Юзя не без тайной зависти говорит, что я всех заткну за пояс. Мне это совершенно безразлично.
Папа с волнением сообщил о том, что шевалье Молачек получил высокое придворное звание — куда выше камергера — и отбыл в Вену благодарить его величество.
— Тех денег, что мы тратим в этой дыре, с лихвой хватило бы на жизнь в Вене, — со вздохом сказал он. — А тамошнее общество и развлечения ни в какое сравнение не идут с провинциальным Львовом, да и положение наше в столице было бы совсем иным. В конце концов тебе самой надоест прозябать здесь. Ты создана для того, чтобы блистать в свете, причем в высшем свете! Страдания, выпавшие на твою долю в столь юном возрасте, придают тебе еще больше прелести, а жизненный опыт избавит тебя от ошибок в будущем. Ты обворожительно хороша! Вот только честолюбия тебе не хватает. А без него ничего не достигнешь в жизни. Надо стремиться все выше и выше!
Я молча пожала плечами.
— Ну, эту зиму мы проведем здесь, а потом ты сама убедишься, что в таком захолустье, как Львов, не стоит терять понапрасну время.
20 октября
Круг моих знакомых расширяется. Как все, что внове, я пользуюсь успехом. Вот уж никак не рассчитывала на это с моим побледневшим лицом и остывшим сердцем. Отец и Юзя не оставляют меня в покое…
Здешние кавалеры производят странное впечатление, точно это особая порода людей. Стоит вспомнить некоего моего знакомого, и сразу становится очевидным полное ничтожество этих красивых манекенов, чье единственное достоинство — изысканное, щегольское платье. Скорлупка золоченая, а ядрышка нет. Их занимают только лошади, карты, сплетни, и больше, сдается, они ни о чем не думают. Разве что о женщинах…
Они бросают на меня огненные взоры, рассчитывая воспламенить мое сердце, а я про себя посмеиваюсь над ними. Обладатели модных причесок и полированных ногтей так и увиваются вокруг меня в надежде завести интрижку с молодой вдовушкой. Они похожи на те самые грибы: кругленькие, а надавишь — пуф! — и одна пыль пошла. Кое с кем из них попыталась я завести серьезный разговор, по скудного запаса их познаний и остроумия хватило ненадолго. Как ни странно, пожилые мужчины нравятся мне больше, чем эти недоросли.
Люди каких только племен и наречий не бывают у отца! Однажды он познакомил меня с австрийским графом, венгерским бароном, французским маркизом и итальянским князем, так что я могла сравнить их с нашими молодыми людьми. Австриец подвизается на дипломатическом поприще, побывал во многих странах, имеет обо всем свои суждения, правда, насколько они оригинальны, судить не берусь. Венгр — пламенный патриот, он интересуется политикой; француз помешан на литературе; итальянец увлекается искусством. У наших же панычей интересы чрезвычайно убогие и дальше конюшни не простираются. Когда разговор заходит о предметах отвлеченных, они тотчас умолкают. Юзя упрекает меня в предвзятости, говоря, что среди них есть даже драматурги. Любопытно… Судя по их речам, трудно этому поверить.
Юлька, моя горничная, уверяет, будто за последнее время во Львове я поуспокоилась и похорошела, — кожа побелела, глаза блестят, как прежде, словом, ко мне вернулась молодость. Но меня это нисколько не радует!
На улице я увидела Антосю и убедилась, что она избегает встречи со мной. Было чудесное утро, и я отправилась в костел пешком в сопровождении слуги, который нес за мной молитвенник и подушечку для коленопреклонения. У входа в костел лицом к лицу столкнулись мы с Антосей, — она покраснела и хотела пройти мимо.
Однако при виде протянутой руки и улыбки на моем лице она шагнула ко мне. Одета она по последней моде, но безвкусно. Я стала выговаривать ей, что нехорошо забывать старых друзей, особенно в беде.
— Меня это мучило, но иначе я не могла поступить, — сказала она. — Ты принадлежишь к одному слою общества, я — к другому, и нас разделяет пропасть. Отпрыски старинных аристократических семей, вы занимали господствующее положение в стране, а в будущем, накопив капиталы, возможно, ваше место займем мы. Принимая нас, вы думаете, что оказываете нам благодеяние, мы же чувствуем себя среди вас приниженно и неловко. Я по-прежнему люблю тебя, но мыслимое ли дело, чтобы в твоей гостиной среди графинь вдруг затесалась аптекарша? Тебе же, как и Юзе, будет казаться, что у меня пахнет мускусом. По старой дружбе я как-нибудь утром навещу тебя и ты, если соскучишься, заходи ко мне, — выпьем кофейку, поболтаем, но бывать на твоих четвергах… Нет, это невозможно… Мой муж, бедняга, чувствовал бы себя среди вас белой вороной. — Она невесело засмеялась.
Я из вежливости возразила ей, хотя понимала, что она права. Вот уж никак не ожидала от Антоси таких разумных, трезвых суждений. Внешне она тоже изменилась: располнела, расцвела, как роза, — красивая, но, пожалуй, слишком пышная. Глаза искрятся весельем. Я спросила: счастлива ли она?
— Да, насколько это вообще возможно, — сказала она. — Муж у меня хороший — добрый, работящий, не вертопрах какой-нибудь, и детей, и меня любит. На прожиток нам хватает, еще и остается. Чего же больше желать? Разве просить у бога, чтобы и впредь так же было.
Мы обнялись и уговорились встречаться. Смешно сказать, но, когда я наклонилась ее поцеловать, от ее роскошной куньей шубы пахнуло мускусом…
21 октября
Никогда еще мне не доводилось видеть отца в таком приподнято-веселом расположении духа, он прямо-таки блаженствует. И не скрывает, что благодаря мне его положение в обществе упрочилось.
— А стоит тебе только захотеть, мы заживем еще лучше, — сказал он сегодня. — С твоей красотой, манерами, чувством такта многого можно достичь в жизни.
— К чему мне это? — спросила я. — Замуж выйти я не могу, даже если б захотела.
— Во-первых, это еще надо проверить, — перебил он меня, — но даже если и так, почему ты должна отказывать себе в удовольствии блистать в свете, покорять сердца, — ведь ты с твоей красотой всех затмишь: какая женщина сравнится с тобой?
Он повторяет все время одно и то же.
А я смотрю на посмертную маску Стасика, отлитую из бронзы и оправленную в красивую раму с гирляндой бессмертников вокруг, и плачу.
Юлька убрала детские вещи и кроватку и в свое оправдание сказала, что их вид расстраивает меня. Я хотела отчитать ее за самоуправство, но меня растрогала ее забота. Она пообещала беречь Стасикины вещи, как святыню, а в комнате, где стояла его кроватка, она устроит гардеробную, чтобы в спальне было просторней.
Мадам Идалия начисто лишена вкуса. Она рабски копирует парижскую моду, и никакой выдумки, никакого шарма нет в том, что шьют в ее мастерской. В конце-то концов, могу я позволить себе такую роскошь и заказать несколько платьев в Париже у Уорта!
Уорт просит прислать фотографию и сообщить: блондинка я или брюнетка и какой у меня цвет лица. За красивое платье не жалко заплатить две-три тысячи франков… Юзя одевается у здешней портнихи, другие принуждены экономить на нарядах. По нескольку раз они появляются в одном и том же платье, переделав его слегка, и воображают, будто таким образом можно кого-то ввести в заблуждение. Их жалкие потуги просто смешны. По мне, лучше самое простенькое платье, если не стать на изысканное.
Папа не только одобрил мое намерение, но счел это даже необходимым. Почему бы мне, в самом деле, не доставить себе такое удовольствие за неимением других?
Своими планами я поделилась с Юзей, и она мне явно позавидовала. Ее муж хотя и богат, но ограничивает ее расходы и, когда она делает долги, устраивает ей сцены. Настоящий шик обходится дорого…
23 октября
Получила сегодня письмо от дядюшкиного эконома: он пишет, что барин занемог. Я послала за папой, чтобы посоветоваться, как быть: ехать ли самой или просить его?
Погода преотвратная: дорогу то развозит, то льдом сковывает, идет дождь со снегом. Папа сказал: сперва он убедится на месте, как обстоит дело, и, если дядюшка в самом деле плох, даст мне знать.
Дядюшка всегда отличался крепким здоровьем, так что вряд ли есть причины для беспокойства. Тем не менее папа немедля выехал к нему почтовой каретой.
26 октября
От волнения не нахожу себе места, — уже несколько дней прошло, а от папы ни слуху, ни духу. «Point de nouvelles, bonnes nouvelles»[64] — гласит пословица. Однако на этот раз она не подтвердилась. Сегодня приехал папа, и я, не дождавшись, пока он придет ко мне, сама спустилась к нему. На вопрос, не полегчало ли дядюшке, он ответил:
— Какое там! Когда я приехал, он уже при смерти был. Отдал богу душу, чудачина!
Из глаз у меня потекли слезы. Мне было не до расспросов, а он с тяжелым вздохом продолжал:
— Он оставил завещание, оно хранится в суде у нотариуса. Доподлинно пока еще ничего не известно, но, по слухам, он сделал запись в пользу бедных родственников и на благотворительные цели. Впрочем, он всегда был оригиналом! Но если мне память не изменяет, покойный сулился тебя сделать единственной своей наследницей.
