Держа руку на рукоятке кинжала, француз все еще раздумывал, а не всадить ли его в живот своей слишком доверчивой спутницы, но побоялся, что она задушит его в предсмертных конвульсиях. Кроме того, сердцем он чувствовал нечто вроде угрызений совести, призывавших его с уважением относится к существу, не причинившему ему никакого вреда. Ему казалось, что посреди этой безбрежной пустыни у него появился друг. Невольно ему вспомнилась женщина, которую он когда-то любил и которой не без сарказма дал прозвище Миньона (Милашка), потому что всегда боялся, что в припадке ревности она ударит его ножом. Эти воспоминания юности подсказали ему назвать тем же именем леопардицу, чьей ловкостью и грацией он восхищался теперь уже с гораздо меньшим страхом.
К вечеру он так свыкся со своим опасным положением, что риск, которому он постоянно подвергался, даже начал ему нравиться. А его спутница усвоила привычку поднимать на него глаза, когда он фальцетом звал ее «Миньона».
Когда солнце садилось за горизонт, Миньона несколько раз испустила низкий тоскливый вой.
«Она хорошо воспитана, — усмехнулся про себя солдат, — раз приучена совершать молитву!»
— Пойдем, моя малышка, я уложу тебя спать, — сказал он ей, решив про себя бежать, как только она уснет, и найти на ночь другое убежище.
Солдат с нетерпением дождался часа побега и со всех ног бросился в сторону Нила. Но не успел он проделать по песку и четверти лье, как услышал все тот же похожий на звук пилы рык догонявшей его леопардицы. И он показался ему ужаснее звука ее прыжков.
«О, боже! — мрачно усмехнулся он про себя, — похоже она увлеклась мной. У нее видно никогда никого не было. Довольно лестно быть ее первым возлюбленным!». В это мгновение он провалился в зыбучий песок, из которого невозможно выбраться самому. Видя, что его все сильнее засасывает, он в ужасе закричал. Леопардица схватила его зубами за воротник и, отпрыгнув назад изо всей силы, как по волшебству вытащила его из смертоносной воронки.
— Ах, Миньона! — воскликнул солдат, благодарно лаская ее. — Теперь мы связаны с тобой и на жизнь, и на смерть. Но только без шуток, ладно? — И он возвратился в пещеру по своим собственным следам.
С этого дня пустыня стала казаться ему обитаемой. В ней было существо, с которым он мог говорить и чью свирепость ему удалось смягчить, хотя он и не находил объяснения их странной дружбе.
Как ни велико было его желание оставаться бодрствующим и быть начеку, он все же уснул. Когда он проснулся, Миньоны рядом не было. Он поднялся на холм и увидел ее в отдалении. Она приближалась к нему прыжками, что свойственно этим животным, которые не могут бегать из-за слишком гибкого позвоночного столба. Когда она подошла, он увидел, что ее челюсти в крови; солдат приласкал ее, и она громко заурчала, показывая, как ей приятно. В ее глазах было еще больше, чем накануне, нежности к провансальцу, обращавшемуся с ней так же, как обращаются с домашними животными.
— Ах, ты моя мадемуазель! Ты хорошая девочка, правда же? Вы только посмотрите! Ага, мы любим быть в центре внимания, так ведь? Ну не стыдно ли тебе? Признайся, ты ведь сожрала какого-нибуль магрибца, а? Но это не имеет значения. Ведь они такие же твари как и ты. Только не вздумай сожрать француза, а то я не буду тебя больше любить.
Она играла с ним, как собака с хозяином, позволяя себя валять, сбивать с ног, расчесывать. Иногда она сама каким-нибудь жестом приглашала солдата поиграть с ней.
Так прошло несколько дней. Дружба с леопардицей открыла провансальцу величественную красоту пустыни. Теперь, когда рядом с ним было живое существо, занимавшее его мысли, достаточно еды, а состояния тревоги сменялись состояниями умиротворенности, его душа наполнилась новыми чувствами, а жизнь разнообразием.
Одиночество выдало ему свои секреты и окружило своими радостями. Глядя на восходы и закаты солнца, он открыл для себя красоты недоступные остальному человечеству. Всё его существо трепетало, когда он вдруг слышал над своей головой свист крыльев редкой птицы или когда следил за цветными облаками, этими причудливыми и изменчивыми странниками. Глубокой ночью он изучал игру лунного света на поверхности песчаного океана, волновавшейся от дуновений самума. Он проживал день Востока, изумляясь его великолепию. И часто, после того как перед его глазами проносилась грандиозная картина песчаной бури, взвивающей над землей красную смертоносную мглу, он с восторгом приветствовал ночь, несущую прохладу звезд и музыку небесных сфер. Одиночество научило его разворачивать волшебный свиток грез, и он часами мысленно перебирал самые ничтожные детали прошлого, сравнивая его с настоящим.
В конце концов в нем вспыхнула страстная привязанность к леопардице, ибо сердцу необходима любовь.
Может из-за того, что его сильная воля изменила ее дикий нрав, или потому, что она могла всегда добыть себе пищу в своих охотничьих вылазках, но она не посягала на жизнь француза, и он перестал ее бояться, считая, что совершенно приручил ее.
Он много спал, но во все остальное время, словно паук в своей паутине, был начеку, боясь упустить свой шанс на избавление. Стремясь помочь случаю, который мог совершенно неожиданно возникнуть в границах купола, очерченного линией горизонта, он смастерил из своей рубашки флаг и водрузил его на верхушку пальмы, предварительно очистив ее от листьев. Чтобы пересекающий пустыню путешественник заметил флаг и в безветрие, он придумал средство удерживать его в развернутом виде, укрепив концы с помощью маленьких палочек.
В те часы, когда надежда покидала его, он развлекал себя игрой со своей спутницей. Он научился понимать различные интонации ее голоса, выражения ее глаз; изучил причудливый рисунок на ее золотом наряде. Миньона не рычала больше, когда он брал в руки конец ее хвоста, чтобы сосчитать украшавшие его белые и черные кольца, которые блестели на солнце, как ожерелье. Ему доставляло удовольствие смотреть на ее изысканные мягкие формы, белизну ее живота и на то, как грациозно она держала голову. Но особенно он восхищался ею, когда она играла. Ловкость и юная легкость ее движений не переставали его удивлять. Он поражался гибкости, с которой она прыгала, лазила, умывалась и ухаживала за своим мехом, припадала к земле и готовилась к прыжку. Но каким бы стремительным ни был ее прыжок и каким бы скользким ни оказывался под ней камень, она всегда замирала при слове «Миньона».
Однажды огромная птица пролетела над ними в лучах яркого полуденного солнца, и он отвлекся от леопардицы, чтобы посмотреть на нового гостя; тогда покинутая султана, помедлив мгновение, зарычала.
— О, боже! Да неужто она ревнует, — воскликнул он, заметив как жестокость вернулась ее взгляду. — Душа женщины точно живет в ее теле.
Когда орел растаял в воздухе, солдат уже любовался изгибами тела леопардицы.
И впрямь, в ее формах было столько юности и грации! Она была прекрасна, как женщина! Светло-желтый мех ее наряда необыкновенно сочетался с изысканными оттенками белого на ее боках. Под ярким солнечным светом это живое золото с коричневыми пятнами сияло неописуемым блеском.
Человек и леопардица посмотрели друг на друга с пониманием. Мелкая дрожь пробежала по телу красавицы пустыни, когда она ощутила на своей голове прикосновение ногтей своего поклонника; ее глаза сверкнули, словно молния, и затем она плотно закрыла их.
— У нее есть душа, — произнес француз, глядя на неподвижную царицу песков, такую же золотую, как они, такую же белую, как их ослепительный блеск, и такую же нелюдимую и горячую.
* * *
— Что ж, — сказала она мне, — я прочла вашу апологию животных. Но чем же кончилось у этих двоих, так хорошо понимавших друг друга?
— А кончилось у них тем же, чем заканчивается любая сильная страсть — непониманием. По какой-то причине один подозревает другого в измене. Они не пускаются в объяснения из гордости и ссорятся и расстаются из одного упрямства.
— Хотя порой, в счастливых случаях, одного слова или взгляда достаточно, чтобы... Впрочем, продолжайте свою историю.
— Ужасно тяжело расказывать об этом, но вы поймете, в чем признался мне старый служивый, когда, приканчивая бутылку шампанского, он воскликнул: «Я не знаю каким образом я сделал ей больно, но она повернулась ко мне в ярости и своими острыми зубами схватила меня за ногу — мягко, я полагаю; но тогда я подумал, что она сейчас сожрет меня, и всадил свой кинжал ей в горло. Она перевернулась на спину и испустила такой вой, от которого мое сердце похолодело. Я сидел рядом и смотрел как она умирала, глядя на меня безо всякого гнева. В ту минуту я отдал бы весь мир — даже мой крест, которого я тогда еще не заслужил, — чтобы вернуть ее к жизни. У меня было такое чувство будто я убил человека; и солдаты, которые увидели мой флаг и пришли мне на помощь, застали меня в слезах».
