Он снова засмеялся, поплевал на руки и тронулся в путь.
— За Ним, ребята! — прокричал он еще раз, пустившись бегом по склону горы, ведущему к Назарету.
Горы и люди обратились в дымку и рассеялись. В глазах спящего потемнело. Его бесконечный сон кончался, хотя шаги спускавшихся все еще были слышны.
Сердце его бешено колотилось, изнутри рвался крик: «Они идут! Они идут!» Вскочив, в страхе (по крайней мере, так ему показалось во сне) он начал заваливать дверь всем, что попадалось под руку, — скамьей, инструментами, деревянными брусками, гвоздями и огромным крестом, над которым он сейчас работал. Затем он снова упад на стружку и щепки и затаился.
Странная тревожная тишина повисла в комнате — плотная и удушливая. Звуки исчезли — он не слышал ни людей, ни Господа. Словно темный бездонный пересохший колодец всосал в себя все, даже бдительного дьявола. Сон ли это? Смерть ли, бессмертье, Господи? В ужасе, из последних сил человек попытался ухватиться за тонущий во всем этом рассудок и спастись, и — проснулся.
Он весь вспотел. Из сна ничего не помнил. Только, пожалуй, одно — его кто-то ловил. Но кто?.. Один? Много? Люди? Бесы?.. Он не мог вспомнить. Насторожившись, он прислушался. В тишине ночи слышалось дыхание деревни — дыхание многих душ. Жалобно пролаяла собака, во дворе зашумело дерево. Нежно и монотонно в дальнем конце деревни мать укачивала своего ребенка… Ночь была полна шорохов и шепотов, которые он так хорошо знал и любил. Вот говорит земля, вот ей отвечает Господь, и мало-помалу человек обретает покой. На мгновение он даже испугался, что остался на земле один-одинешенек.
Из соседней комнаты, где спали родители, донеслось прерывистое дыхание отца — несчастный старик не мог заснуть. Он выворачивал губы, упорно раскрывая и закрывая рот в надежде, что оттуда прольется слово. Уже много лет он мучил себя таким образом, стараясь выдавить из себя звук человеческой речи. Но парализованное тело не слушалось. Снова и снова он заставлял себя, потея и пуская слюни, и иногда после отчаянных усилий ему удавалось произнести одно слово по слогам — только одно слово, всегда одно и то же: «А-до-най». Адонай. И больше ничего — только Адонай… И произнеся его, он успокаивался на пару часов, пока жажда речи снова не охватывала его, и он не начинал снова бороться с языком…
— Это моя вина… моя, — пробормотал человек, и глаза его наполнились слезами.
Слыша в ночной тишине мучения отца, сын тоже переполнялся мукой и принимался непроизвольно открывать и закрывать рот. Он прислушивался к звукам, доносившимся из-за стены, чтобы самому повторить все, что проделывал отец, и поддержать его неимоверные усилия. Вместе со стариком он вздыхал, беспомощно издавал беззвучные крики, пока снова не погрузился в сон.
Но не успел он заснуть, как дом задрожал, скамья, инструменты, крест — все, чем была забаррикадирована дверь, рухнуло на пол, дверь распахнулась, и на пороге показался рыжебородый. Огромный, он хохотал и протягивал руки.
Человек закричал и проснулся.
Он сидел на стружках, прислонившись к стене. Над его головой висел лоскут кожи, утыканный двумя рядами гвоздей. Каждый вечер, перед тем как заснуть, он бил и терзал этим бичом свое тело, чтобы оно оставалось недвижимым в течение всей ночи, не поддаваясь искушениям. Легкая дрожь пробежала по плечам. Он не мог вспомнить, какие искушения посещали его нынешней ночью, но чувствовал, что избежал большой опасности.
— Я больше не могу это выносить. Довольно, — прошептал он, подняв глаза к небу. Утренний свет, неверный и бледный, проскальзывал в дверные щели, мягко оттенял желтый камышовый потолок.
— Я больше не могу терпеть. С меня довольно, — повторил он громче, яростно сжимая зубы.
Взгляд его погружался в наплывающие потоки света, и внезапно он увидел всю свою жизнь: посох отца, зацветший в день свадьбы; молния, поразившая новобрачного и навсегда парализовавшая его; родная мать, глядящая на него, своего сына. Она ничего не говорила, но он слышал ее немую жалобу — она была права! Днем и ночью собственные прегрешения ножами впивались ему в сердце. Тщетно пытался он осилить последнего из оставшихся дьяволов, имя которому был Страх. Всех остальных он уже одолел: бедность, страсть к женщинам, радости юношества, счастье домашнего очага. Он победил их все, все, кроме Страха. Ах, если бы и его удалось победить, если бы он смог… А время для этого уже пришло, ведь он стал мужчиной.
— Я виноват в том, что отец парализован, — бормотал он. — Я виноват в том, что Израиль до сих пор стонет под игом…
Забив крыльями, грозно закричал петух — наверное, во дворе соседнего дома, где жил его дядя раввин. Похоже, петух устал от слишком долго длившейся ночи и теперь требовательно взывал к солнцу.
Юноша прислонился к стене и прислушался. Свет хлынул на дома, захлопали двери, ожили улицы. Утренние звуки заполнили землю, просачиваясь через щели домов, — Назарет просыпался. Из соседнего дома донесся тяжелый стон, тут же сменившийся диким воплем. Это кричал раввин. Он взывал к Господу, напоминая ему об обещании, данном народу Израиля. «Господь Израиля, Господь Израиля! Долго ли еще ждать?!» — голосил раввин, и человек слышал, как хрустят коленные суставы, когда он падает на пол.
— Молится, — покачал головой юноша, — взывает к Богу. Сейчас будет стучать мне в стену, чтобы я тоже начинал молитву. Жаль, что мои беседы с Богом неизвестны людям, — и он забарабанил кулаками в стену, чтобы дать знать суровому раввину, что уже проснулся и молится.
Он вскочил на ноги. Латаная-перелатанная туника сползла с плеча, обнажив худое загорелое тело, покрытое красными и коричневыми шрамами. Устыдившись нагого тела, он поднял одежду и обвязал ее вокруг бедер.
Бледный утренний свет озарил упрямое гордое лицо страдальца. Его подбородок и щеки окаймляла угольно-черная борода. Нос был с горбинкой, полные губы приоткрывали ярко белевшие зубы. Он не был красив, но излучал какое-то тайное, завораживающее обаяние. Густые длинные ресницы оттеняли все лицо голубизной, в которой темными провалами светились глаза.
Он стряхнул стружки, приставшие к бороде. Его слух уловил звук тяжелых шагов, они приближались, и он узнал их.
— Это снова он, — с испугом простонал он. — Что ему от меня нужно?
Он рванулся к двери и тут же, потрясенный, остановился.
Кто придвинул к двери скамью, инструменты и крест? Кто? Когда? Ночь была полна злых духов, полна снов. Мы спим, но для них двери открыты, они входят и выходят по собственному желанию, переворачивая все вверх дном и в наших домах, и в наших душах.
— Кто-то был здесь этой ночью, — пробормотал он, затаив дыхание, словно опасаясь, что пришелец все еще здесь и может его услышать. — Кто-то приходил. Возможно, Бог… Бог… или дьявол? Кто их различит? Они меняются обличьями: порой Бог становится тьмой, а дьявол — светом, и человек не может их различить.
Он вздрогнул. Всего лишь два пути. Каким пойдет он, который выберет?
Звук шагов все приближался и приближался. Человек испуганно оглянулся: казалось, он ищет место, где бы спрятаться. Он боялся этого пришельца и не хотел его видеть, потому что глубоко внутри болело связанное с ним воспоминание, болело и не заживало. Как-то, еще будучи детьми, они играли во дворе, и тот, другой, который на три года старше, повалил его на землю и как следует вздул. Он встал и ушел, не говоря ни слова, но с тех пор никогда не ходил играть с другими детьми. Он стыдился и боялся. Томясь в одиночестве во дворе своего дома, он размышлял о том, как однажды смоет свой позор, докажет, что он лучше, победив всех. И по прошествии стольких лет эта ранка все сочилась, не закрывалась.
— Неужели он до сих пор преследует меня? Что ему от меня нужно? — шептал он. — Я не пущу его.
Дверь вздрогнула от обрушившегося на нее удара. Человек рванулся вперед и, собрав все свои силы, отодвинул скамью, крест и открыл дверь. На пороге стоял рыжебородый великан, босой, краснолицый, потный. Пожевывая стебелек спелого ячменя, он окинул взглядом мастерскую, увидел крест, прислоненный к стене, нахмурился и переступил порог.
Не говоря ни слова, он сел в угол, продолжая ожесточенно грызть стебелек. Человек остался стоять, отвернувшись от пришедшего и глядя сквозь открытую дверь на узкую, неожиданно рано ставшую оживленной улицу. Пыль еще не поднялась, земля влажно благоухала. Ночная роса и рассветные лучи смешивались на листьях оливы, стоящей во дворе, и все дерево будто смеялось. Человек в восхищении вдыхал утренний воздух, ощущая мир и покой.
— Закрой дверь, — прорычал рыжебородый. — Мне нужно кое-что тебе сказать.
Человек вздрогнул от резкого звука его голоса, закрыл дверь и покорно сел на край скамейки.
— Я пришел, — произнес рыжебородый. — Все готово.
