Она не видела его три дня. От бессоницы у неё болела голова, и она встала, чтобы натереть виски духами.
Она не слышала звука шагов в саду. Она услышала их только, когда они стали приближаться к её комнате со стороны террасы. С ужасом, вся замерев, она смотрела на дверь.
Он вошел. На нем был рабочий комбинезон, грязная рубашка с засученными рукавами, пыльные брюки. Он остановился, глядя на неё. Его лицо было суровым и жестоким, щеки ввалились, губы крепко сжаты. Она вскочила и стояла совершенно неподвижно, слегка откинувшись назад.
Он шагнул к ней. Он прижал её так, что она почувствовала, как кости его рук касаются её ребер. Он зажал ей ноги своими и стал целовать в губы.
Потом она не могла вспомнить, пыталась ли она вырваться из его объятий или спокойно подчинилась его силе. Она никогда не думала, что то, в чем она догадывалась, чего ожидала, окажется таким, она не могла этого знать, потому что такого нельзя было вынести больше секунды.
Она пыталась вырваться, но он крепко держал её. Она молотила кулаками по его лицу, плечам. Он зажал обе её кисти в одной руке. Она пыталась отстранить лицо. Он стал целовать её грудь. Наконец, она вырвалась.
Она ударилась о туалетный столик и стояла, пригнувшись, хватаясь за его край. Её глаза были полны ужаса. Он смеялся. Но она не слышала звука его смеха. Вероятно, он нарочно отпустил её. Он стоял, широко расставив ноги, опустив руки, словно давая ей возможность рассмотреть себя. Она взглянула на дверь за его спиной. Он поймал её взгляд. Он протянул руку, и она отпрянула назад. Её плечи тяжело поднимались. Он шагнул вперед, и она прижалась к столику. Тогда он подошел ближе. Он без труда поднял её. Она впилась зубами ему в руку и почувствовала на кончике языка кровь. Он оттянул назад её руку и впился в её губы.
Она боролась как зверь. Но при этом она ни разу не вскрикнула, ни разу не позвала на помощь. Она слышала звук собственных ударов и видела, что ему это даже нравится. Она потянулась за настольной лампой. Он вырвал лампу у неё из рук. По полу покатились осколки хрусталя.
Он бросил её на кровать, и она почувствовала, как кровь пульсирует у нее горле, в главах. Её охватила ненависть и беспомощный ужас. Она чувствовала ненависть и его руки. Его руки, трогающие её тело. Те самые руки, которые дробили гранит. Она делала отчаянные попытки вырваться от него. Но тут её пронзила резкая боль, и она вскрикнула. Потом она лежала тихо.
Этот акт мог бы быть совершен с нежностью, как акт любви, или с презрением, как символ унижения и победы. Это мог бы быть акт любовника или солдата, силой берущего пленницу. Он же сделал это с насмешкой. Не как любовь, а как осквернение. И именно это заставило её лежать тихо и покорно. Один нежный жест с его стороны, — и её бы не тронуло то, что он сделал с её телом. Но овладение ею так, как хозяин берет свою жертву, презрительно и с отвращением — была как раз то, что она хотела. Затем она почувствовала, как он содрогается от удовольствия, невыносимого даже для него самого, и поняла, что это она доставила ему это удовольствие, что оно исходило от неё, от её тела. Она познала то, что он хотел, чтобы она познала.
Некоторое время он лежал, отодвинувшись от неё и свесив голову с кровати. Она слышала, как его дыхание становится более ровным. Она лежала на спине, в том же положении, в каком он её оставил. Она чувствовала пустоту и легкость.
Наконец, он встал. Он вышел, не взглянув на неё и не сказав ни слова. Она отметила это про себя, но это сейчас не имело значения. Она прислушивалась к звуку его шагов в саду.
Она лежала очень долго. Потом её стало трясти. Она встала и еле живая побрела в ванную комнату. Больше всего на свете ей сейчас хотелось принять теплую ванну. Она вошла в ванную комнату и посмотрела на себя в зеркале. На теле остались следы от его поцелуев. Она поняла, что не будет принимать ванну. Ей хотелось сохранить ощущение его тела, его прикосновений. Воспоминание пронзило её. Она потеряла сознание и пролежала на холодных плитках пола до утра.
На следующее утро Роурк проснулся с ощущением, что прошлая ночь была для него тем же, что любимая работа, по той ответной реакция внутри него, по тому смыслу, который приобретало его существование.
Их взаимопонимание простиралось гораздо дальше насилия, дальше всей непристойности его действий. Если бы она значила для него меньше, он никогда бы не овладел ею таким образом. Значь он для неё меньше, она никогда не стала бы так отчаянно сопротивляться. Неповторимая восхитительность этого момента заключалась в том, что они оба понимали это.
В этот день он не ждал её появления в карьере. Но он думал о ней. Он с любопытством ловил себя на этом. Ему было странно, что его занимали мысли о ком-то другом, что он чувствовал необходимость видеть кого-то. Было важно знать, что она существовала на свете, важно думать о ней, о том, как она проснулась сегодня утром, что думала, как она двигалась, вспоминать её тело, еще его, и теперь уже принадлежавшее ему навсегда.
В этот вечер, открыв газеты, он увидел имя Роджера Энрайта и прочитал, что он ищет достойного архитектора для постройки Энрайт Хаус.
У Роурка защемило сердце. Он подумал о том, что и как он бы мог построить это здание. Потом без всякой связи он подумал о Доминике. Он удивился, что мысль о ней не покидает его даже в те моменты, когда он думает о любимом деле.
Через неделю он получил письмо, которое Майк переслал ему в Коннектикут. Там было написано:
«Уважаемый м-р Роурк! Я уже давно пытаюсь связаться с Вами, но не знаю, где Вас найти. Позвоните мне, пожалуйста, как можно скорее. Я хотел бы обсудить с Вами проект своего нового здания, если вы тот человек, который построил Магазин Фарго. Роджер Энрайт.»
Чepeз полчаса Роурк был уже в поезде. Когда поезд тронулся, он вспомнил о Доминике и о том, что оставляет её здесь. Мысль показалась ему далекой и не существенной. Он опять удивился только тому, что все еще думает о ней, даже сейчас.
Доминика знала, что со временем забудет все, что произошло с ней, кроме того, какое удовольствие она получила от этого, и что он знал это. Больше того, он знал это еще до того, как пришел к ней, и что он бы не пришел, не знай он этого. Она не дала ему настоящего отпора, который бы спас её — не проявила настоящего отвращения. Её отвращение было смешано с радостью, радостью от сознания его силы. Это было как раз то падение, какого она хотела и за которое ненавидела его.
Она думала о том, что случилось все время. Наедине сама с собой она все время мысленно обращалась к нему. В этом состоянии она не замечала проходящих дней. Затем однажды, гуляя по саду, она поняла, что прошла неделя. Она повернулась и поспешила в каменоломню.
Выйдя на дорогу, она успокоилась. Зачем спешить? Она все равно увидит его. Это было неизбежно. А после… Будущее было туманно. Главное — увидеть его снова.
Она подошла к краю карьера и посмотрела вниз. Она сразу поняла, что его среди рабочих нет. Она отказывалась верить, отказывалась понять это. Она стояла там очень долго, не зная, что предпринять. Затем она подозвала подрядчика и опросила:
— А где тот рабочий, с ярко рыжими волосами?
— Ах, этот… Да, я помню. Он уехал.
— Уехал?
— Да, взял расчет. Очень неожиданно. Наверное, в Нью-Йорк.
— Когда? Неделю назад?
— Нет, только вчера.
— А кто…
Она хотела спросить: "А кто он такой?", но вовремя спохватилась и сказала:
— А кто работал здесь так поздно вчера вечером?
— Извините, что беспокоим вас, мисс Франкон, но мы выполняем спешный заказ для здания, которое будет строить ваш отец — Космо-Слотник Билдинга, вы, наверное, слышали о нем.
— Ничего.
Она повернулась и пошла домой. Она не спросила его имя. Это был её последний шанс сохранить свою свободу. Она понимала, что невозможно найти в Нью-Йорке какого-то неизвестного рабочего. Поэтому она была вне опасности. Если бы она знала его имя, она бы сию минуту сидела в поезде. Она знала, что единственной возможностью спастись от него — было не искать его в Нью-Йорке. Если же она поймет, что спастись невозможно, она узнает его имя.
Когда Питер Китинг приходил в свой кабинет, он первым делом просматривал утренние газеты, которые были сложены стопкой на краю стола. Ему нравилось это занятие, потому что во многих газетах упоминалось его имя или затрагивались вопросы строительства его нового здания — Космо-Слотник Билдинг.
Однако, в это утро он не нашел в газетах своего имени. Вместо него он прочитал заметку о том, что известный филантроп Фостер оставил после смерти сто тысяч долларов Элсворсу Тухи — «моему другу и духовному наставнику в знак уважения к его благородному уму и искренней привязанности к человечеству», было написано в завещании. Тухи принял деньги и всю сумму передал общественной организации — тому институту, где он читал лекции по искусству. Он отказался комментировать свой поступок.
