Никто точно не знал, чем занимался в Индии дядюшка Тим после войны, в которой принимал участие. Считалось, что строил мосты. Вероятно, его об этом просто никто не спрашивал, даже обожавший дядюшку Тима Бенет до самого последнего времени не задавал ему подобных вопросов, а когда начал задавать, стал получать ответы, казавшиеся странными. Пэт, бывало, говорил, что его брат «превратился в туземца». Дядюшка Тим не раз приглашал родственников в Индию — посмотреть на Гималаи. Бенет мечтал поехать, но отец никогда не позволял. К концу жизни дядюшка Тим стал проводить все больше времени в Пенндине и наконец поселился там.
Глядя на книги, Бенет вспомнил, что Тим, не будучи ученым, обожал читать и постоянно приводил в разговоре любимые цитаты и высказывания — это называлось «моралями дядюшки Тима» — строчки из Шекспира, фразы из Конрада, Достоевского, Диккенса, «Алисы в Стране чудес», «Ветра в ивах»[1], Киплинга, Роберта Луиса Стивенсона. «Еще шаг, мистер Хэндс, и я вышибу вам мозги». Когда дядюшка умирал, Бенет слышал, как он бормочет: «Долой мечи! Им повредит роса!»[2]
Разумеется, Бенет изучал классическую литературу, но был склонен скорее к философии. Интерес к грекам пришел к нему позже, как эхо памяти о деде, а также благодаря Тиму с его книгами. Странным образом эти книги, не все из которых были «классикой» в строгом смысле слова, несли в себе дух древнего мира. Порой Бенет пытался анализировать характерную для них атмосферу, их густой аромат, вибрирующий резонанс, их мудрость, но смысл ускользал от него, оставалось лишь ощущение теплоты и наслаждения. Он вспомнил то, что так любил пересказывать Тим, — сцену, в которой Цезарь, разгневавшись на свой Десятый легион, обратился к легионерам как к квиритам (гражданам), а не как к коммилитонам (соратникам). Даже в детстве Бенет в этот момент неизменно сам ощущал горечь преданных воинов, видел, как поникли их головы. В книгах и «моралях» Тима было нечто магическое, что объединяло их. В узкий круг самых любимых входили у него «Семь столпов мудрости»[3], «Лорд Джим»[4], «Остров сокровищ», «Алиса в Стране чудес», «Ким»[5]. Тим любил также и Кафку, что могло показаться странным, но по зрелом размышлении Бенет понял и это.
Пэт говорил, что Тим навсегда остался «совершеннейшим ребенком». Бенету эта черта дядиного характера представлялась скорее героическим романтизмом. Несколько лет назад, случайно встретившись на приеме в Уайтхолле с индийским дипломатом, он вскользь упомянул, что его дядя работал в Индии, и очень удивился, узнав, что дипломат слышал о Тиме. Он сказал о нем: «Сдвинутый, даже безумный, но храбрый, как лев». Бенет жалел, что потерял след того дипломата и не узнал его имени. В детстве книги Тима были для Бенета лишь историями приключений, но с возрастом, внимательнее вглядываясь в дядю, вслушиваясь в его рассказы, он стал замечать в них что-то вроде теплых, звенящих обертонов, отсвета или отзвука доброго сострадания, ощущения трагедии человеческой жизни — добродетельной или порочной, — преступления и наказания, раскаяния, угрызений совести. Должно быть, Тим видел в Индии страшные вещи, вероятно, сам творил страшные вещи, о которых потом сожалел или не сожалел, во всяком случае, здесь, в солнечном Пенндине, он никогда о них не упоминал. Этот странный отзвук казался эхом потаенной боли, которую он переживал снова и снова в окружении своих надломленных героев: Макбета с окровавленными руками, Отелло, убившего жену, причудливых, опустошенных персонажей Кафки, Лоуренса, Джима, прыгающего с корабля. Утешением служили Ким и лама.
Еще Пэт говорил о брате, что тот с головы до ног облит сахарным сиропом. Бенет, когда вырос, с этим не соглашался. Это был не сахарный сироп. Это было нечто вроде неуловимо прекрасной глубокой печали — Алиса, слушающая плач Черепахи Квази. Когда Тим умирал, он читал «Алису в Зазеркалье». Над этой странностью Бенет часто задумывался. Впрочем, почему бы и нет? Ведь Льюис Кэрролл был математиком, а Тим, хоть и не демонстрировал родственникам своих математических способностей, однажды попытался объяснить Бенету теорему Гёделя. Строительство мостов? Бенет в юности, как и Пэт, представлял себе деятельность Тима в Индии как нечто вроде труда неквалифицированного рабочего; потом он, по словам Пэта, «превратился в туземца» — погрузился в своего рода оккультную некромантию. Популярной шуткой у них было попросить Тима проделать знаменитый индийский трюк с веревкой и посмеяться, когда тот начинал серьезно объяснять, в чем его суть.
В последние годы, оставаясь с Бенетом наедине, Тим, уже старый (и, как говорили, утративший ясность мысли, с чем Бенет был решительно не согласен), говорил о магии математики, о чудесных свойствах чисел, о непознанных глубинах человеческого интеллекта, не поддающихся словесному выражению и неподвластных логике. В Индии, как он рассказывал, многие люди легко постигают то, что недоступно блистательным умам из Кембриджа. До Бенета лишь позднее дошло, почему Тим старательно избегал игры в шахматы.
Покинув наконец тихую уединенность библиотеки, Бенет направился в гостиную, задержавшись по дороге в холле, чтобы взглянуть на себя в высокое зеркало. Холл был просторным и довольно темным, свет солнечного дня сюда не проникал; в холле стоял старинный шератоновский[6] секретер, который никогда не открывали. Только здесь паркетный пол не был ничем прикрыт. Зеркало тоже было темным, помутневшим по краям. С самого детства Бенет проявлял жгучий интерес к своей внешности. Этот интерес был связан с более глубокими вопросами: «Кто я? Что собой представляю?» Очень рано Бенет обнаружил, что и дядюшка Тим ощущает неопределенность собственного «я». Иногда они говорили об этом. Интересно, спрашивал Бенет, это все чувствуют? Нет, отвечал Тим, не все, и добавлял, что это дар, знак глубокой истины: «Я — ничто». Он считал это одним из тех состояний, которые обыкновенно достигаются годами напряженной медитации и лишь отдельным личностям могут быть ниспосланы богами «просто так». Бенет смеялся над этой, как ему тогда казалось, шуткой. Позднее он задумался над дядиными словами, и ему пришло в голову: не более ли этот «дар» напоминает состояние, предшествующее тихому сползанию в безумие? Еще позже он решил, что, в конце концов, ощущение себя как «ничто», далекое от мистического состояния «отсутствия» здесь и сейчас, есть смутное проявление самоудовлетворенности, которое в определенный момент посещает почти каждого. И все же, углубляясь в предмет еще дальше, он задавался вопросом: не был ли Тим, которого многие друзья и знакомые считали «немного чокнутым», и впрямь обладателем небесных даров?
Сейчас, глядя на себя в зеркало, Бенет испытывал привычное недоумение: он до сих пор казался на удивление молодым. И, как всегда, когда он неожиданно ловил свое отражение, у него оказался открыт рот. Неужели он постоянно ходит с открытым ртом? Роста Бенет был среднего, приблизительно такого же, как дядюшка Тим, но ниже Пэта. Фигура стройная и гибкая. Всегда аккуратно одет, даже когда возится в саду. Волосы у него густые и взъерошенные, каштановые с рыжим оттенком, ниспадающие на уши, без малейших признаков седины. Лицо широкое, спокойное, высокий ясный лоб, темно-синие глаза, прямой аккуратный нос, полные губы, часто растягивающиеся в улыбке, хотя их обладатель нередко теперь бывал грустен. С тех пор как Бенет оставил службу, на него навалились беды. Прежде всего смерть Тима, затем провал попытки вернуться к философии. К досадным недоразумениям можно было отнести и то, что он никогда не был влюблен. Впрочем, так ли это плохо? Но что делать дальше? Конечно же, заботы, связанные с девушками, были для него счастливой возможностью отвлечься.
Гостиная представляла собой просторную комнату со стеклянными дверьми, выходившими на большую лужайку. Здесь в приземистых деревянных книжных шкафах тоже стояли книги — самые разные: атласы, сборники кулинарных рецептов, путеводители по английским графствам, по Лондону, Франции, Италии, большие альбомы знаменитых художников, книги об играх, животных, деревьях, морях и океанах, о разных машинах, научные исследования и фолианты об ученых, поэзии, музыке. Из этих книг Бенет прочел лишь несколько. Бесчисленные труды по философии находились в смежном с гостиной кабинете.
Пол в гостиной был покрыт огромным темно-синим, почти черным, теперь уже сильно потертым ковром, испещренным мелким узором из деревьев, цветов, птиц и животных. Этот ковер дядюшка Тим привез из Индии, когда Бенет был совсем юным. Чудесный открытый камин был окружен искусно вырезанной викторианской решеткой красного дерева. На стенах висело множество картин, на некоторых были изображены предки квакеров с собаками, на более поздних акварелях — виды дома и речки Лип. Несколько индийских миниатюр, считавшихся очень ценными, тоже привез дядюшка Тим. Повсюду стояли старинные кресла с вышитыми подушками и (отнюдь не ценное) пианино дорогой, так мало прожившей на свете, обожаемой матушки Бенета Элеанор Мортон. Бенет вспоминал счастливые вечера своего детства, когда она играла, а все пели под ее аккомпанемент. Но вскоре мать забросила серьезную музыку. Тим, Пэт и, надо признаться, сам Бенет предпочитали «Светлокудрую Джени» и «Дорогу в Мандалай» (песню, которая всегда вызывала слезы у Тима).
