Исайло из Драйковаца сказал, что слышал от людей, которые ездили в город на рынок, будто в России холера, ну, а раз речь зашла об этом, лавочник стал долго и обстоятельно рассказывать, как брат его дедушки умер от холеры. «Посмотрел он, брат, на нас всех разом (я тогда мальчишка был), схватился руками за живот и в одночасье помер!» Потом поговорили немного о чуме, но батюшка счел своим долгом дать такую справку:
— Чумы, брат, не существует. Нельзя доказать исторически, что она существует: она больше так, в народных песнях.
Староста из Буринаца завел разговор о новом налоге на вооружение, ему об этом сказал уездный писарь. Отец Пера, как человек, метящий в депутаты, решил, разумеется, что ему и тут надо сказать свое слово:
— Что касается вооружения, то оно совершенно необходимо, но лично я против налоговой системы вооружения!
Староста эту батюшкину мысль переиначил по-своему, то есть он был и за вооружение и за налог, а нам уже известно, что этот староста налоги любит.
После этого советник, член общинной управы, заметил, что надо бы побелить церковь, но, поскольку эту тему никто не поддержал, разговор перекинулся на другое, и, когда всласть наговорились уже и стали подниматься на ноги, чтобы двинуться помаленьку к батюшкиному дому, неожиданно подошел Радое Убогий и сказал:
— С праздником вас, дай вам бог счастья!
Обычно Радое ходит не спеша, вразвалку, а тут, видно, торопился, приветствие свое выпалил на ходу и злорадно захихикал.
— Дай бог счастья и тебе! — ответили ему.
— Дай бог, — продолжал Радое, — чтоб этот праздник принес нам добра всякого! Дай бог, чтобы год был урожайным, чтобы овцы ягнились, чтобы коровы телились, чтобы даже вдовы — дай боже — рожали только мальчиков! — закончил Радое, подняв руку, как будто держал заздравную чашу, а сам все злорадно хихикал, оглядывая всех подряд.
У батюшки подкатил ком к горлу, но он взял себя в руки и попытался обратить все в шутку:
— Э… э… э… ну и длинная у тебя здравица! За чье здоровье пьешь?
Радое, по-прежнему хихикая, сказал:
— Знаю, за чье!
— Ну и пей себе на здоровье! А мы сейчас пойдем к батюшке и тоже выпьем, — добавил староста, отвернулся и подхватил недавний разговор о побелке церкви, будто и в самом деле не было для него сейчас ничего важнее.
— Да неужто, — выкрикнул Радое, — неужто вы ничего не знаете?
— Нет, — сказал Исайло. — Скажешь, так узнаем.
— Скажу, непременно скажу. Вам это полезно услышать, всему белу свету полезно услышать, а тем паче старейшинам народным и церковным!
На словах «народным» и «церковным» Радое сделал особое ударение, подмигнув и тем и другим.
— А дело в том, — продолжал Радое, — что вдова Аника утром родила, мальчика родила!
Батюшка сделал вид, что не расслышал, он сдвинул камилавку себе на лоб и спросил:
— Это которая ж родила, Савка, что ли?
— Не Савка, поп, а вдова Аника!
У батюшки снова подкатил ком к горлу (у него и колени затряслись, только под рясой видно не было), он бросил взгляд на старосту, староста бросил взгляд на советника, советник бросил взгляд на лавочника Йову, лавочник Йова, как самый младший в компании, уперся взглядом в землю. Наконец лавочник Йова оторвал взгляд от земли и сказал:
— Дай бог ей счастья. К родильнице, пожалуй, не пойдем. Пошли к батюшке!
— Но послушайте, люди, сегодня ровно год и один месяц, как помер ее муж Алемпий!
— Так оно и есть, год и один месяц, — сказал батюшка серьезно, будто кто его спрашивал. — Как сейчас помню, не было ему спасения. А хороший был человек, разве что вороват.
Радое тем временем повернулся к Исайло и спросил:
— Скажи ты, ради бога, у вас рожают вдовы через тринадцать месяцев после смерти мужа?
— Ну, это уж чертовщина какая-то! — ответил Исайло. — А ты смекнул, чья это работа, а, староста!
— Кто? Я? — переспросил староста. — Смекнул, конечно, смекнул!
— На то он и староста, — добавил Радое, — чтобы следить, как бы селу срама не было. И батюшка тут для того, чтоб народ не испоганился, не переступал божьих заповедей!
А батюшка тем временем думал о том, что не надо ему было именно сегодня говорить в церкви о необходимости сообща трудиться на ниве, оставшейся без хозяина; и еще батюшка думал о том, что староста ужасно глуп: хоть бы что-нибудь сказал, а то молчит как пень; потом батюшка вдруг вспомнил, что церковь и в самом деле надо бы побелить. Мысли эти мелькали у него в голове, и он уже не слышал, о чем еще говорили его собеседники. Очнувшись, он сказал Исайло, старосте из Буринаца:
— Ну, чего мы тут стоим, поговорим у меня дома. Расстроила меня эта штука. Такого в Прелепнице еще никогда не бывало. Пойдем ко мне!
И они пошли. А Радое побежал со своей новостью в кабак, оттуда он направился к колодцу, чтобы поделиться ею с женщинами, потом спустился к мельнице, где тоже всегда был народ, и наконец пошел от калитки к калитке, а там его потянуло в соседнее село…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, которая убедительно свидетельствует о том, что любое пустяковое событие может иметь весьма крупные последствия
Ну что такое несколько фунтов мяса, в которые, скажем, облечена душа новорожденного? Пустяк. Но даже такой пустяк едва не привел к весьма крупным и неожиданным последствиям.
О самом событии, которое случилось в предыдущей главе нашего романа, сперва лишь перешептывались, и никто, кроме Радое, не осмеливался говорить о нем в полный голос. Изредка только в кабаке за шкаликом водки кто-нибудь обмолвится об этом весьма гуманно и подмигнет соседу.
Но беда приходит лишь тогда, когда щекотливая весть становится достоянием женщин. Они ее распространяют, раздувают и делают это как-то очень ловко и складно. Придут, например, в дом и заведут разговор издалека, говорят о дороговизне, молодежи, квартирах, а там, смотришь, между прочим помянут, что такой-то жену выгнал. Или не дома, а, скажем, в церкви, когда хор затянет свое длинное «и-и-и…» в «Иже херувимы…», ибо это «и-и-и…» все верующие воспринимают как паузу, во время которой можно поговорить. Так вот во время этой паузы одна другой и скажет: «Не меньше, чем за себя, я молюсь господу за свою соседку Перку. Вы не представляете себе, какая это несчастная женщина и что ей приходится выносить от своего мужа. Не хотелось бы, знаете, говорить, но очень уж ее жалко. Все-таки соседки мы, а ближнего своего любить надо!» И так обиняками незаметно все и выложит.
В деревне такие вещи делаются по-иному. Выйдет Станойка к калитке и окликнет свою соседку Пауну, которую, скажем, увидела в саду:
— Пауна, а Пауна!
— Чего тебе?
— Слышала, что говорят про Аникиного младенца?
— Нет!
— На попа, говорят, похож.
— Что ты, не бери греха на душу!
— Ей-богу! Говорят, вылитый батюшка, надень на него епитрахиль — и хоть сейчас на службу!
Так, скажем, Станойка разговаривает с Пауной, а Стамена кричит Живке со стога сена, и разносится ее голос по всему лугу, до самой дороги.
— Живка, эй, Живка-а! Слышала-а? Ребенок-то у Аники похож на старосту-у!
— А мне говорили-и, — отвечает ей Живка с дороги, — на лавочника-а!
И так во весь голос на все село кричат да перекликаются бабы. Сперва ни одна из них не хотела заходить к Анике. Мало того, отворачивались, проходя мимо ее дома, а потом одна за другой стали навещать сиротку, вроде бы с подарками, — дело-то богоугодное! — а в сущности только за тем, чтобы собственными глазами убедиться, на кого дитя похоже. И раз от разу подробностей становилось больше, прямо чудеса рассказывали.
В конце концов, бабы как бабы, мало им, что осрамили батюшку, старосту, лавочника и еще кой-кого, всякая из них примечала у младенца и какую-нибудь мужнину черту и, воротившись, налетала на беднягу. Стана, к примеру, встретила своего грешного Ивко еще у калитки.
— Постой-ка, Ивко, — говорит она ему, — а ну, посмотри мне в глаза!
— Ты что, сбесилась? — удивляется Ивко.
— Как видишь, нет, А почему у тебя глаза, как у того…
— У кого это?
— У ребенка Аникиного!
Ивко показывает кулак, чтобы Стана сразу поняла, как он ненавидит объяснения, она и замолчит. Так поступил Ивко, а про Радована Кнежевича говорят, что он шмякнул жену по носу, когда она ему сказала, что у младенца нос в точности такой, как у него; Спаса же Видкович, рассказывают, колотил свою жену кулаками по спине, хотя она ему не говорила, что у них с младенцем есть сходство со спины, а лишь намекнула, что у младенца губы похожи на мужнины.
Мало-помалу бабы перессорились и между собой: «Это ты мне сказала!» А та ей: «Нет, это ты мне сказала…» И пошли ругаться, плеваться да за косы друг дружку хватать.
И началось в селе сплошное безобразие. Если бы одни бабы ругались, это еще полбеды, мужики все перессорились.
Первыми, говорят, поссорились староста и писарь. Сразу после того разговора, когда Радое Убогий сказал писарю, что староста во время церковной службы был у Аники, писарь упрекнул старосту:
