— Пожалуй, мне не следовало отзываться так резко о миссис Хэйдок и ее снотворных «Семнадцати». Но я, верно, помер бы со смеху, если бы меня пригласили заседать с этой компанией. Понимаете, я, что называется, пария. Я считаюсь в городе вредным человеком, миссис Кенникот. Я атеист и, вероятно, кроме того, анархист. Ведь анархист — это всякий, кто не любит банкиров и «великую старую республиканскую партию».
Кэрол невольно переменила позу прощания на позу внимания, повернулась к Бьернстаму и отняла от лица муфту.
— По-видимому, вы правы, — пробормотала она. Потом у нее вырвалось: — Я не вижу, почему бы вам нг осуждать «Веселых семнадцать», если они вам не нравятся. Не священны же они.
— Ну нет, они очень даже священны. Доллар давно изгнал с лица земли распятие. Но я вообще-то не лезу в чужие дела. Я делаю, что хочу, и предоставляю всем тоже делать, что им нравится.
— А почему вы считаете себя парией?
— Я беден, но не завидую богатым, как этого требует приличие. Я старый холостяк. Я зарабатываю достаточно, чтобы быть сытым, а потом сижу себе, покуриваю, читаю книги по истории и не помогаю богатеть почтенному братцу Элдеру или папаше Кэссу.
— Вы… вы, верно, много читаете?
— Да. Но без разбору. Я и говорю вам — я одинокий волк. Барышничаю лошадьми, пилю дрова, работаю с дровосеками… Я еще специалист по осушению болот. Всегда мечтал поучиться в колледже. Но, думаю, учение показалось бы мне слишком медленным делом, и меня бы скоро выставили.
— Вы действительно странный человек, мистер…
— Бьернстам. Майлс Бьернстам. Наполовину янки, наполовину швед. Обычно известный как «этот чертов лодырь и болтун, что накликает всякие беды и вечно недоволен тем, как мы ведем дела». Нет, во мне нет ничего странного. Я просто книжный червь. Возможно, я прочел больше, чем могу переварить. Возможно, я недоучка. «Недоучку» надо поставить на первом месте, потому что это первое, что говорят о радикале, который ходит в блузе!
Оба посмеялись. Потом Кэрол спросила:
— Вы находите «Веселых семнадцать» глупым учреждением? Почему?
— О, позвольте нам, «подкапывающим устои», знать, чго представляет собою ваш праздный класс. Поверьте, миссис Кенникот, насколько я могу судить, единственные люди с мозгами в этом городе — я не имею в виду мозги, необходимые для ведения гроссбуха, охоты на уток или шлепанья детей — это вы, да я, да 1 ай Поллок, да мастер на мельнице. Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада!
— Нет, нет, я не скажу!
— У меня с этим мастером большие споры. Он старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». Словно по молитвеннику читает. Но все-таки он Платон и Аристотель по сравнению с такими умами, как Эзра Стоубоди, профессор Мотт или Джулиус Фликербо.
— Любопытно услыхать о таком человеке.
Он по-мальчишески ткнул носком сапога в сугроб.
— Ерунда! Вы хотите сказать, что я слишком болтлив. Согласен, я много болтаю, когда мне попадается собеседник вроде вас. Вам, верно, хочется бежать дальше, чтобы не отморозить нос?
— Да, мне, пожалуй, пора идти. Но скажите, почему вы пропустили мисс Шервин в вашем списке городской интеллигенции?
— Что ж, может, надо включить и ее. Насколько мне приходится слышать, она прилагает руку ко всему, что так или иначе смахивает на «реформу». Многие этого и не замечают. Она предоставляет миссис Уоррен, председательнице этого — как его? — Танатопсис-клуба, заправлять делами, но тайный хозяин там — мисс Шервин, и это она въедается в души наших беспечных дамочек до того, что и они начинают что-то делать. Но, видите ли… я не очень высоко ставлю все эти худосочные реформы! Мисс Шервин пытается заделать дыры в этом обросшем ракушками корабле, именуемом Гофер-Прери, и советует усердно вычерпывать воду. А Поллок пытается остановить течь тем, что читает экипажу стихи! Что касается меня, то я поставил бы корабль в док, выгнал того сапожника, который построил его так скверно, и отстроил заново от самого киля.
— Да… это… это было бы лучше. Но мне пора домой. Я того и гляди отморожу нос.
— Знаете что, зайдите ко мне, обогрейтесь и посмотрите, как выглядит конура старого холостяка.
Она с сомнением взглянула на него, на низкую лачугу, на двор, заваленный дровами и заплесневелыми досками, поверх которых валялась лоханка без обручей. Кэрол встревожилась, но Бьернстам не дал ей времени для колебаний. Он сделал рукой приглашающий жест, как бы говоря, что она сама себе советчик и что она не «почтенная замужняя женщина», а полноценное человеческое существо. Проговорив нерешительно: — Ну что ж, на минутку — только нос отогреть, — она окинула взглядом улицу, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает, и быстро двинулась к домику.
Она просидела там целый час. Ей никогда не встречался хозяин радушнее, чем «Красный швед».
У него была всего одна комната: голый сосновый пол, небольшой верстак, удивительно аккуратно заправленная койка, сковороды и начищенный золой кофейник, посуда на полке за пузатой, как пушечное ядро, печкой, самодельные стулья, один — из половины бочонка, другой — из досок, и ряд невероятно подобранных книг: Байрон, Теннисон и Стивенсон, справочник по газовым двигателям, томик Торстена Веблена и замусоленное руководство под заглавием «Разведение, кормление, лечение и улучшение пород домашней птицы и скота».
На стене была всего одна картинка-цветной рисунок из журнала: деревня с крутыми крышами в горах Гарца, наводившая на мысль о кобольдах и златокудрых девах.
Бьернстам не суетился вокруг своей гостьи. Он просто предложил ей расстегнуть шубку и поставить ноги на ящик перед печкой. Бросив свою кожаную куртку на скамью, он опустился на сколоченный из бочонка стул и загудел:
— Может быть, я и отвратителен, но, занимаясь такой случайной работой, я сохраняю свою независимость, чем не могут похвалиться хотя бы все эти вылощенные молодчики в банках. Если я бываю груб с каким-нибудь олухом, это отчасти потому, что я не умею иначе (видит v'or, я не специалист по вопросам, какой вилкой что есть и какие брюки надевать к визитке), а главное, потому, что я кое-что значу. Я, может быть, единственный человек в округе, который помнит двусмысленную статью в «Декларации независимости» о том, что каждый американец имеет право на «жизнь, свободу и борьбу за счастье». Как-то встречаю я на улице Эзру Стоубоди. Он глядит на меня эдак важно, чтобы я, не дай бог, не забыл, что он птица высокого полета и что цена ему двести тысяч, и говорит:
«Э, Бьерквист…»
«Меня зовут Бьернстам, Эзра», — отвечаю я. (Он-то отлично знает, как меня зовут!)
«Ну, как бы вас ни звали, — говорит он, — я слыхал, что у вас есть механическая пила. Приходите-ка и распилите мне четыре штабеля дров».
«Значит, я вам понравился?» — спрашиваю я с невинным видом.
«А не все ли это равно? Чтобы к субботе было готово!»-довольно резко отвечает он. Как это простой рабочий позволяет себе дерзить пятой части миллиона в меховой дохе!
А я, чтобы позлить его, и говорю:
«Вот и не все равно! Откуда вы взяли, что вы-то мне нравитесь? Нет, знаете ли, я подумал и решил отказать вам в ссуде. Обратитесь в другой банк, только здесь нет другого!» — говорю я и иду своей дорогой.
Так вот и было. Пожалуй, я держал себя грубо и глупо. Но я считал, что должен найтись в городе хоть один человек, настолько независимый, чтобы осадить банкира!
Он встал, сварил кофе, дал Кэрол чашку и продолжал говорить то вызывающим, то виноватым тоном, как бы тоскуя по дружбе и в то же время забавляясь ее удивлением, что существует особая, пролетарская философия.
Уходя, она заметила вскользь:
— Мистер Бьернстам, если бы вы были на моем месте, вас бы очень задевало, что вас считают ломакой?
— Что? Дайте вы им в морду! Послушайте, будь я серебряной чайкой, очень бы меня трогало, как кучка жалких тюленей смотрит на то, что я летаю?
Она быстро шла по улицам, и подгонял ее не ветер, а сила передавшегося ей бьернстамовского презрения. Она смело взглянула в лицо Хуаните Хэйдок, задрала голову в ответ на небрежный кивок Мод Дайер и, сияющая, предстала дома перед Би. По телефону пригласила зайти Вайду Шервин. Потом бодро играла Чайковского, и мощные аккорды были отголоском речей смеющегося рыжего философа из крытой толем лачуги.
Когда она осторожно сказала Вайде:
— Тут, кажется, есть один человек, который забавы ради оскорбляет местных богов, Бьернстам, что ли? — предводительница реформаторов ответила:
— Бьернстам? О да! Слесарь. Редкий нахал!
IV
В полночь вернулся Кенникот. За завтраком он четыре раза повторил, что думал о Кэрол каждую минуту.
