— Слушай, цыпочка моя, Женни, — говорил он, сидя в фиакре, хорошенькой цветочнице.
Все истинно великие люди любят, чтобы их тиранило слабое существо; для Годиссара таким тираном была Женни; в одиннадцать часов вечера он вез ее домой из театра Жимназ, куда сопровождал в парадном туалете в ложу бенуара у авансцены.
— Как только вернусь, Женни, обставлю тебе комнату, да еще как. Заткнем рот сухопарой Матильде; нечего ей тыкать тебе в нос своими настоящими кашемировыми шалями, которые ей привозят курьеры русского посольства, своей позолоченной серебряной посудой и своим русским князем, на мой взгляд, отъявленным хвастунишкой. Я пожертвую на украшение твоей комнаты всех детей, которых сделаю в провинции.
— Вот это мило! — воскликнула цветочница. — И ты, чудовище, спокойно говоришь мне о том, что сделаешь детей... Уж не думаешь ли ты, что я это потерплю?
— Ты что, Женни, рехнулась?.. Это наш профессиональный жаргон!
— Ну и профессия, нечего сказать!
— Да ты выслушай. Если все время будешь говорить ты одна, то, конечно, всегда будешь права ты!
— А я и хочу всегда быть правой! Ты теперь уж совсем не стесняешься!
— Дай же мне договорить! Я взял под свое покровительство отличный замысел — журнал, который будет издаваться для детей. Так вот, когда в нашем деле вояжеры завербуют в каком-нибудь городе, скажем, десять подписчиков на «Детский журнал», они говорят: «Я сделал десятерых детей»; так же вот и я, — если наберу десять подписчиков на газету «Движение», скажу: «Сегодня я сделал десять «Движений»...» Поняла?
— Час от часу не легче! Теперь ты еще и в политику ударился. Помяни мое слово, сидеть тебе в Сент-Пелажи, и я еще туда набегаюсь. Если бы мы только могли вообразить, чем мы рискуем, полюбив мужчину, то, ей-ей, предоставили бы вам, мужчинам, устраиваться как знаете. Ну ладно, завтра ты уезжаешь, так не будем поддаваться черным мыслям; все это глупости!
Фиакр остановился перед красивым, недавно построенным домом на улице д'Артуа, и Годиссар с Женни поднялись на пятый этаж. Здесь проживала мадемуазель Женни Куран, о которой шла молва, будто она тайно повенчана с Годиссаром, и вояжер не опровергал этого слуха. Чтобы поддерживать свою власть, Женни Куран требовала от прославленного Годиссара тысячи забот, постоянно угрожая бросить его, если он пренебрежет хотя бы малейшим проявлением внимания. Годиссар должен был писать ей из каждого города, где останавливался, отдавать отчет во всех своих действиях.
— Сколько же потребуется детей, чтобы обставить мне комнату? — спросила она, сбрасывая шаль и усаживаясь у жарко пылающего камина.
— Я получаю по пяти су с подписчика!
— Замечательно! И этими пятью су ты думаешь обогатить меня? Разве только, если ты уподобишься Вечному Жиду в своих скитаниях да еще наглухо зашьешь карманы.
— Да ведь я, Женни, тысячи детей сделаю. Ты только подумай, у детей никогда не было своего журнала. А впрочем, и дурак же я! Толкую с тобой о коммерческих делах, а ты в этом ничего не смыслишь!
— Вот как! Ну, тогда, Годиссар, скажи, за что ты меня любишь, раз я так глупа?
— За то, что ты божественно глупа! Послушай, Женни. Видишь ли, если я сумею всучить «Земной шар», «Движение», страховку и модные товары, то вместо каких-то жалких восьми или десяти тысяч в год, которые я добываю своим горбом, исколесив всю страну, как настоящий Майе[7], я буду привозить по двадцати, по тридцати тысяч франков с каждой поездки.
— Расшнуруй-ка мне корсет, Годиссар, только поосторожней, — не дергай.
— Тогда, — продолжал вояжер, любуясь гладкой спиной цветочницы, — я стану акционером газеты, как Фино, один из моих друзей; он сын шляпочника, а теперь получает тридцать тысяч франков дохода и скоро станет пэром Франции! И подумать только, что какой-то там Попино[8]... Боже мой! Ведь я забыл тебе сказать, что вчера господина Попино назначили министром торговли... Почему бы и мне не быть честолюбивым? Хе-хе, я отлично усвоил бы парламентскую болтовню и мог бы стать министром, да еще каким! Ну-ка, послушай!
— Господа, — начал он, опершись обеими руками на спинку кресла, — печать не орудие и не торговое предприятие. С политической точки зрения печать — это общественный институт. А мы здесь, безусловно, обязаны смотреть на вещи с политической точки зрения, стало быть... — (Он перевел дух.) — Стало быть, нам предстоит обсудить, полезна ли печать или вредна, следует ли поощрять ее или преследовать, надо ли ее ограничить или предоставить ей свободу, — вопросы существенные! Я полагаю, что не злоупотреблю драгоценным временем палаты, если рассмотрю положение печати и изложу вам все данные. Мы катимся в пропасть. Конечно, законы не смягчены, как полагалось бы...
— Каково? — спросил он, взглянув на Женни. — У всех ораторов Франция катится в пропасть; они утверждают либо это, либо упоминают о государственной колеснице, о бурях и о политическом горизонте. Ну как, правда, ведь я разбираюсь в любых воззрениях? У меня есть коммерческая сметка. А знаешь почему? Я родился в сорочке. Мать сохранила мою сорочку, я тебе ее подарю! Итак, скоро я приду к власти.
— Ты?
— А почему бы мне не стать бароном Годиссаром, пэром Франции? Ведь избрали же дважды господина Попино в депутаты от четвертого округа; он обедает с Луи-Филиппом! Говорят, Фино вот-вот станет государственным советником! Ах, если бы меня назначили послом в Лондон, я бы уж прижал англичан к стенке! Никогда и никто не обставлял еще Годиссара, прославленного Годиссара! Да, никогда и никто не провел и не проведет меня ни по какой части, будь то политика или не политика, тут или в ином месте. А пока что я должен целиком отдаться «Капиталам», «Земному шару», «Движению», «Детям» и галантерее.
— Попадешься ты с твоими газетами. Бьюсь об заклад, не успеешь доехать до Пуатье, как уже влипнешь!
— Хочешь пари, милочка?
— На шаль!
— Идет! Если я проспорю шаль, то вернусь к своей галантерее и шляпам. Но чтобы обставили Годиссара, да никогда этому не бывать!
И прославленный вояжер приосанился, гордо взглянул на Женни, засунул руку за борт жилета и повернул слегка голову в сторону, подражая наполеоновской позе
— Ну, до чего же ты смешон! Какая тебя сегодня муха укусила?
Годиссар был мужчина лет тридцати восьми, среднего роста, плотный и даже несколько тучный, как человек, путешествующий не по способу пешего хождения, а обычно пользующийся дилижансом; лицо у него было круглое, как тыква, румяное, с правильными чертами и походило на те классические лица, коими скульпторы всех стран наделяют статуи Изобилия, Закона, Силы, Торговли и т. д. Его выступающее брюшко имело форму груши; несмотря на короткие ноги, Годиссар был ловок и подвижен. Он поднял полураздетую Женни и отнес ее на кровать.
— Молчите, «свободная женщина»! — сказал он. — Ты не знаешь, что такое свободная женщина, что такое сенсимонизм, антагонизм, фурьеризм, критицизм и неистовая эксплуатация, — так вот, это... словом — это десять франков с подписчика, госпожа Годиссар!
— Честное слово, ты сходишь с ума, Годиссар!
— От тебя я с каждым днем все больше и больше без ума, — сказал он, бросая шляпу на диван.
На следующее утро Годиссар после обильного завтрака с Женни Куран отправился верхом по окружным центрам, особо рекомендованным его вниманию различными предприятиями, процветанию коих он посвятил свои таланты. Объездив за полтора месяца местность, лежащую между Парижем и Блуа, он задержался на две недели в этом последнем городе, где привел в порядок свою корреспонденцию и посетил окрестные базарные местечки. Накануне отъезда в Тур он написал мадемуазель Женни Куран следующее письмо, точность и прелесть которого не поддаются пересказу и которое, кстати говоря, свидетельствует о несомненной законности уз, соединяющих этих двух особ.
Письмо Годиссара к Женни Куран
«Дорогая моя Женни, боюсь, как бы ты не проиграла свое пари. Как и у Наполеона, у Годиссара есть своя звезда, но Ватерлоо у него не будет. При данных обстоятельствах я всюду одержал победу. Страхование капиталов идет отлично. От Парижа до Блуа я разместил около двух миллионов; но по мере того, как я продвигаюсь в глубь Франции, люди становятся удивительно тупоумными, а значит, и миллионы гораздо более редкими. Галантерея понемногу расходится. ЭТО ВЕРНЫЕ ДЕНЕЖКИ. Простаки-лавочники отлично идут на мою испытанную удочку. В Орлеане я сбыл 162 кашемировые шали Терно. Право, не знаю, что они с ними будут делать; разве что накинут на спины своим баранам. А вот по части газет, черт возьми, — совсем другой коленкор! Господи боже мой! Ну и люди, намучаешься, прежде чем они запоют у тебя на новый лад! Пока я сделал всего шестьдесят два «Движения»! И это за весь мой путь, на сотню меньше, нежели шалей Терно в одном городе. Чертовы республиканцы никак не желают подписываться. Беседуешь с ними, они беседуют с тобой, разделяют твои взгляды, кажется — вот-вот, уже договорились, что пора свергнуть все на свете, воображаешь, что хоть один подпишется! Черта с два! Если у него есть клочок земли, чтобы вырастить дюжину кочанов капусты, или лесок, где дерева хватит разве только на зубочистку, — так он сразу же начинает болтать об упрочении собственности, о налогах, доходах, возмещениях, о разном вздоре, и я только зря трачу время и красноречие на разговоры о патриотизме. Никудышное дело! Чаще всего «Движение» не движется. Я пишу об этом и моим доверителям. Меня это огорчает ввиду моих убеждений. Для «Земного шара» мне нужен другой народ. Начнешь говорить о новых учениях людям, которые как будто могут клюнуть на эту удочку, а они смотрят на тебя так, словно ты предлагаешь им сжечь собственные их дома. Уж я им твержу, твержу, что в этом будущее, правильно понятая выгода, что тут ничего не пропадет; что пора человеку прекратить эксплуатировать человека, а женщине пора перестать быть рабой, что надо добиться торжества великих провиденциальных идей и более разумного устройства общественного порядка, — ну, словом, пускаю в ход весь запас моего потрясающего красноречия... Не тут-то было! Стоит мне раскрыть эти мысли, провинциалы закрывают свои шкафы, словно я собираюсь их обокрасть, и выставляют меня за дверь. До чего же они глупы! «Земной шар» провалился. Я им тогда же еще говорил: «Вы слишком прогрессивны. Вы идете вперед, это хорошо, но нужны результаты, провинция любит результаты!» Все же я сделал сто «Земных шаров», а принимая во внимание, что здешние деревенские башки никак не продолбишь, — это просто чудо. Я им наобещал столько всякой всячины, что, ей-богу, не знаю, как мои шары, шарики, шаруны, шаристы все это выполнят; но так как они мне сказали, что устроят мир на новый лад, гораздо лучше, чем теперь, то я опережаю события и проповедую — во имя десяти франков с подписчика. Один фермер из-за названия «Земной шар» решил, что речь идет о земле, — вот он у меня на один «Земной шар» и налетел. Этот клюнет уж наверняка, у него крутой лоб, а все, у кого крутые лбы, — идеологи. Ах, то ли дело «Дети»! От Парижа до Блуа я сделал две тысячи «Детей». Замечательное дельце! Тут много слов не требуется. Показываешь матери картиночку тайком от ребенка, но так, чтобы ребенку обязательно захотелось на нее посмотреть; ну, ребенок, конечно, на нее посмотрит и начнет тянуть маму за платье, пока не выклянчит себе журнала, — ведь у папы есть свой журнал. Мамино платье стоит двадцать франков, она не хочет, чтобы малыш его разорвал, а журнал стоит всего шесть франков, — есть расчет, вот вам и готова подписка! Замечательная штука, это же реальная потребность, ее место между вареньем и картинкой — двумя вечными потребностями детей. Ну и разбойники дети пошли: уже читают! Здесь за табльдотом я повздорил из-за газет и убеждений.
