В XVIII столетии люди уделяли своим библиотекам гораздо меньше внимания; книги с подписью Ж. Ж. Руссо или с лаконичными пометами Вольтера составляют исключение из общего правила. На аукционах мне не раз попадались книги, якобы снабженные пометами знаменитых авторов, однако в большинстве случаев то были подделки. Лишь в самое недавнее время ученые вновь полюбили писать на книгах; французские библиофилы и их иностранные коллеги оспаривают друг у друга тома с любопытными рукописными замечаниями Морелле, Грослея, аббата Риве, аббата Мерсье де Сен-Леже, Адри, Барбье, Шардона де ла Рошетта и других. Всякий библиофил может дополнить этот краткий список.
Переплет с гербами Ж.-А. де Ту и его второй жены Гаспарды де Шатр. Лимонный сафьян с узором из тюльпанов, напечатанных сепией и раскрашенных в розовые и светло-зеленые тона
На некоторых книгах пометы и подписи заменены другими опознавательными знаками — гербами или девизами, вытисненными на переплете или наклеенными на форзац; таковы прекрасные тома, входившие некогда в роскошные книжные собрания Гролье, де Ту{17}, графа Хойма, Жирардо де Префона, Лонжепьера и занимающие почетное место в библиотеках нынешних коллекционеров; этим экземплярам нет равных, ибо прославленные библиофилы ничего не пожалели для их украшения.
С некоторым опозданием я вспоминаю, что совершенно упустил из виду дурацкие каламбуры Маранзака: заметки Жаме завели меня слишком далеко; впрочем, непомерное обилие отступлений, являющееся, быть может, невольным подражанием Жаме, даст о его обычной непоследовательности гораздо лучшее представление, чем сделанная по всей форме дефиниция.
ПриложениеХотя в конце этой главы я повинился в том, что слишком далеко ушел от предмета своего рассказа, несколько моих друзей, интересующихся тем специальным и малоизученным вопросом, который заставил меня забыть о Маранзаке, требуют, чтобы я поделился с читателями некоторыми наблюдениями — любопытными, впрочем, только для библиоманов, — сделанными в ходе наших бесед и разысканий.
Два обстоятельства вынуждают собирателя ставить на книге свое имя: первое из них — желание отметить свою собственность, второе — тщеславие владельца. О втором я говорить не буду, поскольку владельцы по-настоящему ценных книг редко отличались тщеславием, а торжественные слова: ”Я принадлежу герцогу де Валентинуа” или ”Я принадлежу герцогу де Мортемару” — мало что прибавляют к посредственному экземпляру посредственного издания. Что же касается первого обстоятельства, в той или иной степени переплетающегося со вторым, — ведь тщеславие, не чуждое даже самым возвышенным душам, примешивается едва ли не ко всем нашим помыслам, — то именно оно и объясняет появление всех надписей, о которых я рассказывал выше; недаром Ж. О. де Ту не надписывал книги, украшенные его гербом, но если герба на книге не было, ставил свое имя на титульном листе; исключение составляют тома, для которых он заказывал переплет с гербом уже после того, как вписал в них свое имя, — их очень легко узнать.
Книга из собрания Ж. Гролье с надписью в нижней части переплета Io Grolierii et amicorum (Я принадлежу Гролье и его друзьям)
Гролье, одевавший свои книги в столь роскошные переплеты, надписывал их крайне редко; исключение составляет прелестная надпись: Grolierii et amicorum [Я принадлежу Гролье и его друзьям. — Лат.], свидетельствующая не столько о безумной расточительности, сколько о бережном отношении к каждому тому. Кстати, ныне можно считать доказанным, что у Гролье было по несколько экземпляров одной и той же книги, отчего высокоученый господин Дибдин и принял этого великого государственного деятеля XVI столетия за переплетчика{18}.
Уже во времена Гролье другие любители книг, собиравшие по его примеру богатые библиотеки, изобрели самые разные способы навсегда связать прекрасные книги с именами тех, кто сумел их оценить; надписывая свои книги, они, можно сказать, придавали им неповторимое лицо. Оригинальнее всего, пожалуй, поступал Жиль Дефе, гравировавший на корешке своих книг собственное имя по латыни: Egidius Igneus. Мне трижды довелось держать в руках книги из его библиотеки; всякий раз это был экземпляр, отпечатанный на более тонкой и более широкой бумаге, чем прочие экземпляры этого издания; сейчас в моем распоряжении находится принадлежавший Жилю Дефе Теренций в издании Робера Этьенна (1538, 8°).
Было время, когда прекрасные экземпляры книг можно было сразу опознать по гербам: на аукционах фасции{19} графа Хойма{20}, равно как и пчелы де Ту{21}, говорили сами за себя. Библиофил, который не мог похвастать столь древней родословной, господин Жирардо де Префон (насколько мне известно, он торговал лесом), перенес эту визитную карточку книги на внутреннюю сторону переплета. Тома, на форзаце которых изображен прелестный овальный медальон с надписью: Ех musaeo Pauli Girardot de Préfond [Из собрания Поля Жирардо де Префона. — Лат.], способны украсить любой аукцион, а если над их переплетами трудились Десей или Падлу, они вообще не имеют себе равных.
Упомяну также еще об одном превосходном собирателе, господине Ле Рише, чьи книги легко узнать по монограмме, четко выведенной красными чернилами и состоящей из двух его инициалов, повторенных дважды. На первых порах, впрочем, он писал свое имя полностью. Господин Гийон де Сардьер, чье имя также является достойным украшением книги, выводил его дважды — на первой и на последней странице; все принадлежавшие ему тома прелестны.
С некоторых пор, однако, коллекционеры полюбили еще один способ метить свою собственность, который я нахожу отвратительным, хотя к нему уже прибегал такой превосходный собиратель, как господин де Бурламак{22}, — я имею в виду эмблемы, печатаемые вручную на титульном листе. Так, в любопытной коллекции господина Ришара, который, к несчастью, заботился не столько о сохранности своих книг, сколько о том, чтобы как можно чаще повторить на них свое имя и оттиснуть свое клеймо, предательская печать красуется буквально на каждом свободном месте. Еще менее приятно для глаза клеймо господина Симона из Труа, впрочем, остроумного человека и почтенного литератора; клеймо это причинило множеству книг гораздо больше вреда, чем принесла бы пользы рукописная помета. Имя талантливого человека умножает ценность принадлежавшей ему книги, лишь если оно выведено его рукой. А что такое грязная печать, которую эти господа считают своим долгом оттиснуть на титульном листе? Просто-напросто скверная жирная клякса. Оставим эти штемпели общественным библиотекам, которым без них не обойтись.
Opus Morlini{23}, complectens Novellas, Fabulas et Comoediam, maxima cura et impensis Petri Simeonis Caron, bibliophili, ad suam nec-non amicorum oblectationem rursus editum [Сочинения Морлино, содержащие Новеллы, Басни и Комедию. Собрано и издано Пьером Симоном Кароном, библиофилом, для собственного его удовольствия и для увеселения друзей]. Париж, МДССIС [1799] [3], 147, [15] стр. Сборник многих древних и новых фарсов. Издано в Париже у Никола Руссе. 1612. 144 стр. <…> Малый 8°. В красном сафьяновом переплете работы Тувенена. Необрезанный экземпляр.
<…> Самый образованный человек, если душа его свободна от страстной любви к любопытным книгам, с трудом может понять, какой интерес представляет для библиомана переиздание старой книги, ценной лишь своей редкостью. Нет ничего странного в том, что человек желает владеть тем, чем кроме него не владеет никто в мире, ибо подобное желание есть следствие одного из главных и неистребимых человеческих чувств — чувства собственности; однако чувство это если и не вовсе нетерпимо, то, во всяком случае, крайне ревниво, — как же в таком случае может библиофил смириться с переизданием, обнажающим бездарность и ничтожность посредственной книги, достоинства которой исчерпываются ее уникальностью? Как только все собиратели получат возможность приобрести ее, она сделается ненужной ни одному из них, и это непременно произошло бы со всеми переизданиями редких книг, если бы они выходили такими большими тиражами, что могли бы удовлетворить всех желающих. Так, любопытный трактат аббата де Сен-Сирана[5]{24}, прежде столь высоко ценимый библиофилами, вот уже несколько лет пребывает в полном забвении по вине того, кто выпустил его контрафакцию; та же судьба едва не постигла и знаменитый трактат Вильяма Аллена[6]{25}. Человек, берущийся за подобную перепечатку, должен прежде свести тираж к минимуму, дабы не обесценить одновременно и копию и оригинал. Тираж Каронова сборника фарсов был, пожалуй, немного завышен, и если библиофилы по-прежнему ценят эту книгу очень высоко, то лишь оттого, что собрать все включенные в нее пьесы крайне трудно, да они и не всякому доступны, ибо стоят немалых денег. Пожалуй, перепечатывать нужно лишь такие книги, которые сохранились в количестве двух-трех экземпляров, и притом следить, чтобы они и после переиздания все равно оставались редкими. Некогда для воспроизведения таких книг прибегали к помощи каллиграфов; на распродажах книжных собраний господина Меона и господина Шардена{26} всякий мог убедиться, что прекрасные рисованные копии ценятся наравне с драгоценными оригиналами. К несчастью, это удивительное искусство совершенно захирело после смерти Фьо, блестяще подражавшего древним рукописям. Как это всегда случается, книготорговцы нажили на его работах целые состояния, сам же бедняга Фьо остался нищим и умер от голода в жалкой лачуге.
