– Ничуть. С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии или, может, для ее искусства. Она была журналисткой.
– Но это ужасные люди! – воскликнула девушка.
– Верно.
– Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?
– Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, – сказал полковник.
– Давай поговорим о чем-нибудь приятном.
– Давай.
– Нет, это ужасно! Как ты на это решился?
– Не знаю. Я бы мог тебе рассказать подробно, но давай лучше обойдем этот вопрос.
– Давай обойдем. Все-таки я не думала, что это так ужасно. А ты больше такой глупости не сделаешь?
– Клянусь тебе, нет.
– И ты с ней не переписываешься?
– Конечно, нет.
– Ты не расскажешь ей о нас с тобой, она не сможет об этом написать в газетах?
– Нет. Я этой стерве кое-что рассказал, и она об этом написала. Но дело было совсем в другой стране. И к тому же она умерла.
– Правда, умерла?
– Начисто и бесповоротно. Как Феб Финикийский. Но она сама еще об этом не знает.
– А что, если бы мы с тобой гуляли по Пьяцце и ты бы ее встретил?
– Я бы посмотрел на нее в упор и не заметил. Пусть знает, что умерла.
– Большое спасибо, – сказала девушка. – Ты ведь понимаешь, как трудно неопытной девушке справиться с другой женщиной или с памятью о другой женщине.
– У меня нет другой женщины, – сказал полковник, и глаза у него от невеселых воспоминаний стали злые. – И нет памяти о другой женщине.
– Большое спасибо, – повторила девушка. – Сейчас я тебе верю. Но, пожалуйста, никогда не смотри на меня так и никогда обо мне так не думай!
– Давай поймаем ее и вздернем на высоком дереве! – запальчиво сказал полковник.
– Нет. Давай о ней лучше забудем.
– Я ее и так забыл, – сказал полковник.
И, как ни странно, это была правда. Странно потому, что на миг она появилась в комнате и чуть было не нагнала на него панику; это уж совсем странно, подумал полковник. Он-то знал, как люди впадают в панику.
Но теперь она ушла, ушла безвозвратно; она выжжена, изгнана, разжалована по рапорту в одиннадцати экземплярах, к которому приложено официальное, заверенное у нотариуса, свидетельство о разводе.
– Я ее забыл, – сказал полковник.
Это была чистая правда.
– Я очень рада, – сказала девушка. – Не понимаю, как ее вообще пустили сюда, в гостиницу.
– Да, мы с тобой здорово похожи, – сказал полковник. – Нельзя этим так чертовски злоупотреблять!
– Ладно, можешь ее повесить, ведь это из-за нее нам нельзя пожениться.
– Я ее забыл, – сказал полковник. – Пусть получше разглядит себя в зеркале и повесится сама.
– Теперь, когда ее здесь больше нет, не будем желать ей всяких бед. Но, как настоящая венецианка, я бы хотела, чтобы она умерла.
– И я тоже, – сказал полковник. – Но раз она не умерла, давай забудем ее навсегда.
– Навсегда и на веки вечные, – сказала девушка. – Правильно я выговариваю? По-испански это будет para sempre.
– Para sempre и все такое прочее, – добавил полковник.
Они молча лежали рядом, и полковник чувствовал, как бьется ее сердце.
Приятно чувствовать, как бьется сердце под черным свитером, который связала ей тетка, и ощущать тяжесть длинных темных волос на здоровой руке.
«Но разве это тяжесть, – думал полковник, – они же легче легкого». Она лежала тихая и ласковая, и все, что им обоим было дано пережить, неразрывно связывало их друг с другом. Он нежно и требовательно поцеловал ее рот, и все вдруг замерло, осталось только ощущение нерасторжимой связи.
– Ричард, – сказала она. – Как обидно, что у нас все так получается…
– А ты никогда ни о чем не жалей, – сказал полковник. – Никогда не считай потерь, дочка.
– Повтори.
– Дочка…
– Расскажи мне что-нибудь хорошее, чтобы я могла думать об этом всю будущую неделю, и еще про войну.
– Давай не будем говорить о войне.
– Нет. Я должна о ней больше знать.
– Я тоже должен, – сказал полковник. – Но не о военных хитростях. Один наш офицер в должности генерала как-то словчил и раздобыл план передвижения войск противника. Он заранее знал о каждом их шаге и провел такую блестящую операцию, что его повысили в чине и отдали ему под начало людей, куда более достойных. Вот почему нас одно время били. Да еще потому, что отдых в субботу и воскресенье у нас такая святыня.
– Сегодня у нас суббота.
– Я знаю, – сказал полковник. – Считать до семи я еще не разучился.
– Но почему ты на всех сердишься?
– Неправда. Мне просто пошел шестой десяток, и я знаю, что к чему.
– Расскажи мне еще что-нибудь о Париже, я люблю всю неделю думать о тебе и Париже.
– Дочка, почему ты все время пристаешь ко мне с Парижем?
– Но я же была в Париже и непременно поеду туда опять. Это самый чудесный город на свете, не считая нашего, и мне хочется побольше о нем узнать.
– Мы поедем вместе, и я там все тебе расскажу.
– Спасибо. Но ты расскажи мне хоть немножко сейчас, чтобы хватило на будущую неделю.
– Я тебе, кажется, объяснял, что Леклерк был хлюст из благородных. Человек очень смелый, очень заносчивый и на редкость честолюбивый. Я уже тебе сказал – он умер.
– Да, это ты мне сказал.
– О мертвых не принято дурно говорить. Но, по-моему, именно о мертвых нужно говорить правду. Я никогда не говорю о мертвых того, чего не сказал бы им при жизни. Напрямик, в лицо, – добавил он.
– Давай не будем о нем говорить. В душе я его уже разжаловала.
– Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
– Да, пожалуйста. У меня очень дурной вкус, я ведь читаю иллюстрированные журналы. Но когда ты уедешь, я всю неделю буду читать Данте. И каждое утро ходить к мессе. Это, наверно, поможет.
– А перед обедом заходи к «Гарри».
– Хорошо, – сказала она. – Расскажи мне что-нибудь романтическое.
– А не лучше ли нам просто заснуть?
– Разве можно сейчас спать, ведь у нас осталось так мало времени! Хочешь, полежим вот так, – сказала она и уткнулась головой ему в шею, под подбородок, заставив его откинуться назад.
– Ладно, сейчас расскажу.
– Сначала дай мне твою руку. Я буду чувствовать ее в своей, когда стану читать Данте и делать все остальное.
– Данте был отвратный тип. Еще заносчивее Леклерка.
– Говорят. Но писал он совсем не отвратно.
– Да. А Леклерк умел здорово воевать.
– Ну, расскажи!
Теперь ее голова лежала у него на груди. Полковник сказал:
– Почему ты не хотела, чтобы я снял мундир?
– Мне приятно чувствовать твои пуговицы. Это нехорошо?
– Почему? Я был бы самым последним сукиным сыном, если бы это подумал. В вашем роду многие воевали?
– Все, – сказала она. – Всегда. Были у нас и купцы, и дожи, ты ведь знаешь.
– И все воевали?
– Все, – сказала она. – По-моему, все.
– Ладно, – сказал полковник. – Тогда я тебе расскажу.
– Что-нибудь романтическое. Такое, о чем пишут в иллюстрированных журналах, или даже хуже.
– В «Доменика дель коррьере» или «Трибуна иллюстрата»?
– Еще хуже.
– Сначала ты меня поцелуй.
Она поцеловала его нежно, с отчаянием, и полковнику стало трудно думать о боях. Он думал только о ней, о том, что она сейчас чувствует, и о том, как близко граничит жизнь со смертью в минуту высокого блаженства. Но что же такое, черт побери, это блаженство, каково его звание и к какой оно приписано части? И не раздражает ли ей кожу черный свитер? И откуда взялись вся эта мягкость, и прелесть, и удивительное достоинство, и жертвенность, и ребячья мудрость? Да, ты мог узнать блаженство, а вместо этого вытянул пиковую даму.
"Но смерть – дерьмо, – думал он. – Смерть приходит к тебе мелкими осколками снаряда, снаружи даже не видно, где она вошла. Иногда она ужасна. Она может прийти с некипяченой водой, с плохо натянутым противомоскитным сапогом или с грохотом добела раскаленного железа, который никогда не смолкал. Она приходит с негромким потрескиванием, предвещающим очередь из автомата. Она приходит с дымящейся параболой летящей гранаты и с резким ударом мины.
Я видел, как она падает, оторвавшись от бомбодержателя, и описывает в воздухе причудливую дугу. Она приходит с оглушительным скрежетом металла, когда ломается машина или когда просто отказывает управление на скользкой дороге.
Но я знаю, что ко многим она приходит в постели как оборотная сторона любви. Я прожил с ней по соседству почти всю жизнь и отмеривал ее другим – в этом было мое ремесло. Но что же мне рассказать моей девушке в это холодное ветреное утро, здесь, в «Гритти-палас»?"
– О чем бы тебе рассказать, дочка? – спросил он ее.
– Обо всем.
– Ладно, – сказал полковник. – Тогда слушай.
Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на приятной, жестковатой, только что постеленной кровати; она положила ему голову на грудь, и волосы ее рассыпались по его старой, жилистой шее. Он начал рассказывать.
