Жалеть долго не пришлось. Наутро милиционер снова был в селе, налегке, без портфеля и шинели, но с тем же клюквенным бантом на гимнастерке, и не один, с солдатом при ружье. Ружье у солдата со штыком, и холстяной грязно — масленый патронташ отвис на груди.
Клюквенный бант строго допытывался, где Тюкин, куда он спрятался. Оказывается, вчера, как шли они в город ближней дорогой, лесом, присели отдохнуть и покурить, Осип отошел по нужде в кусты и пропал.
— Надо бы мне шоссейкой идти, — каялся милиционер, и уж не косинка была в ледяных его глазах, зрачки сводило к переносью. — Он бы у меня не сбежал. Я бы его, шелудивого подлеца, запросто кокнул из нагана, пристрелил, как собаку, — все едино для него, убийцы, другого конца не будет.
Тюкин не отыскался. Никто в селе не знал, даже Катькина мамка, где он скрывается. Одна Растрепа, как замечал Шурка, ходила в тот день с таким вызывающе — таинственным видом, что не подступись, можно подумать, будто доподлинно известно притворщице, хвастунье, где ее отец. Она не отходила от Клавки Косоуровой и Окси Захаровой, скажите на милость, какая девка на выданье, третий бес в юбке.
Наглядевшись на милиционера и солдата с ружьем, Яшка и Шурка вспомнили винтовку дяденьки Никиты и шашку Мишки Императора, затоптанные в грязь цветочной клумбы, и загорелись, сбегали в усадьбу, поискали.
Усадьба была такая же, как всегда, и немножко другая. Так же высился до неба белый дворец с колоннами на крыльце и башенкой на крыше, таинственно затаившийся, в который им прежде запрещалось входить, если их не позовут, да и сейчас никто туда не приглашал. Тот же был просторный, чистый двор с людской, коровником, амбарами и конюшней. Но вместо флигеля в зелени лип серело пепелище, и совсем уже не пахло во дворе гарью. На гумне недоставало сарая и овина. Можно ходить куда хочешь и делать что вздумается, свистеть, орать песни. Однако друзья никуда особенно не совались, разговаривали почти шепотом, побаиваясь, как всегда, и чувствовали себя как‑то связанно. Будто они и дома и одновременно в гостях, скорей всего ровно бы в церкви, и надобно тут вести себя тихо.
В умятом сапогами и лаптями черноземе и в пестром, затоптанном рванье, под сломанным стулом, около брошенной разбитой бутыли — всюду пробивались на свет драночными гвоздиками, и не по одному, кустами, вишнево — кремовые ростки запущенных многолетников, которые ребята звали «шапками» и «стрелками», а по краям клумбы узорной каймой распускались махровые маргаритки и жесткие бессмертники, все мелкое, выродившееся, и бархатные анютины глазки — самосев. Ни шашки, ни винтовки на клумбе и возле нее не нашлось. Яшка сознался, что искал и раньше по всему двору, и несчастливо. Должно быть, мужики успели подобрать оружие. И на что им? Разве станут шашкой щепать лучину, как косарем, из ружья ворон пугать. Какие они вояки, мужики, только о замиренье и думают, на позиции не идут, жалеют себя, а русское царство — государство ровно бы и не берегут ни капельки. Яшка и Шурка в эту минуту решительно стояли за войну, за победу, за свое царство — государство. И винтовка и шашка им нужны были, как всегда, не для забавы. Жаль, не досталось добро в смелые, знающие руки.
Зато в саду, на лужайке, под яблонями, Петух, оказывается, подобрал крокет — ту самую игру, в которую звали их играть в воскресенье Мотька и Витька. Петух, крадучись, свел живехонько приятеля в знакомый старый каретник. Там, в знаменитой шлюпке — двухпарке, в корме, под сиденьем, хранил он благоприобретенные деревянные шары и молотки, проволочные скобы, все новехонькое, заманчиво красивое, под стать лодке, но, как играть в крокет, они не знали.
— Погоняем шары, сами придумаем игру, — сказ Яшка, потрясая удовлетворенно лохмами. — Не сейчас, опосля… когда надоест торчать в поле. Ладно?
Шурка согласился.
— Еще как придумаем! — пообещал он. Стоило ему взглянуть на точеные, словно из кости, шары — четыре с красными полосками и столько же с черными (были шары с одной полоской, как кольцо, с двумя, тремя и четырьмя), стоило покоситься на такие же деревянные молотки с длинными, раскрашенными снизу рукоятками (молотков восемь, метки одинаковые, что и на шарах, соображай: не зря!), стоило ему рассмотреть внимательно всю эту прелесть, какой он не знал, не ведал до сих пор, как в голове его, по Обыкновению, непроизвольно что‑то зашебаршилось, неугомонное, приятное, закипело и принялось само по себе придумываться одно другого увлекательнее, как забавляться шарами. Витька с Мотькой тогда, в поле, как повстречались, немножко болтали про игру, и это пригодилось сейчас, отправилось незамедлительно в белобрысый стриженый чугунок, из которого выдумки хлестали уже через край. Шурка пересчитал еще раз, для верности, шары и молотки — хватит на всю ихнюю честную компанию, можно пригласить и Двухголового с Тихонями, бог с ними, пускай поиграют, не жалко. И воротец проволочных за глаза останется про запас, если грехом какие затеряются. Эх, бей молотком по шару, кати его в воротца! — это и есть крокет, разлюли — малина, вот какая игра, получше «куры», лапты и городков. Непонятно, зачем нужны два тычка, опять‑таки красного и черного цвета. Колышки эти, конечно, в землю вбивают, куда же еще, но зачем?.. Впрочем, и колышкам можно придумать занятие, не пропадать им даром, для чего‑то они сделаны и проданы.
Друзья покачались досыта в белоснежной, с синим днищем, не пробовавшей воды красавице шлюпке, погребли понарошку веслами, обеими парами, поработали, поправили рулем в очередь, без уступок. Яшка, как хозяин усадьбы, первый, подольше, «Чайка» (господи, экие умники Витька и Мотька, конечно, это они придумали прозвище и заставили маляров написать его по бортам лодки, чтобы не забывалось и читалось с любой стороны!), да «Чайка» летела по Волге что надо, как летали недавно в поле за пахарями белые чуда — дива, нет, еще почище, — лодка резала волны острым носом, только не зевай, держи руль прямо, направляй шлюпку против ветра. Отрадные брызги, прохладные, крупные, обласкали лица, пришлось утираться рукавами рубах.
Придя в себя, отдохнув и успокоясь, оба матроса подумали вдруг про одно, самое желанное, невольно сообразив, что они давным — давно подсоблялыцики — помощники председателя и секретаря Совета (слава тебе, кажется; они перестают это забывать). Сладко дрогнув, взглянули значительно в глаза друг другу.
— Совет что пожелает, то и делает… Эге? — спросил не очень уверенно Шурка.
— Да, ежели… захочет, — осторожно отозвался Петух. Ах, если бы Совет захотел то, что им, помощникам, сейчас до смерти желается! Не надо им винтовки и шашки, если бы Совет…
Терпение, тысячу раз терпение! Сказать по — революционному и складно: на всякое хотение должно быть Совета решение. Только так по — нынешнему, по дяди Родиному делаются большие дела. Не зевай, депутатов созывай, пиши протокол, выполняй постановление… Хо — хо! Уж они‑то, Кишка и Петух, бес тебя заешь, глазом не моргнули, выполнили бы нужное им, дорогое решение Совета в единую минуточку. Можно ведь и Леньку Капарулина кликнуть на подмогу, он мастак гоняться на лодке, управляет завозней, как щепкой.
Они еще помедлили чуть, посидели молчком, помечтали каждый про себя. Затем, вздохнув, поласкав на прощание руками и босыми ногами шлюпку — двухпарку и заодно крокет, подышали еще немного мышами, прелой сбруей и вышли из каретника. Осмелев, они не прочь были по пути в поле заглянуть и в барский дом, понюхать, поглядеть, как он, пустая громадина, чувствует себя без хозяев, жива — здорова ли Иина музыка — черный комодище с запертым громом, ее круглый, вертящийся на одной ноге табурет, узнать, куда сунули в спешке барчата ружьецо «монтекристо», стреляющее всамделишными пульками, оно заменило бы молодцам — удальцам пропавшую Аладьину винтовку. Ее наверняка поднял сам дяденька Никита и припрятал в сарай под прошлогоднее сено, где винтовка до того и лежала, привезенная, как известно, со станции, выменянная в вагоне у солдат за большое спасибо и ковригу хлеба. Не помнится, чтобы перепуганные хозяева дворца клали тогда, вечером, на воз, на поповы дроги ружьецо, ему там и места не было… Да вот еще на втором этаже, в ихней, Витьки — Мотькиной комнате, прозываемой детской, в углу, возле двери, красуется, не увезен, золотистый, отсвечивающий лаком, скользкий и прохладный на ощупь шкаф со стеклом, целый — прецелый книжек, побольше, чем в квартире Григория Евгеньевича. Про школьную библиотеку и говорить не приходится, не дотянуться ей до орехового без царапков, просторного шкафа. Он допускал сравнение разве лишь с сосновым великаном в читальне, набитым романами про любовь, которые наперебой глотали девки, а друзья наши так и не нюхивали. Зато им недавно удалось прикоснуться к Мотькиным — Витькиным богатствам. Кое‑что тут бешено читано однажды, если можно назвать чтением то, что проделывали Яшка и Шурка, молниеносно разглядывая картинки, выхватывая по словечку со страницы и немного более того дома, на свободе, глотая листочки с великой поспешностью. Книжечки были, как ландрининки, редкостные, слюнки текут, пальчики оближешь, — «Восемьдесят тысяч лье под водой» и «Айвенго», выданные на денек торопливой хозяйской рукой, вынесенные за пазухой, под рубашками, чтобы сердитая, строгая девка с кружевной наколкой в волосах и в крахмальном переднике не заметила, — она не дозволяла соринки брать из детской. Хорошо бы и остатки дочитать, их ведь порядочно, по совести сказать, полный шкаф не проглоченных как следует книжечек (читанное, смотренное кое‑как не в счет!), и все толстые, в крепких переплетах с золотом и серебром, самые дорогие и самые интересные, какие есть на свете… Может, и сахар где‑то в кухне завалялся, хоть крошки, и похожий на медовые пряники заварной ржаной хлеб. Этим хлебом и сахаром с парным молоком угощала их тогда грустно — ласковая Ксения Евдокимовна.
