Стефан Цвейг - Триумф и трагедия Эразма Роттердамского

Даже личная судьба Стефана Цвейга в чем-то совпадала с судьбой великого гуманиста XVI века. Им обоим пришлось менять города и страны, спасаясь от напора неумолимого фанатизма. В годы первой мировой войны С. Цвейг эмигрировал в нейтральную Швейцарию; вернувшись в 1919 году в Австрию, вынужден был незадолго до захвата Австрии нацистской Германией в 1938 году эмигрировать в Англию, а затем через Нью-Йорк (1940) перебрался в Бразилию (1941).

Их обоих сильно потрепали жестокие вихри истории. Но душевную стойкость они проявили при этом не одинаковую. Триумфом Эразма Стефан Цвейг справедливо считал победоносное шествие новой гуманистической культуры, горделиво возвышавшейся над побежденным "варварством". В то время к голосу Эразма прислушивались во всех концах цивилизованного мира. Его и называли почтительно "наставником мира". Трагедия Эразма началась тогда, когда век стал "буйным и бешеным", а ясная и спокойная мудрость великого гуманиста заглушалась грохотом социальных и религиозно-политических катаклизмов. И заключалась эта трагедия не столько в том, что "наставник мира" внезапно стал как-то странно одинок, но в том, что на глазах Эразма разрушалось царство разума и гармонической человечности, которое он во всеоружии таланта и огромных знаний столь упорно, столь тщательно воздвигал на протяжении многих лет.

Аналогичную душевную драму пережил и Стефан Цвейг. У него эта драма началась еще в годы первой мировой войны. А потом фашизм. Цвейг сопротивлялся как только мог. Но слишком глубоки были его душевные раны. Он уже не находил в себе сил, чтобы терпеливо ждать окончания великой борьбы, а главное, он, видимо, уже утратил веру в созидательные возможности того гуманистического либерализма, которому он стремился служить на протяжении всей жизни. И в 1942 году в далекой Америке в самый разгар мировой войны он лишил себя жизни.

А Эразм? При всех его несомненных человеческих слабостях, особенно если учесть, что он, в отличие, например, от Мартина Лютера, не обладал ни темпераментом, ни талантом трибуна, воителя-громовержца, Эразм до конца проявлял стойкость, непоколебимость в отстаивании своих идеалов. В 1524 году он счел нужным вступить в полемику с самим Лютером, необузданным спорщиком, могучим оратором по вопросу о свободе человеческой воли, по вопросу, который разделял католицизм и лютеранство и в то же время являлся краеугольным камнем гуманистического учения о человеке. Эразм был слишком умен и проницателен, чтобы тешить себя несбыточными иллюзиями о близком торжестве гармонии над хаосом, человечности над фанатическим неистовством. Но опустить руки, застыть в созерцательном бездействии он и не хотел и не мог. Обремененный недугами и годами, едва живой, он все время трудился на благо культуры, а следовательно, Разума и Человека.

Книга "Триумф и трагедия Эразма Роттердамского" написана в жанре "биографических очерков", к которым Стефан Цвейг неоднократно обращался, начиная с 20-х годов. Видя в духовном росте человечества решающий показатель исторического прогресса, он внимательно присматривался к таким могучим созидателям культуры, как Бальзак, Диккенс, Достоевский, Толстой, Магеллан. Стараясь как можно глубже заглянуть в их богатый духовный мир, поднявший человечество на более высокую ступень, он видел в них не только замечательных писателей, мыслителей или открывателей новых земель, но и провозвестников грядущего мира, в котором человек наконец обретет самого себя. Среди других биографических очерков книга об Эразме Роттердамском занимает видное место. Написанная изящно, тонко, с очень хорошим знанием фактов, хотя и не всегда исторически вполне достоверная, книга Цвейга подкупает большой сердечной теплотой и какой-то удивительной личной заинтересованностью писателя в судьбе человека, жившего много веков тому назад. И в этом нет ничего странного. Как уже упоминалось выше, судьба Эразма не могла не наводить Цвейга на горестные размышления о судьбах европейской культуры в пору ожесточенного наступления нацистского фанатизма. Эразм неожиданно оживал, и прежде всего оживал в самом Стефане Цвейге. Ведь много было общего в их судьбе и в их взглядах и даже, пожалуй, в их человеческих слабостях и заблуждениях. Стремясь быть вполне объективным, Стефан Цвейг при всей своей симпатии к Эразму не лишает его слабостей и недостатков. И то, с какой тревогой и печалью он на них указывает, лишний раз свидетельствует о том, что в историческом зеркале он узнаёт самого себя и подобных ему апостолов культуры, неспособных повести за собой массы людей и даже сторонящихся этих людей. Пожалуй, писатель даже несколько сгущает краски, рисуя трагедию Эразма, натолкнувшегося на глухую стену фанатизма. Ведь Эразм не отрекся от своих заветных идеалов, не уступил недругам, не ушел малодушно из жизни. Трагическое одиночество старого гуманиста было овеяно героическим духом.

Недостаточно отчетливо намечена в книге и социальная подоплека развернувшихся в начале XVI века в Германии драматических событий. Внимание автора неизменно приковано к выразительным фигурам виднейших деятелей тогдашней культурной и религиозной жизни. Они для Цвейга, собственно, и являются началом и вершиной истории.

Прежде всего это, конечно, герой книги Эразм Роттердамский, а также его могучий соперник Мартин Лютер. В портретных характеристиках Цвейг достигает поразительного мастерства. Тут и проявляется вся пластическая и аналитическая сила, присущая ему как писателю. Далекие становятся очень близкими, зримыми, понятными. В этом отношении примечательна хотя бы глава "Облик", в которой Цвейг, внимательно всматриваясь в портреты Эразма, написанные его современником Гансом Гольбейном, воссоздает физический и духовный облик великого гуманиста. Или его характеристика Мартина Лютера, смело метнувшего искру, из которой разгорелось бушующее пламя Реформации. Прямо перед нами возникает этот грузный громогласный человек, созданный для борьбы и неистовых стычек, фанатик антипапского движения, всегда шедший напролом, столь непохожий на деликатного, осмотрительного, осторожного Эразма.

Под пером Цвейга шестнадцатый век стремительно приближается к веку двадцатому. И Цвейг вовсе не скрывает этого, особенно когда книга превращается в монолог, горестный и тревожный монолог автора, излагающего свои заветные мысли и надежды.

Следует еще добавить, что книга Стефана Цвейга "Триумф и трагедия Эразма Роттердамского" появляется на русском языке впервые.

Б. И. Пуришев

Эразм Роттердамский, светоч и слава своего столетия, сейчас, что говорить, не больше чем имя. Его бесчисленные сочинения, написанные на забытом, наднациональном языке - гуманистической латыни, спят нетревожимые на полках библиотек; лишь очень немногое из того, что некогда было знаменито на весь мир, сохранило звучание для нашего времени. Как личность он тоже заслонен фигурами других преобразователей мира, более мощными и яркими, - в нем все противоречиво, неуловимо, мерцающе. О внешней жизни его можно рассказать мало интересного: человек, живущий в тиши и неустанных трудах, редко имеет колоритную биографию. Да и то, что он сделал, скрыто от сознания ныне живущих, завалено, как фундамент под уже возведенным зданием. Поэтому так важно сказать о главном, чем дорог нам сегодня, и именно сегодня, Эразм из Роттердама, Великий Забытый: он был первым из писателей и творцов западной культуры, кто осознал себя европейцем, первым воинствующим борцом за мир, вдохновенным поборником гуманистического идеала, открытого и высокодуховного. Само поражение его в борьбе за более правильный, гармоничный облик нашего духовного мира, сам трагизм его судьбы делает его нам ближе, еще теснее связывает его с нами. Эразм любил то же, что и мы: поэзию и философию, книги и произведения искусства, языки и народы, не делая между ними различия, любил все человечество. И лишь единственное на земле, что он поистине ненавидел как силу, враждебную разуму, - это фанатизм. Человек, предельно чуждый фанатизма, ум, быть может, не самого высокого взлета, но многознающий, сердце не столь уж страстной доброты, но честное и благожелательное, Эразм в любой форме идейной нетерпимости видел наследственную болезнь нашего мира. Он был убежден, что едва ли не любой конфликт между людьми можно уладить добром, путем взаимной уступчивости, ибо все это в пределах человеческого разумения, что почти каждый спор мог быть разрешен полюбовно, если бы всякого рода ярые и яростные воители не перегибали палку. Поэтому Эразм боролся против любого фанатизма: религиозного, национального, идейного, против любых нарушителей согласия; он ненавидел их, твердолобых и ограниченных, кто бы они ни были и какое бы облачение ни носили, рясу священника или профессорскую мантию; ненавидел этих нетерпимых мыслителей в шорах, требующих, чтоб все рабски подчинялись только их мнению, а всякий иной взгляд презрительно объявляющих ересью или плутовством. Никому не навязывая своих представлений, он и себя не позволял обратить в чью-либо религиозную или политическую веру. Независимость духа была для него чем-то, что само собой разумелось, и когда с амвона или с кафедры кто-нибудь начинал провозглашать свои истины, точно это было откровение, которое сам господь бог нашептал ему, и только ему, на ухо, этот свободный мыслитель чувствовал, что наносится ущерб божественному многообразию мира. Со всей силой своего яркого и блистательного интеллекта всю жизнь и всюду разил он пророков собственного безумия - и лишь в редкие счастливые часы смеялся над ними. Тогда узколобый фанатизм представлялся его смягчившейся душе скорей прискорбной умственной ограниченностью, одним из бесчисленных проявлений "stultitia" [3], тысячу форм и разновидностей которой он так блистательно разобрал и осмеял в своей "Похвале глупости". Свободный от предрассудков, он был готов с пониманием и сочувствием отнестись даже к злейшему своему врагу. Но в глубине души Эразм всегда знал, что его собственный, столь уязвимый мир, сама его жизнь будут разбиты этим злым духом природы человеческой - фанатизмом. Ибо призванием и смыслом жизни Эразма было гармонически примирять противоречия в духе гуманности. Он по природе был натурой связующей, или, если воспользоваться выражением Гете, которого сближает с Эразмом неприятие любых крайностей, "коммуникативной". Всякое насилие, всякая смута и мрачная распря, захватывающие множество людей, нарушали, по его понятиям, ясность Мирового разума, смиренным и верным посланцем которого он себя ощущал; особенно же несовместимой с нравственным человеческим чувством представлялась ему война, этот самый грубый и жестокий способ разрешения внутренних противоречий. Сила его терпеливого гения заключалась в редкостной способности смягчать конфликты, проявляя добрую волю и понимание, прояснять смутное, упорядочивать запутанное, связывать разорванное, выявлять в обособленном то общее, что может объединять, и современники с благодарностью называли это неустанное стремление добиваться согласия просто - "эразмовский дух". Он бы хотел, чтоб дух этот воцарился во всем мире. Ведь сочетая в самом себе самые разнообразные творческие способности - в одном лице писатель, филолог, богослов и педагог, - он полагал, что и во всем можно связать кажущееся несовместимым; не было сферы, недоступной или чуждой его посредническому искусству. Для Эразма не существовало непреодолимого нравственного противоречия между Иисусом и Сократом [4], между учением христианства и античной мудростью, между благочестием и этикой. Имея сан священника, он и язычников с готовностью брал в свое небесное царство духа и братски помещал их рядом с отцами церкви; философия была для него такой же чистой формой поиска божественной истины, как теология, и вера, с какой он взирал на христианские небеса, была ничуть не меньше благодарности, с какой глядел он на греческий Олимп. Не в пример Кальвину [5] или другим фанатикам, он видел в Ренессансе с его чувственно-радостной полнотой не врага Реформации, но ее свободного собрата. Не осевший ни в одной стране, но всюду свой, первый, кто осознал себя европейцем и гражданином мира, он ни за одной нацией не признавал права считать себя выше другой, а так как сердце его привыкло судить о каждом народе по самым ярким и благородным выразителям его духа, то все народы представлялись ему достойными любви и уважения. Главной целью его жизни стала благородная попытка создать великий союз просвещенных людей, людей доброй воли всех стран, рас и сословий, и на какой-то исторический срок - незабываемое деяние! - он дал народам Европы подлинно наднациональную форму мышления и общения, возведя на новый художественный уровень язык языков - латынь. Его богатое знание питалось культурой прошлого, его верующий разум с надеждой был обращен в будущее. Но он упорно отворачивался от всего, что было в мире варварского, что с неуклюжей злобой, с тупой враждебностью постоянно угрожало мировой гармонии; его братски влекло к себе лишь высокое, творческое, созидающее, и он считал долгом каждого мыслящего человека раздвигать, расширять эту сферу, чтобы ее чистый небесный свет озарил и объединил наконец все человечество. Ведь глубочайшее убеждение (и прекрасная, но трагическая ошибка) Эразма и его последователей - всех ранних гуманистов было в том, что они считали возможным достичь прогресса с помощью просвещения, они надеялись воспитать отдельных людей и всех вместе, распространяя образование, письменность, учение, книги. Эти ранние идеалисты испытывали трогательную, почти религиозную уверенность в том, что приобщение к культуре может изменить саму человеческую природу. Эразм верил в книги и никогда не сомневался, что нравственности можно научить и научиться. Ему чудилось, что человечество совсем уже близко к идеалам гуманизма, а значит, в жизни вот-вот наступит полная гармония.