После того, как он подписал чек, та же надменная рука снова его цапнула, и на лицевую, и на оборотную сторону обрушился град подозрений; затем пара глаз недоверчиво оглядела ту часть особы Прайама, которая им была видна. Затем глаза отпрянули, уста открылись в кратком слове и — о странность! — уже четыре глаза и два рта склонились к чеку и устремили свое вниманье на Прайама. Прайам думал, что сейчас пошлют за полицейским; в чем-то он, как ни странно, чувствовал себя виновным, по крайней мере подозрительным и был готов сквозь землю провалиться. Ужасно унизительно, когда тебя бессовестно оглядывают с таким холодным разочарованьем.
— Вы, значит, мистер Лик? — шелохнулись уста.
— Д-да, — очень медленно.
— В каком виде желаете?
— Буду весьма вам признателен, если вы мне выдадите банкноты, — высокомерно отчеканил Прайам.
Надменная рука дважды перещупала все купюры и, с особенным бумажным хрустом, одну за другой выложила перед Прайамом. Прайам, не глядя, все это сгреб и, без церемоний, без всякой благодарности дающему, сунул в правый карман штанов. И, чертыхаясь, вышел прочь из банка.
И все же, все же ему заметно полегчало. Пестовать и лелеять свою тоску, имея в кармане пятьсот фунтов наличными, согласитесь — очень, очень трудно.
Постепенно он угомонился, его успокаивала ходьба, быстрая, бесцельная ходьба, а горящий взор раздвигал перед ним толпу на тротуаре успешней, чем окрики лакея. И вот, сам не зная как, очутился он на набережной. На благородную излуку Темзы уже спускались сумерки, и восхитительная панорама открылась перед ним, странно впечатляющая панорама, которая даже из куда менее поэтических натур делывала поэтов. Гранд-отели, службы миллионеров и правительства, гранд-отели, мечи и распашные окна правосудия, гранд-отели, громадные арки вокзалов, купола соборов, здания парламента и гранд-отели смутно вставали на речном изгибе, чернея в темной фиолетовости неба. Огромные трамваи пролетали мимо, как озаренные аквариумы, пролетки обгоняли трамваи, а их уж обгоняли автомобили; призрачные баржи, взрыхляя воду, вдевались в пролеты мостов, как нить вдевается в игольное ушко. Лондон, Лондон рокотал, имперский, величавый, сверхримский Лондон. И вот — что это? — ни один муниципальный фонарь еще не зажигался, а уж невидимая рука, рука судьбы, печатала посланье на зыбкой стене мрака, постепенно заслонявшей дальний берег. И послание гласило, что чай Шиптона — лучше всего на свете. А потом рука все это стерла и в другом месте написала, что лучше всего на свете — виски Макдонелла; и эти две доктрины, подрагивая пиротехникой, продолжали опровергать одна другую, и все густела ночь. Пять минут целых прошло, покуда Прайам не разглядел за пререканьями этих истин верх скрытого лесами и незнакомого ему строенья. Сквозное, зыбкое, оно было прекрасно в сумерках, и поскольку Прайам подошел тем временем к мосту Ватерлоо, всегдашняя тяга к красоте его и погнала на южный берег Темзы.
Поплутав вокруг Ватерлоо-Стейшн, он, наконец-то вышел с тыла к нужному строенью. Да, вещь оказалась дивная; башня взбиралась несколькими разноцветными слоями, все уменьшаясь, пока не таяла крылатой статуэткой в небе. А снизу здание было тяжелое, обширное, и по фасаду — колонны, а за ними стрельчатые окна. Два крана тянули шеи из общего массива, и все вместе окружал дощатый забор. Через дверцу в заборе виднелся мерцающий, шипящий свет. Прайам Фарл робко заглянул вовнутрь. Там был простор. Несколько молодцов, кудлатых, мускулистых, темнея на фоне озаренных решетчатых лесов, обтесывали и расщепляли каменные глыбы. Картина взывала к кисти Рембранта.
Неопрятный толстяк тотчас устремился к двери. В руке он держал рулетку, губами зажимал кончик толстого карандаша. Это он растолковывал сны архитектора сонным британским малым. Жизненный опыт сделал его грубоватым.
— Слышь, — адресовался он к Прайаму, — какого тебе дьявола тут надо?
— Какого дьявола мне надо? — отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. — Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?
Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.
— Новая картинная галерея это, строится по завещанию — ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? — У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. — Видал? — продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: «Рабочие не требуются».
Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.
И Прайам побрел прочь.
Он был ошарашен. Потом снова его охватило бешенство. Он отлично сознавал весь юмор положения, однако юмор этот был несколько своеобразный, не то чтобы животик надорвешь. Прайам бесился, и не брезговал такими выражениями, какие мы используем в бешенстве, когда нас никто не слышит. Снова захваченный своим искусством, как некогда на континенте, он давно уже не читал газет, и, хоть и не забыл о своей просьбе к нации, никак не предполагал, что она может вылиться в столь архитектурные формы. Он ничего не знал о хлопотах Дункана по увековечиванью родового имени. Нет, это его просто подкосило. Мысли о том, какие дикие последствия могут за собой повлечь ненужные, пустые жесты, на него нахлынули. Когда-то, давным-давно, под действием досады, он начеркал несколько строк на листке бумаги и подписал в присутствии свидетелей. И ничего — ничего решительно — не происходило целых два десятилетья! Бумага спала… и вот вам, пожалуйста, эта бетонная громада в самом центре Лондона! Невероятно. Нет, это превосходит все границы!
Его дворец, его музей! Плод минутного каприза!
Ах! Как же он бесился. Как всякий стареющий артист, в истинной силе, уж он-то знал, что не бывает удовлетворения, кроме удовлетворения усталости после честного труда. Уж он-то знал, что слава, богатство, безупречная одежда — ничто, а стремленье к совершенству — все. Никогда еще не был он так счастлив, как в эти последние два года. Но и на прекраснейшие души порой находит, и прекраснейшие души восстают порой против доводов рассудка. Вот и душа Прайама вдруг возмутилась. Вдруг снова ему захотелось славы, богатства, безупречной, дорогой одежды. Вдруг ему показалось, что он был выкинут из жизни, и потянуло безотлагательно в нее вернуться. Скрытые оскорбленья мистера Оксфорда жалили и жгли. А этот толстый подрядчик его принял за бедолагу, клянчащего работенки!
Он быстро зашагал к мосту и нанял кэб до Кондюит-стрит, где обреталась фирма портных, с парижским ответвлением которой он имел дело, когда еще был записным денди.
Странный порыв, конечно, но вполне простительный.
Озаренные башенные часы — налево, все дальше, дальше от катящего по мосту кэба, — показывали, что неподкупное Провидение бдит над Израилем.
— Одно здание, по-моему, обойдется не меньше семидесяти тысяч, — говорил он.
Снова он был с Элис, в укромности Вертер-роуд, и ей рассказывал обо всех почти перипетиях убывающего дня. Дома он оказался много позже того времени, какое положено для чаепития; и Эллис, умница, не стала его дожидаться. Зато теперь она его поила особым чаем для смельчаков и путников, а сама сидела напротив, за столиком, и только и делала, что слушала, да подливала ему в чашку.
— Ну да, — она сказала, ничуть не удивившись этим цифрам, — я прямо не понимаю: и о чем он думал, твой Прайам Фарл! Как будто мало нам этих картинных галерей! Вот будет там толкучка, не сунешься, тут новые и строй! Была я в Национальной галерее, два раза была, так я, ей-богу, чуть ли не одна-одинешенька по залам там ходила. И ведь бесплатно! Не нужны они людям, эти галереи! Были б нужны — валил бы туда народ! Ну виданное ли дело — пустой паб, к примеру? Или «Питер Робинсон»?[19] А там ведь денежки выкладывай! Нет, ну это ж прямо дурь какая-то! И почему он не оставил эти деньги тебе хотя бы, или больницам бы пожертвовал, да мало ли? Нет, не дурь это! А прямо безобразие! И надо это прекратить!
Прайам меж тем готовился сегодня отважно взяться объяснить жене, кто он такой. И уже приближался к роковому мигу. Ее речь на него нагоняла известные сомнения, усугубляла трудность предприятия, но он решился смело продолжать.
— Ты сахар положила? — спросил он.
— Да, ты просто размешать забыл. Давай я тебе размешаю.
Обворожительное женское внимание! Он ободрился.
— Послушай, Элис, — приступился он, пока она помешивала чай, — ты помнишь, как я впервые сказал тебе, что умею рисовать?
— Да, — был ответ.
— Ну вот, и сначала ты думала, что я дурачусь. Ты думала, что я немного не в себе, ведь правда?
— Нет, — сказала Элис, — просто я подумала, что на тебя дурь нашла. — Она смущенно усмехнулась.
