пробовал. Ну вот, они гастролируют все вместе, и все славные компанейские люди — кроме одного…
— Дяди Ника?
— Вот именно. Сам увидишь. Почему я и говорю, что в последнее время стало совсем невтерпеж. Он всегда и везде лишний, и ему это нравится. И публику он тоже не любит. Презирает. И не потому, что провинциальная. Он говорит, в Вест-Энде они еще хуже. А он выступал в «Колизее» и «Палладиуме» за двести пятьдесят в неделю и мог бы туда вернуться, но не хочет. Не любит Лондона. Бог его знает, что он вообще любит! Интересно, ему хоть Сисси-то доставляет удовольствие?! — Он захохотал, показав желтоватый язык и плохие зубы.
Я уже устал от него.
— Может, лучше зайдем?
За сценой было совсем не так, как во время представлений. Хотя кругом и суетились люди, было холодно, темно и уныло. Я пошел за Хислопом к кулисам, где еще не светились теплые огни, а горел только один, большой белый фонарь. Плотный иностранец кричал на дирижера и отбивал ногой такт. Хислоп сказал, что это старший из Кольмаров и их главный. Никаких девиц, от которых можно было закачаться, я что-то не заметил. Когда Кольмар, скорчив злобную гримасу, ушел, Хислоп познакомил меня с управляющим, имя которого я забыл, и с дирижером или «музыкальным руководителем», как они любят себя называть — мистером Бродбентом, раздраженным, хотя и толстым человеком с большими усами.
— Когда вы наконец перепишете ноты к своему номеру? — закричал мистер Бродбент Хислопу. — Они похожи на липучку от мух.
— Я скажу хозяину, — пообещал Хислоп, ухмыльнувшись. — Или вот он скажет, — добавил он, указывая на меня.
— Хорошо, давайте продолжать, — сказал мистер Бродбент, мрачно глядя в партитуру. — Прошу вас, джентльмены, тот же номер, вступление, первые восемь тактов.
— Запоминай, Хернкасл, — прошептал Хислоп мне на ухо. — В следующий понедельник будешь все это делать сам. Если что не так, Старый Ник задаст тебе по первое число.
Минут через двадцать репетиция кончилась, и я понял, что волноваться нечего, потому что к следующему понедельнику я буду знать весь номер назубок, да и не верилось мне, хоть я и был новичок, что Хислоп умеет делать что-то такое, чего не сумею я. Когда мы освободились и вышли, мне прежде всего пришлось угостить его в маленькой пивной за углом, потому что он сразу же намекнул на это. Вся пивная была увешана фотографиями знаменитостей с автографами, и впоследствии я обнаружил, что если выйти из служебного подъезда любого театра, то за углом всегда найдешь такую же маленькую пивную, с такими же фотографиями и автографами и вечной идиотской болтовней у стойки. Какой-то человек пил виски; свое длинное костистое лицо он прятал в поднятый воротник твидового пальто совершенно немыслимого цвета — это оказался Гарри Дж. Баррард, комик-эксцентрик. Может, для Хислопа он и был славным, компанейским человеком, но я этого не заметил.
