Небо разгорается все сильнее и напоминает ему священную огненную реку Динур[131], в которой, как рассказывали мальчики в хедере, сам Бог омывается каждое утро. Зеленые глаза Шолема Мельника, окруженные густыми черными ресницами и бровями, вдруг начинают видеть образы, которые он никогда прежде не замечал. Вот странный камень с человеческим лицом; вот уродливое дерево, которое своими скрюченными ветвями и вылезающими из земли корнями напоминает ведьму; рядом с ним другое, молодое, которое забралось на спину старому упавшему дубу и сосет из него жизненные силы; и вдруг — переплетение древесных корней, которые, упорно разрастаясь во все стороны, пробили крепкую скалу, продырявили ее каменные внутренности. Сутулый человек в слишком широком оверолсе глядит на проявления великих божественных сил, которые выше его понимания. Ему хочется произнести еврейское слово: так он в детстве, бывало, произносил благословение на гром или на радугу[132]. Но он не в состоянии вымолвить ни единого слова перед лицом окружающего его Божьего величия: лишь покрикивает на лошадей, чтобы они налегали на упряжку.
— Гидиап, вьо, — сердится он, как будто это они, лошади, виноваты в бесполезном простое, — двигайтесь, лентяйки.
Борозду за бороздой отваливает он налево твердую почву.
Солнце взобралось достаточно высоко над вершинами гор. У Шолема начинает сосать под ложечкой: он оставляет плуг воткнутым в землю посреди борозды, снимает недоуздки, чтобы лошадям было удобней есть насыпанное им сено, и кричит сыну, собирающему камни и мусор:
— Биньомин, кончай собирать сокровища, пойдем домой, перекусим.
Грузно и медленно спускаются отец и сын в долину, где стоит их наполовину каменный, наполовину деревянный, окруженный высоким забором дом, старый и залатанный, с хлевами, сараями и курятником. Чак бежит впереди, гоняясь за птицами. По дороге Шолем заходит в хлев. До рассвета он выгнал коров на пастбище: не потому, что они могли бы найти корм на голой земле, а чтобы побыли на свежем воздухе. Но стельная скотина, обнюхав пустую землю и не найдя травы, не пожелала бродить просто так, а лениво залегла обратно в стойло и только мычала в тоске по телятам, которых она со дня на день должна была произвести на свет.
— Пошли отсюда, брюхатые лентяйки, — ругает Шолем отяжелевших коров, слегка подталкивая их под острые крупы. — Пошла![133]
Бен заходит в курятник, чтобы найти несколько свежеснесенных яиц, но их почти нет. Полсотни кур почти все время сидят на яйцах и высиживают цыплят. Бен выгоняет тощего петуха, дерущегося с воинственной наседкой из-за снесенного ею яйца, которое ему хочется расклевать, и собирает в шапку те считаные яйца, что валяются среди соломы и зерен.
Незастеленные кровати хранят следы, продавленные спавшими. Шолем, заправив постели с неловкостью мужчины, взявшегося за женское дело, входит в неприбранную кухню, чтобы приготовить завтрак для себя и для сына. На полках и в ящиках ничего нет: ни масла, ни молока. Стельные коровы не доятся. Шолем находит консервную банку, из которой вытряхивает немного бурой фасоли, разогревает ее и нарезает к ней черствого хлеба. Бен без аппетита ест фасоль с хлебом.
— Может быть, сварить тебе яйцо, Биньомин? — спрашивает отец.
— No[134], — коротко отвечает мальчик, недовольный тем, что отец не называет его Беном, как все.
Шолем варит кофе на черной железной плите и говорит о родине, где его отец, мир праху его, владел несколькими акрами земли.
— В Грабице бы посмеялись, услышав, что фермер ест консервированную фасоль и покупает хлеб. У людей там все свое.
— Чего ж ты сюда приехал, если в Юроп[135] все было так хорошо? — спрашивает Бен, обиженный тем, что какая-то чужая земля поставлена выше Америки, его Америки.
Шолем наливает две кружки кофе и насыпает сыну на одну ложку сахара больше, чем себе. Бен вскидывается.
— Па, я не девочка, — ворчит он, — мне не нужно сахара больше, чем тебе.
— Вырасти сперва, — говорит Шолем, прихлебывая кофе, — а я уже вырос.
Бен, насупившись, пьет свой кофе и не обращает внимания на отца, на которого он сердит.
Он любит своего отца, этот Бен, очень любит. Именно из-за того, что он так его любит, Бен бросил хай-скул[136] в Бруклине и переехал на ферму, чтобы помогать ему. Но он сердит на отца, даже презирает его за то, что тот позволил матери сесть себе на голову: она торчит в Бруклине, оставив без присмотра дом в деревне. После целого дня тяжелой работы никто даже ложки чего-нибудь горячего им не приготовит. По большей части приходится есть консервированные продукты, в основном фасоль, от которой уже тошнит. К тому же в доме не прибрано, неуютно. Целый год, с тех пор как купили ферму, они так и мучаются без хозяйки. И Бен не может простить отцу, что тот не способен держать жену в руках, как подобает мужу. Хотя Бен и не высказывает эти мысли вслух, Шолем о них знает и пытается завоевать расположение сына:
— Не волнуйся, Биньомин, мама скоро приедет. Нужно время, чтобы уроженка Вильямсбурга[137] привыкла к деревне.
Вспомнив слова на святом языке, которые он, бывало, слышал в детстве от проповедника в бесмедреше, Шолем приводит их Бену:
— Сказано в Писании: кол хатхилес кошес[138]. Тебе, наверное, известно, ученый ты мой, что это значит?
Бен, как всегда, машет мальчишеской рукой, которая выросла и закалилась на ферме: он не выносит отцовских изречений на святом языке и стихов из Писания.
— The old stuff, — бормочет он, — ты бы лучше научился у фермеров, как держать жену в руках, как заставить ее работать.
Шолему становится стыдно за то, что попрана заповедь почитания родителей.
— Кадиш ты мой, как ты говоришь о матери? — спрашивает он с упреком.
Бен молчит и только качает головой, как качает головой старый человек, глядя на тех, кто моложе и глупее его, в уверенности, что он их уже ничему не сможет научить, что все его слова — на ветер.
— Я отнесу скунса старому де Лукасу на гору, — говорит он и выходит из дома.
Чак бежит за ним, радостно лая.
Шолем, выкурив свою короткую трубку, выколачивает ее о большой камень, который как монумент стоит посреди двора; он прочищает ее от табака и пепла и смотрит широко раскрытыми глазами на запущенную ферму. Вместе с гневом на свою Бетти за то, что она не желает помогать ему в его новой фермерской жизни, в которую он уже год как впрягся, Шолем ощущает также тоску по ней и по своей дочке Люси, оставшейся вместе с матерью в городе. Он скучает по жене, женского тепла которой он не чувствовал уже больше года. Он не совсем спокоен за нее: она теперь одна, без него, в большом городе.
— Ой, Боже мой, — бормочет он, выпуская из трубки дым, который поднимается колечками — знак, что погода будет хорошей.
В курятнике неумолчно и беспокойно кудахчут куры, сообщая миру весть о том, что они-то выполняют свой долг и высиживают новые куриные поколения.
2
Хотя Шолем Мельник уверяет своего единственного сына в том, что мать в конце концов поселится на ферме и будет вести хозяйство, как все фермерши по соседству, в душе он совсем не так уверен в том, что до этого скоро дойдет дело. Он знает, что сам себя обманывает.
Уже больше года, как разлад царит между фермером Мельником и его женой Бетти.
Честно говоря, муж и жена никогда особо не ладили, даже тогда, когда Шолем еще не думал осесть в горном захолустье, а жил в Вильямсбурге и содержал жену и детей малярным ремеслом, но до серьезной ссоры и даже до разрыва дело дошло тогда, когда Шолем Мельник, заболев свинцовым отравлением, недугом, который он нажил за долгие годы работы с краской, оставил свое ремесло, купил заброшенную ферму в горах и хотел только одного — чтобы его жена поселилась там вместе с ним и с детьми. Каждый раз, когда муж и жена время от времени встречаются, ссора начинается по новой. Шолем предлагает Бетти остаться ему женой, а детям — матерью и не разрывать семью на две части. Бетти клянется папой-мамой и всем святым, что не станет следовать мужниному безумию и не похоронит свою молодость в захолустье. Она и так достаточно страдает от того, что он заморочил голову мальчику, оторвал его от учебы и похоронил на ферме. Она, Бетти, не даст зарыть себя живьем в могиле: ни себя, ни свою доченьку Люси.
В суровые зимние месяцы, когда дождь чередуется со снегом, Бетти даже носу не кажет на мужнину ферму. Она лишь шлет из города короткие письма, не столько мужу, сколько сыну, который остается с отцом. В каждом письме она снова и снова описывает, как светла и весела жизнь в городе, какие чудесные фильмы смотрели они с Люси, и призывает Бена не быть болваном и вернуться домой к маме, в город. Читая ответы Бена, написанные карандашом на перепачканной мятой бумаге, она чувствует, как мороз пробирает ее до костей не только от холодности сердитых отказов Бена, но даже и от вида бумаги и конвертов, приходящих из заснеженных гор. Когда заканчиваются сырые месяцы и на улицах города цветочницы начинают продавать первые веточки вербы с серебристыми почками, Бетти выбирается вместе со своей доченькой на воскресенье в Оуквиль, чтобы повидаться с Беном, этим папиным сынком.
