— Я польщен, что вы сделали для меня исключение и прочитали популярную книгу. Это маленькое произведение за две недели разошлось тиражом в двадцать тысяч экземпляров.
— Я прочел его.
— И?
— Я требую объяснений.
— Текст вас разочаровал?
Доктор Стэдлер посмотрел на него в замешательстве:
— Вы хоть отдаете себе отчет, какую тему избрали для обсуждения и в какой манере? Один стиль чего стоит, а дурно пахнущее отношение к столь важному предмету?!
— Так вы считаете, что содержание требует более достойной формы представления? — его голос звучал так невинно, что доктор Стэдлер не смог уловить насмешки.
— Вы понимаете, что проповедуете в этой книжонке?
— Раз вы не одобряете ее, доктор Стэдлер, считайте, что я написал это по наивности. Мне бы так хотелось.
«Да-а, — подумал доктор Стэдлер, — непостижимое свойство Ферриса: ему достаточно просто выслушать в свой адрес критику, а все остальное его не трогает».
— Если бы у пьяного хама хватило сил выразить себя и излить свою суть на бумаге — беспросветную дикость, ненависть к разуму — именно такую книгу я ожидал бы увидеть в результате. Но знать, что она вышла из-под пера ученого, да еще и с грифом нашего института!..
— Но, мистер Стэдлер, эта книга вовсе не рассчитана на внимание ученых. Она написана как раз для того самого пьяного хама.
— Что вы хотите этим сказать?
— Для широкой публики.
— Господи! Да ведь любой распоследний дурак способен заметить вопиющие противоречия в каждом вашем высказывании.
— Скажем иначе, доктор Стэдлер: каждый, кто их не видит, достоин того, чтобы верить всем моим утверждениям.
— Но вы освятили вашу несусветную чепуху престижем науки! Все это впору сомнительной посредственности вроде Саймона Притчетта, пусть себе порет под кайфом мистическую чушь, все равно его никто не слушает. Вы заставляете думать, что это наука! Наука! Вы используете достижения разума для разрушения самого разума. По какому праву вы использовали мою работу для необоснованного и абсурдного вторжения в другую область, притянули за уши негодные метафоры, вывели чудовищные обобщения из чисто математической проблемы? По какому праву вы заявили, что я. Я дал санкцию на издание этой книги?
Доктор Феррис спокойно, не мигая, смотрел на доктора Стэдлера.
— Доктор Стэдлер, вы говорите так, словно книга предназначалась мыслящей аудитории. В этом случае пришлось бы оперировать такими категориями, как достоверность, обоснованность, логичность и престиж науки. Верно? Но книга адресована публике. А вы сами всегда говорите, что публика не думает, — он замолчал, но Стэдлер ничего не ответил, и Феррис продолжил:
— Эта книга не может иметь философской ценности, но ее психологическая польза велика.
— Какая польза?
— Понимаете, доктор Стэдлер, люди не хотят думать. И чем глубже пропасть, в которую они попали, тем меньше им хочется думать. Интуитивно они понимают: думать необходимо, что рождает в них чувство вины, поэтому боготворят каждого, кто оправдывает их нежелание мыслить; готовы следовать за всяким способным превратить в добродетель, причем высоко интеллектуальную то, что привыкли считать грехом, слабостью и виной.
— И вы предлагаете этому потворствовать?
— Это путь к известности.
— Зачем вы добиваетесь известности?
Глазки доктора Ферриса будто мимоходом скользнули по лицу доктора Стэдлера.
— Как всякий государственный институт, мы живем на общественные средства, — буднично ответил он.
— И поэтому вы говорите людям, что наука — пустое мошенничество, которое должно упразднить?
— С точки зрения логики, такой вывод из моей книги можно сделать. Но они его не сделают.
— А как быть с репутацией института, запятнанной в глазах интеллигенции, если таковая еще осталась?
— Зачем нам о ней волноваться?
Доктор Стэдлер счел сентенцию приемлемой, чем бы она ни вызывалась — ненавистью, завистью или злобой; но полное отсутствие в голосе Ферриса эмоций, невозмутимость и легкость, подразумевающая смешок, кольнули его, вызвав краткое ощущение нереальности, скользнувшее в желудок холодным комком ужаса.
— Вы ознакомились с отзывами на мою книгу, мистер Стэдлер? Ее приняли доброжелательно.
— Да, и мне в это трудно поверить, — ему приходилось отвечать так, словно он участвовал в ученом диспуте, но у него не было времени справиться с эмоциями. — Я не могу понять, почему вы вызвали такой интерес у уважаемых научных журналов, и отчего они позволили себе всерьез обсуждать вашу книгу. Будь рядом Хью Экстон, ни одно академическое издание не стало бы рассматривать ее с позиций философии.
— Его нет рядом.
Доктор Стэдлер чувствовал: есть слова, которые вот-вот сорвутся у него с языка, но ему уже давно хотелось закончить беседу.
— С другой стороны, — напомнил доктор Феррис, — а я уверен, что вы не обратили на это внимание — на обложке цитируется весьма лестный отзыв, полученный мною от мистера Уэсли Моуча.
— Кто такой, черт возьми, этот мистер Уэсли Моуч?
Феррис улыбнулся:
— Через год, мистер Стэдлер, даже вы не зададите этот вопрос. Скажем так: мистер Моуч — тот человек, который в настоящее время квотирует отпуск нефти.
— Тогда я предлагаю вам вернуться к работе. Договаривайтесь с мистером Моучем, пусть он занимается нефтью, а мне оставьте мир идей.
— Было бы забавно попытаться обозначить границу между ними, — по тону чувствовалось, что Феррис озвучивает прописную истину. — Но, коль скоро мы говорим о моей книге, мы затрагиваем и связи с общественностью. — Он повернулся и указал на математические формулы, написанные мелом на доске: — Доктор Стэдлер, прискорбно даже думать о том, что вопросы связей с общественностью могут оторвать вас от работы, которую лишь вы один на всей Земле способны выполнять.
Слова были сказаны с явным подобострастием, и доктор Стэдлер не мог бы объяснить, почему он услышал в них другую фразу: «Пиши уж лучше на доске свои формулы!»
Почувствовав болезненное раздражение, он обратил его на себя, сердито подумав, что пора избавляться от галлюцинаций.
— Связи с общественностью? — пренебрежительно сказал он. — Я не вижу никакой практической пользы от вашей книги. Не понимаю, какую задачу она выполняет.
— В самом деле? — Феррис вновь стрельнул в него глазками. Искорка наглости мелькнула так быстро, что, возможно, Стэдлеру просто почудилось.
— В приличном обществе я могу себе позволить обсуждать далеко не все, тем более, в подробностях, — сухо произнес Стэдлер.
— Совершенно точно, — с готовностью подтвердил доктор Феррис и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Прошу вас, вызывайте меня в любое время, если возникнут какие-то неудобства, доктор Стэдлер, — заявил он. — Сочту за честь быть к вашим услугам.
Понимая, что должен подтвердить свой авторитет, подпорченный позорным осознанием того, что сам выбрал себе в заместители этого типа, доктор Стэдлер высокомерно, тоном саркастическим и грубоватым указал:
— Когда я вызову вас в следующий раз, потрудитесь сделать что-нибудь со своей машиной.
— Да, доктор Стэдлер, я сделаю все, чтобы больше не опаздывать, и прошу вас извинить меня. Моя машина доставляет мне кучу неприятностей, она разваливается на части, и недавно я заказал новую, лучшую на рынке — «Хэммонд-кабриолет», но Лоренс Хэммонд на прошлой неделе покинул бизнес, без предупреждений и объяснений, и я оказался в подвешенном состоянии. Такие ублюдки, они как сквозь землю проваливаются. С этим нужно что-то делать.
Когда Феррис ушел, доктор Стэдлер устало опустился за стол, не желая больше никого видеть. Он чувствовал, что все равно ни один дорогой ему человек никогда больше не придет.
Он знал слова, которые не сумел произнести. Он не сказал, что подвергнет книгу публичному разоблачению и отвергнет ее ради честного имени института. Он не произнес этого вслух, потому что боялся, что его угроза никак не повлияет на Ферриса, что Феррис в безопасности, что мир доктора Стэдлера потерял былую силу. И хоть он твердил себе, что позднее обдумает вопрос публичного протеста, знал, что не сделает этого.
Он взял книгу и бросил в корзину для мусора.
Неожиданно и отчетливо перед его глазами встало лицо, различимое в мельчайших деталях, молодое лицо, которое он долгие годы запрещал себе вспоминать. Он подумал: «Нет, он не читал этой книги, он не увидит ее, он умер, он должен был умереть давным-давно». Шок от страшного знания того, что именно этого человека он хотел бы увидеть больше всего на свете, и того, что на это нет никакой надежды, поскольку он мертв, полоснул острой болью.
