Элиза Ожешко - Зимний вечер

— Коли я вру, так и писарь врет. От писаря я больше всего и наслышан про это дело; к нему в канцелярию пришла бумага, что он тут, в Скидле, только что был и опять пропал… так, стало быть, еще не далеко ушел, так чтоб искать его и ловить… вот какая пришла бумага…

— Может, и фотографию прислали в канцелярию? — спросил бондарь.

Алексей презрительно махнул рукой.

— С таких, как он, фотографии не рисуют… с других рисуют… Но писарь сказал, что пришла бумага… Ищите, говорит, ежели в бога веруете, ищите, а то, говорит, всем беда будет… Разбой, говорит, будет, воровство да грабежи будут! Так и так будет… А в случае кто поймает его, сейчас, говорит, в острог препроводим… Теперь, говорит, уже не сто плетей, как давеча, а двести ему всыплют за то, что он второй раз бежал… в кандалы крепкие, железные его закуют и на всю жизнь в каторжные работы впрягут… вот как!

Никто не двигался и не говорил ни слова. Как будто через эту мирную, теплую и людную горницу проплыло мрачное видение — осужденный с залитой кровью спиной. Наконец, Микула выпрямился, выколотил о край стола свою трубку и, протянув руку к лежавшим на столе деньгам, которые сын привез с ярмарки, проговорил:

— Правильно! Так им, шельмецам, и надо! Чтоб не преступали заповедей господних, не проливали невинной крови, не зарились на чужое и не озоровали; честные люди должны быть надежны, что их никто не тронет и не обидит. Ну, хватит!

Он сунул за пазуху несколько смятых ассигнаций и обвел сыновей, дочь, невесток и внуков горящим взглядом, в эту минуту особенно твердым и суровым. Крупные морщины волнами расходились по его широкому лбу, то поднимаясь кверху, то опускаясь к косматым бровям; всем своим видом он, казалось, говорил, хотя и не произнес этого вслух, что если кто-нибудь из тех, кого он окинул взглядом, пойдет по стопам того, он первый, с самого начала, без пощады обрушит на него вот этот огромный, жилистый, словно вылитый из бронзы кулак…

— Хватит! — повторил он и достал кисет с табаком.

Все безмолвствовали. В доме Микулы знали: если старик вымолвил это слово, все дела и споры — семейные и прочие — решены бесповоротно. Алексей поставил кнут у стены и подошел к жене; склонившись над ней, он одной рукой гладил ее по плечу, а другой — пальцем водил по сонному личику и красному колпачку, надетому на голову ребенка. Бондарь скользнул рубанком по недоструганному зубу бороны; зажужжала прялка Ганульки; хозяйка сунулась доставать из печки горшок с горячей водой…

Вдруг скрипнула дверь, в горницу с лаем и свирепым рычанием влетела взъерошенная лохматая дворняжка, и кто-то, остановившись у входа, поздоровался:

— Слава Иисусу Христу…

Голос был низкий и хриплый, в нем слышалось учащенное дыхание.

— Во веки веков… — хором ответили в горнице.

Микула поднес к глазам руку, сложенную козырьком, и уставился на дверь; хозяйка отвернулась от огня; снова замолкли рубанок бондаря и прялка Ганульки; Алексей, опираясь на плечо жены, выпрямился.

— Почтенные хозяин и хозяюшка, — донесся с порога низкий охрипший голос, — смилуйтесь над прохожим человеком, дозвольте часок посидеть в тепле; я только маленько погреюсь и пойду дальше… не стану вам долго докучать…

— Пожалуйте! Входите и усаживайтесь, — ответил старик.

— Отчего же? Милости просим, входите и грейтесь на здоровье… — учтиво пригласила хозяйка.

В широкую полосу света, падавшую из печки, вошел рослый, широкоплечий, но очень худой человек; одет он был в легкий, разодранный на плече сюртук и брюки из грубого сукна, заправленные в высокие сапоги. Для путешествия в зимнюю морозную и ветреную ночь это была неподходящая одежда, и, верно, от холода его исхудалое, с выступавшими скулами лицо покрылось бледностью, словно тонким желтоватым пергаментом. Высокий лоб его, похожий на мятую бумагу, казался еще выше из-за плеши, вокруг которой поблескивали рыжеватые волосы. Рыжеватые усы оттеняли его узкие губы; удлиненного разреза глаза, даже издали поражавшие яркой синевой, охватили горницу быстрым взглядом, от которого, должно быть, ничто не ускользало.

— Пожалуйста, усаживайтесь, отдыхайте! — не отходя от печки, проговорила хозяйка. — Ясек, — окликнула она сына, — подай барину табуретку!

Барином она назвала прохожего потому, что он одет был в сюртук и с трудом, наверно с непривычки, изъяснялся на том языке, на каком говорили хозяева хаты.

Незнакомец сел на табурет, зажал между коленями свою толстую, с железным наконечником палку и принялся крепко растирать длинные красные руки с опухшими пальцами. Затем поднял голову и бессмысленно, почти весело улыбнулся.

— Ох, холодно, холодно… да и голодно! — простонал он, однако усмешка не сошла с его лица. Можно было подумать, что он жалуется в шутку.

— Ветер нынче такой — не приведи бог, — заметил Алексей.

— Есть хотите? — оторвавшись от работы, спросил бондарь и с любопытством взглянул на пришельца.

Тот снова потер руки.

— Ох, поел бы я, поел бы, да нечего, не прихватил я в дорогу про запас…

Он насмешливо скривил губы с видом шутника, желающего позабавить компанию и снискать расположение своим весельем, но охрипший голос его скрипел, как несмазанное колесо, а глаза с жадностью вперились вглубь печки.

— Ох, поел бы я, поел бы… Два дня в пути… Да что это я! Память, что ли, у меня замерзла? Уже две недели в пути… Иду да иду, ищу, чего не терял, только не знаю, найду ли… ха-ха-ха-ха!

Он громко говорил и еще громче смеялся. Палка, стоявшая у него между коленей, выскользнула и упала на пол; быстрым, необычайно гибким движением он нагнулся и поднял ее.

Все молчали. Кроме отца семейства, никто тут никогда не распоряжался. Микула равнодушно посмотрел на прохожего, потом неторопливо повернул голову к старшей снохе.

— Кристина! Осталось у тебя что-нибудь поесть? Осталось, так угости человека…

— Толо́кница с маком есть, — ответила сноха.

Старик окутался клубами дыма.

— Издалека? — спросил он.

— Теперь прохожий напряженно вглядывался в старика.

— Из Пруссии, — ответил он.

— Верно, куда на фабрику? Немцы всё больше на фабрику идут…

— А вы немец? — с безмерным любопытством спросил подросток тонким голоском.

— Я не немец, а иду из тех мест… на фабрику иду… где ткут полотно… Слыхать, там заработки хорошие… а еще тут, слыхать, неподалеку казармы строят… Может, туда наймусь, я и каменщиком могу… только бы заработать, только бы прокормиться; бедному человеку только бы заработать, только бы прокормиться…

— Ох, верно: бедному человеку только бы заработать, только бы прокормиться! — с глубоким пониманием подтвердило несколько голосов.

Кристина поставила на стол полную миску застывшей мятой картошки, серой от намешанного в нее мака и до того крутой, что ее нужно было резать ножом. Возле миски Кристина действительно положила нож и большой ломоть черного хлеба. Величаво и спокойно она двигалась по горнице, гордо откинув голову. Эту величавость и чувство собственного достоинства, вероятно, пробудило в ней главенствующее положение в доме, а может быть, согласное супружество и счастливое материнство. Вместе с тем Кристина была радушной хозяйкой.

— Ешьте, сделайте милость, — потчевала она гостя.

Его длинные, худые, красные руки поспешно схватили хлеб и поднесли ко рту, но глаза беспокойно бегали, как будто что-то искали на столе.

— Не прогневайтесь, хозяин… но промерз я до костей… Мне бы выпить рюмашечку водочки… водочки… водочки!

Прожорливо жуя хлеб, он снова потер руки с видом веселого шутника.

— Что ж? Это можно, можно! — спокойно молвил хозяин. — Кристина! Подай водку!

Бондарь, оторвавшись от работы, поднял голову, глаза его жадно блеснули. Кристина принесла бутылку и зеленоватую рюмку из толстого стекла, хозяин налил полрюмки и, кивнув гостю, пригубил.

— За ваше здоровье! — сказал он и медленно, чуть не по капле, выпил.

Гость принял полную до краев рюмку трясущейся рукой.

— За ваше счастье! — ответил он и залпом опорожнил изрядную посудину.

Бондарь поглядел на старика и не без робости потянулся к бутылке. Старик молчал. Бондарь выпил и подвинул бутылку брату.

— Пей, Алеша!

— Не хочу, не буду пить, жена не велела! — отказался молодой крестьянин и громко, на всю хату, расхохотался. — Ей-богу, не велела! — продолжал он. — Как пристала ко мне: «Не пей да не пей! Ежели хоть немножко меня любишь, побойся ты бога, не пей! Побожись, что не будешь пить, перед образом побожись!» Ну, вижу, что никак мне не отвязаться от бабы, я и побожился; верно, уж год будет, как я капли в рот не брал. Что, может, я вру, Еленка, а? Может, вру?

Она от всего сердца засмеялась, обнажив мелкие белоснежные зубы, и погладила мужа по лицу.

— Чтоб ты скис, ежели ты пить перестал из-за моей болтовни!.. Сам вырос большой, вот и набрался ума…