«Мосье простит меня, — сказал он с угрюмою степенностью, — но мсье, без сомнения, из Англии? И строки, произнесенные вами сию минуту, без сомнения, принадлежат перу великого Оссиана?»
Я согласился с улыбкою, он же снова поклонился.
«Да простит мне мосье вторжение, — сказал он, — но с давних пор и я состою почитателем его поэзии». Засим он продолжил цитату мою до конца строфы и на весьма правильном английском языке, хотя бы и с сильным акцентом. Я, понятно, рассыпался в похвалах — ибо далеко не каждый день встречаем мы почитателей Оссиана на набережных французских курортов, — после чего он опустился в кресло рядом со мной и мы предались беседе. Как это ни удивительно для француза, он явил превосходное знакомство с нашими английскими поэтами. Он, верно, служил когда-то гувернером в английской семье. Впрочем, для первой нашей встречи я старался не докучать ему вопросами, хотя и заметил, к своему недоумению, и во французской его речи легкий акцент.
Не скрою, он обнаруживает подчас нечто низменное, невзирая на живость и возвышенность его разговора. Видны здесь и болезнь, и, если не обманываюсь, разочарование, но все же, когда он говорит, глаза его осенены неким странным вдохновением. По моему разумению, встретиться с ним в guet-apens[19] было бы явно нежелательным, но может и статься, что я вижу перед собой безобиднейшего из отставных педагогов. Мы с ним приняли по стакану воды, к вящему отвращению миссис Макгрегор Дженкинс, брезгливо подобравшей юбки. Впоследствии она весьма многословно осведомила меня, что мой новый знакомец есть известный всем бандит, не присовокупив, однако, к сему иных резонов, кроме тех, что он живет за городом, что «неизвестно, откуда он взялся», что жена его такова, «как и следовало ожидать», что бы ни скрывала в себе эта зловещая фраза. Едва ли, конечно, он может быть назван джентльменом, даже применяясь к облегченным образцам миссис Макгрегор. Но ни один из моих собеседников прошедшего месяца не превзошел его в уме, а коль скоро он есть бандит, что ж, потолкуем немного и об индийских разбойниках-душителях. Надеюсь, впрочем, обойтись без волнующих предметов. Расспрошу-ка о нем Гастона…
11 октября
…Но Гастон сообщил мне немногое: знакомый мой родом с Сардинии или подобного такого же острова, служил когда-то во французской армии, в народе же слывет обладателем дурного глаза. Слуга мой намекнул, что многое знает об его жене, но здесь я не настаивал. В конце концов, ежели знакомый мой окажется р-г-нс-цем, — постарайтесь, дорогая, не краснеть! — ив этом тоже удел философа. Вопреки всему, я нахожу беседу с ним куда приемлемей, нежели разогретые лондонские сплетни миссис Макгрегор Дженкинс. Он и взаймы-то ни разу не попросил, к чему я, признаться, приготовился и уже рассчитывал отказать…
20 ноября
…Триумф! Характер найден — и, доложу я Вам, превосходнейший! Я зван был к обеду, обед же оказался из наихудших. Жена его — хозяйка никудышная, не знаю, в чем ином она преуспевает. Впрочем, с одного взгляда видно становится, в чем она имела преуспеть, ибо всевозможные ужимки поблекшей гарнизонной кокетки предстали глазам моим. Нрав она имеет, конечно, легкий, что нередко встречается у подобных женщин, видно, что в лучшие времена была она недурна собой, хотя зубы имеет прескверные. Я заподозрил в ней примесь негритянской крови, но не берусь утверждать это наверное. Вне сомнения, мой друг попался ей смолоду, таковое видывал я и в Индии частенько: опытная дама в паре с молоденьким новобранцем. Впрочем, довольно — много воды утекло с тех пор, мадам его по-своему мила, хотя несомненно, что и она стала преградою на пути его вверх.
После обеда мадам с неохотою удалилась, а хозяин пригласил меня в кабинет для беседы. Он извлек даже бутылку портвейна со словами об известной всем любви к нему англичан. Я тронут был вниманием, пусть это был даже не «Кокберн». Приятель мой одинок безнадежно, большие его глаза выдают это обстоятельство. Он и безнадежно горд; скорая, разительная чувствительность неудачника видна в нем, я же, как мог, старался вызвать его на откровенность.
И вправду, усилия мои были возданы. История его проста. Он не бандит, не педагог, но, подобно мне, отставной солдат. Майор французской королевской артиллерии, ныне уже несколько лет в отставке на половине жалованья. Достигнутое им высокое звание делает ему честь, ибо он уроженец, как я уже писал, Сардинии, а у французской военной службы радушия к иностранцам сильно поубавилось со времен Первой ирландской бригады. Более того, по службе этой продвинуться нельзя нисколько, ежели ты не знатного роду, а приятель мой, видимо, лишен и сего. Но всю жизнь страстью его оставалась Индия, и это служит моему интересу. Это, клянусь, меня немало удивило.
Как только я, по счастливому случаю, упомянул о предмете, глаза его загорелись и самый недуг, казалось, отступил. Скоро он уже, доставая из ниши в стене географические карты, осаждал меня вопросами касательно моего скромного военного опыта. А еще через некое время я, к своему конфузу, увидел себя спотыкающимся в ответах. Он, без сомнения, показывал знания книжные, но где он мог их добыть — ума не приложу. Не моргнув глазом, он то и дело даже меня поправлял. «На северной стене старинных мадрасских фортификаций помещается, я полагаю, восемь четырехдюймовых орудий», произносил он и нимало при этом не ошибался. Наконец я был не в силах долее сдерживаться.
«Это невероятно, майор, — воскликнул я. — Двадцать лет службы в Ост-Индской компании дают мне повод полагать, что я приобрел некоторые знания. Но вы! — вы как будто бы сражались за каждый дюйм бенгальской земли!»
Он бросил на меня взгляд почти негодования и стал сворачивать свои карты.
«О да! Но — мысленно, — кратко сказал он. — Высшие чины не уставали твердить мне, что забава сия скучна».
«Что до меня, я таковой ее не почитаю, — отозвался я. — Небрежение же вашего правительства к возможностям в Индии не однажды удивляло меня. Впрочем, сейчас дело это решенное…»
«Никоим образом», — прервал он меня грубо. Я посмотрел на него вопросительно.
«Его решил, если не ошибаюсь, барон Клайв при Плеси {Роберт Клайв (1725–1774) — английский государственный и военный деятель, основатель английского владычества в Индии. Плеси — селение в западной Бенгалии. Здесь в 1757 году английские войска под командованием Роберта Клайва одержали решительную победу над набобом Бенгалии. Это событие проложило путь к захвату Бенгалии англичанами.}, — произнес я холодно, — а впоследствии мой старый генерал, Эйр Кут, при Вандеваше[20]».
«О да, да, — нетерпеливо подхватил он, — Клайв заслужил признания, он гений, и его ждал удел гения. Он похищает для вас империю, но добродетельный английский парламент воздевает в ужасе руки, ибо он похитил и несколько сот тысяч рупий для себя. Вот он застреливается, и вы теряете своего гения. Не жалко ли? Я бы так не обошелся с Клайвом. Однако ж, когда б я был милорд Клайв, я и не помыслил бы стреляться».
«Что же сделали б вы, будь вы Клайв?» — спросил я, находя развлечение в подобных дерзких фантазиях.
Угроза мелькнула в его глазах, и мне ясно стало, чем снискал он звание бандита в глазах достойнейшей миссис Макгрегор Дженкинс.
«О, — сказал он холодно, — я бы направил отряд гренадеров в ваш английский парламент и предложил бы им попридержать язык. Но Клайв тьфу-ты! Быть хозяином положения и добровольно отступиться. Беру, впрочем, мои слова обратно. Не гений он вовсе, а растяпа. Он мог сделать себя хотя бы раджой».
Нетрудно вообразить, что это было слишком.
«Генерал Клайв не лишен недостатков, — объявил я ледяным тоном, — но он был настоящий британец и к тому же патриот».
«Глупец он был, — отозвался толстенький мой майор, выпячивая нижнюю губу, — подобный в своей глупости Дюпле[21], а этим многое сказано. Военное искусство — да, в малой степени, талант организатора — да, но подлинный гений опрокинул бы его в море! Мы могли удержать Аркат[22], выиграть Плеси взгляните!»
С этими словами выхватил он из ниши другую карту и с горячностью принялся растолковывать мне, какие меры предпринял бы он, случись ему оказаться во главе французских войск в 1757 году, то есть в бытность его двадцатилетним юношей. Стуча ладонью по карте, он выстраивал там и сям ряды пробок — взамен войска, — доставаемых из особой жестянки — свидетельницы давности игры его. По мере рассказа раздражение во мне иссякло ввиду очевидности наблюдаемой мною мономании. Признаться, применяясь к пробкам и картам, план кампании составлен был не без мастерства. В поле, разумеется, встречаем мы иное.
Берусь утверждать, положа руку на сердце, что в этом плане приметна была и новизна. Собеседник же мой, большой охотник поговорить, буквально захлебывался от слов.
