Матье был смущен. Марсель часто бывала с ним жестковата; всегда настороже, немного агрессивна, немного недоверчива, и, если Матье с ней не соглашался, она это рассматривала как попытку над ней властвовать. Но сейчас был тот редкий случай, когда она явно хотела позлить его. И потом, эта фотография на кровати... Он с беспокойством разглядывал Марсель: время, когда она решится заговорить, еще не пришло.
– Мне не очень-то интересно себя анализировать, – просто сказал он.
– Верно, – согласилась Марсель, – но это не цель, это средство. Чтобы освободиться от себя самого; смотреть на себя, судить себя – вот твоя любимая повадка. Когда ты на себя смотришь, ты воображаешь, будто ты не то, на что смотришь, будто ты ничто. В глубине души это твой идеал: быть ничем.
– Быть ничем, – медленно повторил Матье. – Нет. Это не то. Послушай, я... я хотел бы зависеть только от себя.
– Да. Быть свободным. Абсолютно свободным. Вот он, твой порок.
– Это не порок, – сказал Матье. – Это... А что ж, по-твоему, надо стремиться к другому?
Он был раздражен: сто раз он объяснял все это Марсель, и она прекрасно знала, что он больше всего дорожит этим.
– Если... если бы я не пытался примерить существование на себе, то оно казалось бы совершенно абсурдным.
Марсель настаивала с насмешливым и упрямым видом:
– Да, да... Не отрицай, это твой порок.
Матье подумал: «Она действует мне на нервы, когда строит из себя этакую бяку». Но тут же опомнился и мягко сказал: – Это не порок, просто я такой, какой есть.
– Почему же у других все иначе, если это не порок?
– Они такие же, только не отдают себе в этом отчета. Смех Марсель осекся, в уголках губ появилась жесткая и угрюмая складка.
– А у меня нет желания быть свободной, – сказала она.
Матье посмотрел на ее склоненный затылок и почувствовал себя неловко: когда он был с ней, у него всегда возникали угрызения совести, нелепые, неотвязные угрызения. Он подумал, что никогда не ставил себя на ее место: «Свобода, о которой я ей говорю, – это свобода здорового мужчины». Он положил руку ей на шею и нежно сжал пальцами эту уже приувядшую, тучную плоть.
– Ты чем-то раздосадована?
Она подняла к нему слегка смущенные глаза.
– Нет.
Они замолчали. Удовольствие Матье сосредоточилось в кончиках пальцев. Он медленно провел рукой вдоль ее спины, и Марсель опустила длинные темные ресницы. Он привлек ее к себе: в это мгновение он не желал ее, он скорее хотел почувствовать, что этот строптивый и мятежный дух тает, как сосулька на солнце. Марсель склонила голову на плечо Матье, и он увидел вблизи ее смуглую кожу, голубоватые шершавые подтеки у нее под глазами. Он подумал: «Боже мой! Она стареет». Но тут же поймал себя на мысли, что тоже немолод. Он несколько неуклюже наклонился над ней: ему хотелось забыть и себя, и ее. Но он давно уже не забывался, когда был с ней в постели. Матье поцеловал ее в губы; они у нее были красивые: праведные и строгие. Она тихо откинулась назад и легла на кровать с закрытыми глазами, неуклюжая, осунувшаяся; Матье встал, снял брюки и рубашку, сложил их в изножье кровати, потом лег рядом с Марсель; он видел, что ее глаза были открыты и неподвижны; скрестив руки под головой, она смотрела в потолок.
– Марсель, – позвал он.
Она не ответила; вид у нее был недобрый; затем она резко выпрямилась. Он снова сел на край кровати, смущаясь, чувствуя себя голым.
– Теперь-то, – твердо сказал он, – ты мне скажешь, что случилось.
– Ничего, – вяло отозвалась она.
– Нет, – возразил он с нежностью. – Тебя что-то беспокоит. Марсель! Разве мы не условились говорить друг другу все?
– Здесь ты ничем мне не поможешь. К тому же все это тебя раздосадует.
Он слегка погладил ее по волосам.
– И все же скажи.
– Ну хорошо. Так вот, это случилось.
– Что? Что случилось?
– Это самое. Матье покривился.
– Ты уверена?
– Абсолютно. Ты же знаешь, я никогда заранее не паникую: задержка уже два месяца.
– Черт! – вырвалось у Матье.
Он подумал: «Она должна была мне об этом сказать по крайней мере три недели назад». Ему захотелось куда-то деть руки: набить трубку, например, но трубка была в кармане пиджака, в шкафу. Он взял с ночного столика сигарету, но тут же положил ее на место.
– Ну вот. Теперь ты все знаешь, – сказала Марсель. – Что будем делать?
– Мы... мы... избавимся, разве нет?
– Хорошо. У меня есть нужный адрес, – сказала Марсель.
– Кто тебе его дал?
– Андре. Она сама там была.
– У той бабки, которая ей в прошлом году все расковыряла? Скажешь тоже: ведь у Андре тогда полгода ушло, чтобы очухаться. Я против.
– Ты что, собираешься стать отцом?
Она высвободилась и села на некотором расстоянии от Матье. Вид у нее был суровый, но не по-мужски. Она положила ладони на бедра, руки ее походили на ручки терракотовой вазы. Матье заметил, что лицо ее посерело. Воздух был розовым и сладковатым, они вдыхали аромат розы, глотали его – и вдруг это серое лицо, этот неподвижный взгляд. Казалось, она с трудом сдерживает кашель.
– Подожди, – сказал Матье, – все так неожиданно: мне надо подумать.
Руки Марсель задрожали; она проговорила с внезапным пылом:
– Я не нуждаюсь в твоих размышлениях; не тебе об этом думать.
Она повернулась и посмотрела на него. Она смотрела на его шею, плечи, живот, потом ее взгляд скользнул ниже. Вид у нее был удивленный. Матье побагровел и сомкнул ноги.
– Здесь ты ничем мне не поможешь, – повторила Марсель.
И добавила с вымученной иронией:
– Теперь это дело женское.
Губы ее при этих словах сжались: сиренево-алый рот, казалось, пожирающий подобно багряному насекомому ее пепельно-серое лицо. «Она чувствует себя униженной, – подумал Матье, – она меня ненавидит». Он ощутил приступ тошноты. Комната внезапно лишилась розовой дымки; между предметами обозначились огромные пустоты. Матье подумал: «В этом повинен я!» Лампа, зеркало со свинцовыми бликами, каминные часы, кресло, полуоткрытый шкаф вдруг показались ему безжалостными механизмами: их завели, и они влачили в пустоте свое хрупкое существование с непреклонным упорством, точно чрево шарманки, непрерывно наигрывающей одну и ту же мелодию. Матье встряхнулся, как бы силясь вырваться из этого мрачного затхлого мирка. Марсель не шевелилась, она продолжала смотреть на низ его живота и на этот виноватый цветок, прикорнувший меж его бедер. Матье знал: ей хочется кричать и биться в рыданиях, но она этого не сделает из страха разбудить мадам Дюффе. Неожиданно он схватил Марсель за талию и привлек к себе. Она припала к его плечу и всхлипнула трижды или четырежды, но без слез. Это все, что она могла себе позволить: безмолвная буря.
Когда Марсель подняла голову, она уже успокоилась и обрела прежнюю рассудительность. Она сказала:
– Извини, мальчуган, но мне нужна была разрядка: с самого утра держусь. Естественно, я тебя ни в чем не упрекаю.
– Однако у тебя есть на это право, – сказал Матье, – мне нечем гордиться. Это в первый раз... Черт возьми, какая мерзость! Я сглупил, а ты расплачиваешься. И вот случилось то, что случилось. Послушай, а что это за бабка, где она живет?
– Улица Морер, 24. Кажется, бабка довольно странная.
– Так я и думал. Ты скажешь ей, что пришла от Андре?
– Да. Бабка берет всего четыреста франков. Знаешь, похоже, это ничтожная сумма, – трезво проговорила Марсель.
– Да. Согласен, – с горечью отозвался Матье, – короче, тебе повезло.
Он чувствовал себя неловко, как жених. Неуклюжий детина, к тому же совершенно голый, принес несчастье, а теперь улыбается, чтобы заставить забыть о себе. Но она не могла забыть о нем: она видела его белые бедра, мускулистые, коротковатые, его самодовольную нагловатую наготу. Какое-то причудливое наваждение. «Будь я на ее месте, мне захотелось бы исколошматить эту мясистую тушу». Он сказал:
– Меня как раз волнует, что она берет слишком мало.
– Ну уж нет, – сказала Марсель. – Это редкостная удача. У меня как раз есть четыре сотни: приготовила их для портнихи, но она может и подождать. И знаешь, – добавила она твердо, – я уверена, что бабка позаботится обо мне не хуже, чем в этих знаменитых подпольных абортариях, где сдирают за милую душу по четыре тысячи франков. Да у нас и нет выбора.
– У нас нет выбора, – повторил Матье. – Когда ты к ней поедешь?
– Завтра, около полуночи. Кажется, она принимает только по ночам. Чудно, да? Думаю, она малость тронутая, но это как раз удобно из-за мамы. Днем она занята в галантерейной лавке; она почти никогда не спит. Входишь через двор, видишь свет под дверью – значит, бабка там.
– Ладно, – сказал Матье, – я пойду туда сам. Марсель недоуменно посмотрела на него.
– С ума сошел? Она тебя выгонит, она примет тебя за легавого.
– Я все равно пойду, -– упрямо повторил Матье.
