Вдруг дверь отворилась. Исаак быстро отскочил назад, посмотрел на Анну, как преступник смотрит на судью, и заикаясь пролепетал:
— Ни слова, умоляю, не говори ему ничего.
— Почему же? — наивно спросила Анна.
И вот опять они здесь, оба, а ведь он так рассчитывал, что не увидит их весь день: один рыщет вокруг него, высоко задрав хвост и оскалив зубы, — ох и устрашающие же у него клыки! В какую часть его тела это чудовище сейчас их вонзит? В руку, в шею, в ляжки? Такое и зубами-то не назовешь — настоящие зубцы, резцы, щипцы. Ах! А как, должно быть, чудесно сейчас на улице, какой чистый воздух, как вольно дышится, не то что в этой зале; Исаак задыхается, уже вошел и Херманн, он придерживает полуоткрытую дверь за ручку, и его взгляд так пронзителен в это утро, а из широченных плеч вырастают такие мощные ручищи, это те самые, которыми он некогда выкинул в окно несчастного матроса. Интересно, окно тогда было закрыто или открыто? Если закрыто, как и сейчас, значит, бедняга вылетел, пробив его, и упал израненный, весь в крови, прямо на улицу. Исаак похолодел, и тут Херманн открыл рот. Что он сейчас скажет? Ах, дельце выгорело, марена продана, потому что всего-то в двух шагах отсюда, в трактире «Красный лев» у Яна Марануса, он повстречал господина Верхагена де Гоэса, с которым сторговался, и тот приехал в Домбург искупаться. Будто не мог искупаться там у себя! Исаак весь трясется, он побледнел, он не смеет поднять глаза ни на Херманна, с которым боится встретиться взглядом, ни на Брафа, который все кружит возле него и рычит, ни даже на Анну.
Девушка истолковывает его испуг как проявление робости, ей кажется, будто он хочет попросить у отца ее руки и все никак не может решиться начать; она подходит к нему и шепчет на ухо:
— Ничего не бойся, Исаак, ведь мой отец так добр.
Ах! В глубине души Вильденстеен предпочел бы отправиться куда подальше от такого добряка; но уже слишком поздно, Херманн пристально смотрит на него, потом так же оглядывает дочь и видит, что она дрожит.
— Чего ж такого, — говорит он, — может испугаться господин Вильденстеен и что ему нужно от моей доброты?
— Смелее, Исаак, — подбадривает Анна.
— Отчего это, — спрашивает Херманн, — вы называете господина Вильденстеена просто Исаак?
— Пусть он объяснит вам сам, — отвечает Анна и отходит, потупившись.
Херманн смотрит на Исаака, а тот, дрожа все явственнее, говорит то, чего ему совсем не хочется говорить, то бишь лепечет:
— Да, да, то есть я полагал, я подумал, мадемуазель ваша дочь, я ее люблю и если…
Херманн улыбается.
— Добрый юноша, — произносит он, — да нужны ли такие церемонии, чтобы попросить руки дочери бедняка?
От таких слов Исаак содрогнулся; страх уже заставил его честно взвесить многое, он сказал себе, что в конце концов женитьба не такая уж страшная штука, что Анна хорошая и красивая девушка, что он купит ей великолепные наряды, сможет с гордостью ее всюду показывать и что в конечном счете лучше творить добро, нежели зло, то есть жениться на девушке честнее, нежели просто соблазнить. Эти благие мысли освежили его дух и укрепили сердце, страх улетел, как орлан, он перестал дрожать и бледнеть и наконец поднял на Херманна прояснившийся взгляд.
Он чистосердечно признался Херманну, что живет в Генте, что у него восемьдесят тысяч флоринов долгу и собственность на острове Вальхерен примерно такой же стоимости; рассказал, что каждый год в июне наведывается в свои угодья; всячески расхвалил собственный характер, упомянув о всевозможных своих добродетелях; вспомнил и о приключении на море, благословив его как прекрасный случай, благодаря которому он увидел Анну в первый раз; признался в своей любви к ней и официально попросил ее руки. Херманн дал согласие.
Прошла пара недель; Херманн и Вильденстеен познакомились гораздо ближе; старик чувствовал себя счастливым, думая о предстоящей свадьбе, и полагал, что теперь может быть уверен в том, что будущее его дочери устроено. Что до Вильденстеена, то он мужественно смирился с необходимостью покончить с холостяцкой жизнью. Впрочем, чем больше он смотрел на Анну, тем больше влюблялся в нее. Не только всю ее фигурку он мог ласкать глазами влюбленного, не находя ни малейшего изъяна, — но и на ее чистом лице, в ее всегда ясных глазах читалось столько доверчивости, нежности и благородства, что не в его силах было не обожать ее.
С тех пор как Анна уверилась, что вскоре выйдет замуж, ее характер немного изменился. Иногда она плакала, не умея объяснить отчего, и бывала погружена в себя, рассеянна и задумчива. За обедом ей случалось забыть поесть, а за завтраком она могла надкусить одну за другою пять тартинок, да так ни одной и не проглотить. Несколько раз она насыпала сахара в бульон и соли в кофе. Однажды вечером она даже вышла на улицу с лампой в руке и всматривалась в темноту, ища наперсток, который сама же оставила на каком-то столе рядом со своим шитьем. Херманн частенько удивлялся, наблюдая за тем, как она, нарезая хлеб для дохлебки Брафу, вдруг застывала на пять минут с ножом в хлебе, словно забыв дорезать ломоть; тогда ее тревожно расширившиеся зрачки, казалось, вопрошали пространство о будущем браке — окажется он счастливым или же несчастным. Часто ее лицо озарялось радостью и сиянием, как у ангела; тогда отец просто любовался ею, не спрашивая, о скольких жгучих ласках и о каком небесном самопожертвовании мечтает эта юная душа, когда думает о возлюбленном, что пришел стать ее супругом.
Во всем доме только Браф ходил хмурый.
Шесть утра, прохладное время дня, когда солнце, разгоняя последние ночные туманы, ласкает едва пробудившуюся природу еще нежаркими лучами. Херманны ждут Исаака к завтраку, Херманн задумался, сидя у камина; вечная Библия покоится у него на коленях; Анна только что сварила кофе, пропитавшее благоуханием весь дом, и гладит Брафа.
— Отец, — говорит она, — разве уже не пора Исааку прийти?
— Да, — отвечает Херманн.
— Если он еще опоздает, я сниму кофейник с печки, пусть пьет холодным этот дорогой кофе, который он так любит.
Однако она даже и не думает снимать с огня кофейник, а, наоборот* дует на уголь, разжигая печку, потом, машинально продолжая гладить Брафа, потихоньку переносится мыслями в будущее.
— После свадьбы мы переедем в Гент, — говорит она, — не правда ли, отец? Тебе будет так приятно снова увидеть твоих друзей, да ведь и Брафу перемена, наверное, окажется как нельзя кстати. Вот уж сколько времени я не видела, чтобы он улыбался, а ты ведь помнишь, отец, что когда он очень рад, то скалит зубы; что, милый Браф, может быть, хоть сегодня мы дождемся этого от тебя!
Браф скалит зубы, но вовсе не для того, чтобы показать свою радость; он поднимается и рычит; в дом входит Исаак.
Анна нетерпеливо топает ножкой по полу.
— Ну, тут лучше не будет, — говорит она.
— Будет, будет, — отвечает Вильденстеен, — надо только его покормить.
— За стол, дети мои, — объявляет Херманн.
Завтрак близился к концу; говорили о будущем, о счастье, о прекрасном супружестве. Херманн рассказывал о своей жене, которая была моложе его на двадцать лет, когда он женился на ней, и все-таки умерла раньше него.
— Дочь моя, — сказал он, — мне приснилась твоя бедная мать, она принесла свежие цветы вот в эту салатницу, которая стоит на столе; сказывают, что видеть во сне сразу и цветы, и мертвецов — это может принести несчастье, да я-то не верю в такие глупости, добро пожаловать сюда моему дорогому привидению, когда оно того пожелает; оно всегда будет принято с радостью. Дети, я благословляю вас от ее имени.
Исаак и Анна преклонили колени.
— Да наполнит Господь Всемогущий, — продолжал Херманн, — зерном амбары ваши, а хлебом кладовые; пусть вино не иссякнет в вашем погребе, крепость в душах ваших и любовь в сердцах, и да хранит вас Христос. Аминь.
— Аминь, — повторили Анна и Исаак.
— Теперь, — сказал Херманн, — встаньте, сын мой и дочь моя, и поцелуйте друг друга как жених и невеста.
Впервые Анна коснулась своими чистыми губами губ Исаака, впервые он мог сказать: я прижал ее к груди своей. Окрыленный самым прелестным чувством счастья, он так и стоял, обнимая Анну, когда забытый всеми Браф одним прыжком кинулся от камина прямо на Исаака и придушил бы беднягу, если бы его яростную прыть не пресек Херманн, отбросивший пса ногой с силой, какая была только у него одного.
Исаак и Анна больше не обнимались…
— Если эта собака взбесилась, — в гневе сказал Херманн, — ее нужно убить.
— Нет, он не взбесился, нет, конечно, нет! — вскричала Анна.
Она подошла к Брафу, погладила его по голове, ласково приговаривая:
— Вот видишь, отец, он лижет мне руку, так что, разумеется, он не бешеный, и оставь его в покое.
