– Выходи сюда, Шерборн! Выходи, давай встретимся лицом к лицу, обманщик! Ты мне нужен, собака, и так я не уеду, вот что!
И пошёл и пошёл: ругал Шерборна на чём свет стоит, говорил всё, что только на ум взбредёт, а вся улица слушала и смеялась и подзадоривала его. Из лавки вышел человек лет этак пятидесяти пяти, с гордой осанкой, и одет он был хорошо, лучше всех в городе; толпа расступилась перед ним и дала ему пройти. Он сказал Богсу очень спокойно, с расстановкой:
– Мне это надоело, но я ещё потерплю до часу дня. До часу дня – заметьте, но не дольше. Если вы обругаете меня хотя бы один раз после этого, я вас отыщу где угодно.
Потом он повернулся и ушёл в лавку. Толпа, видно, сразу протрезвилась: никто не шелохнулся, и смеху больше не было. Богс проехался по улице, всё так же ругая Шерборна, но довольно скоро повернул обратно; остановился перед лавкой, а сам всё ругается. Вокруг него собрался народ, хотели его унять, но он никак не унимался; ему сказали, что уже без четверти час и лучше ему ехать домой, да поживее. Но толку из этого не вышло. Он всё так же ругался, бросил свою шляпу в грязь и проехался по ней, а потом опять поскакал по улице во весь опор, так что развевалась его седая грива. Все, кто только мог, старались сманить его с лошади, чтобы посадить под замок для вытрезвления, но ничего не вышло – он всё скакал по улице к ругал Шерборна. Наконец кто-то сказал:
– Сходите за его дочерью! Скорей приведите его дочь! Иной раз он её слушается. Если кто-нибудь может его уговорить, так это только она.
Кто-то пустился бегом. Я прошёл немного дальше по улице остановился. Минут через пять или десять Богс является опять, только уже не на лошади. Он шёл по улице шатаясь, с непокрытой головой, а двое приятелей держали его за руки и подталкивали. Он присмирел, и вид у него был встревоженный; он не то чтоб упирался – наоборот, словно сам себя подталкивал. Вдруг кто-то крикнул: «Богс! « Я обернулся поглядеть, кто это крикнул, а это был тот самый полковник Шерборн. Он стоял неподвижно посреди улицы, и в руках у него был двуствольный пистолет со взведёнными курками, – он не целился, а просто так держал его дулом кверху. В ту же минуту я увидел, что к нам бежит молоденькая девушка, а за ней двое мужчин. Богс и его приятели обернулись посмотреть, кто это его зовёт, и как только увидели пистолет, оба приятеля отскочили в сторону, а пистолет медленно опустился, так что оба ствола со взведёнными курками глядели в цель, Богс вскинул руки кверху и крикнул:
– О господи! Не стреляйте!
Бах! – раздался первый выстрел, и Богс зашатался, хватая руками воздух. Бах! – второй выстрел, и он, раскинув руки, повалился на землю, тяжело и неуклюже. Молодая девушка вскрикнула, бросилась к отцу и упала на его тело, рыдая в крича:
– Он убил его, убил!
Толпа сомкнулась вокруг них; люди толкали и теснили друг друга, вытягивали шею и старались получше всё рассмотреть, а стоявшие внутри круга отталкивали и кричали:
– Назад! Назад! Посторонитесь, ему нечем дышать!
Полковник Шерборн бросил пистолет на землю, повернулся и пошёл прочь.
Богса понесли в аптеку поблизости; толпа всё так же теснилась вокруг, весь город шёл за ним, и я протиснулся вперёд и занял хорошее местечко под окном, откуда мне было видно Богса. Его положили на пол, подсунули ему под голову толстую Библию, а другую раскрыли и положили ему на грудь: только сначала расстегнули ему рубашку, так что я видел, куда попала одна пуля. Он вздохнул раз десять, и Библия у него на груди поднималась, когда он вдыхал воздух, и опять опускалась, когда выдыхал, а потом он затих – умер. Тогда оторвали от него дочь – она всё рыдала и плакала – и увели её. Она была лет шестнадцати, такая тихая и кроткая, только очень бледная от страха.
Ну, скоро здесь собрался весь город, толкаясь, теснясь в силясь пробраться поближе к окну и взглянуть на тело убитого, но те, кто раньше занял место, не уступали, хотя люди за их спиной твердили всё время:
– Слушайте, ведь вы же посмотрели, и будет с вас. Это несправедливо! Право, нехорошо, что вы там стоите всё время и не даёте другим взглянуть! Другим тоже хочется не меньше вашего!
Они начали переругиваться, а я решил улизнуть; думаю, как бы чего не вышло. На улицах было полно народу, и все, видно, очень встревожились. Все, кто видел, как стрелял полковник, рассказывали, как было дело; вокруг каждого такого рассказчика собралась целая толпа, и все они стояли, вытягивая шеи и прислушиваясь. Один долговязый, худой человек о длинными волосами и в белом плюшевом цилиндре, сдвинутом на затылок, отметил на земле палкой с загнутой ручкой то место, где стоял Боге, и то, где стоял полковник, а люди толпой ходили за ним от одного места к другому и следили за всем, что он делает, и кивали головой в знак того, что всё понимают, и даже нагибались, уперев руки в бока, и глядели, как он отмечает эти места палкой. Потом он выпрямился и стал неподвижно на том месте, где стоял Шерборн, нахмурился, надвинул шапку на глаза и крикнул: «Богс!» – а потом прицелился палкой: бах! – и пошатнулся, и опять бах! – и упал на спину. Те, которые всё видели, говорили, что он изобразил точка в точку, как было, говорили, что именно так всё и произошло. Человек десять вытащили свои бутылки с виски и принялись его угощать.
Ну, тут кто-то крикнул, что Шерборна надо бы линчевать. Через какую-нибудь минуту все повторяли то же, и толпа повалила дальше с рёвом и криком, обрывая по дороге верёвки для белья, чтобы повесить на них полковника.
Они повалили к дому Шерборна, вопя и беснуясь, как индейцы, и сбили бы с ног и растоптали в лепёшку всякого, кто попался бы на дороге. Мальчишки с визгом мчались впереди, ища случая свернуть в сторону; изо всех окон высовывались женские головы; на всех деревьях сидели негритята; из-за заборов выглядывали кавалеры и девицы, а как только толпа подходила поближе, они очертя голову бросались кто куда. Многие женщины и девушки дрожали и плакали, перепугавшись чуть не до смерти.
Толпа сбилась в кучу перед забором Шерборна, и шум стоял такой, что самого себя нельзя было расслышать. Дворик был небольшой, футов в двадцать. Кто-то крикнул:
– Ломайте забор! Ломайте забор!
Послышались скрип, треск и грохот, ограда рухнула, и передние ряды валом повалили во двор.
Тут Шерборн с двустволкой в руках вышел на крышу маленькой веранды и стал, не говоря ни слова, такой спокойный, решительный. Шум утих, и толпа отхлынула обратно.
Шерборн всё ещё не говорил ни слова – просто стоял и смотрел вниз. Тишина была очень неприятная, какая-то жуткая Шерборн обвёл толпу взглядом, и, на ком бы этот взгляд и остановился, все трусливо отводили глаза, ни один не мог его выдержать, сколько ни старался. Тогда Шерборн засмеялся, только не весело, а так, что слышать этот смех было нехорошо, всё равно что есть хлеб с песком.
Потом он сказал с расстановкой и презрительно:
– Подумать только, что вы можете кого-то линчевать! Это же курам на смех. С чего это вы вообразили, будто у вас хватит духу линчевать мужчину? Уж не оттого ли, что у вас хватает храбрости вывалять в пуху какую-нибудь несчастную заезжую бродяжку, вы вообразили, будто можете напасть на мужчину? Да настоящий мужчина не побоится и десяти тысяч таких, как ты, – пока на дворе светло и вы не прячетесь у него за спиной.
Неужели я вас не знаю? Знаю как свои пять пальцев. Я родился и вырос на Юге, жил на Севере, так что среднего человека я знаю наизусть. Средний человек всегда трус. На Севере он позволяет всякому помыкать собой, а потом идёт домой и молится богу, чтобы тот послал ему терпения. На Юге один человек, без всякой помощи, среди бела дня остановил дилижанс, полный пассажиров, и ограбил его. Ваши газеты так часто называли вас храбрецами, что вы считаете себя храбрей всех, – а ведь вы такие же трусы, ничуть не лучше. Почему ваши судьи не вешают убийц? Потому что боятся, как бы приятели осуждённого не пустили им пулю в спину, – да так оно и бывает. Вот почему они всегда оправдывают убийцу; и тогда настоящий мужчина выходит ночью при поддержке сотни замаскированных трусов и линчует негодяя. Ваша ошибка в том, что вы не захватили с собой настоящего человека, – это одна ошибка, а другая та, что вы пришли днём и без масок. Вы привели с собой получеловека – вон он, Бак Гаркнес, и если б он вас не подзадоривал, то вы бы пошумели и разошлись.
Вам не хотелось идти. Средний человек не любит хлопот и опасности. Это вы не любите хлопот и опасности. Но если какойнибудь получеловек вроде Бака Гаркнеса крикнет: «Линчевать его! Линчевать его!» – тогда вы боитесь отступить, боитесь, что вас назовут, как и следует, трусами, и вот вы поднимаете вой, цепляетесь за фалды этого получеловека и, беснуясь, бежите сюда и клянётесь, что совершите великие подвиги.
Самое жалкое, что есть на свете, – это толпа; вот и армия – толпа: идут в бой не оттого, что в них вспыхнула храбрость, – им придаёт храбрости сознание, что их много и что ими командуют. Но толпа без человека во главе ничего не стоит. Теперь вам остаётся только поджать хвост, идти домой и забиться в угол. Если будет настоящее линчевание, то оно состоится ночью, как полагается на Юге; толпа придёт в масках и захватит с собой человека. А теперь уходите прочь и заберите вашего получеловека. – С этими словами он вскинул двустволку и взвёл курок.
