- Все так говорят.
- Короче, я не считаю себя свободным, более того - я люблю Генриетту, или - чтобы еще точней выразить мое умонастроение - я люблю Черную Иетту. Да, да, это язвительное прозвище с откровенно вульгарным душком представляется мне вполне подходящим, коль скоро я решил обойтись без торжественных церемоний. При всем том я настроен более чем серьезно, и как раз потому, что я настроен серьезно, мне нужды нет ни в торжественности, ни в красноречии. Все это лишь ослабляет.
Бото одобрительно кивнул, поза насмешливого превосходства, принятая им в начале разговора, с каждой минутой все более покидала его.
- Иетта,- продолжал Рексин,- не насчитывает в своем роду нескольких поколений ангелов, она и сама далеко не ангел. Но скажите на милость, где они, эти ангелы? В нашей среде? Смешно. Все эти различия выдуманы, и различия в добродетели тоже. Не спорю, добродетель и тому подобные прелести существуют, но невинность и добродетель - все равно что Бисмарк и Мольтке,- другими словами, большая редкость. Я сжился с этими взглядами, я считаю их справедливыми и хочу поступать в соответствии с ними,- насколько мне удастся. А теперь послушайте, Ринекер: если бы мы вместо этого канала, скучного и прямолинейного, как все формы и формулы нашего общества, короче, если бы вместо этой поганой канавы мы ехали бы сейчас берегом Сакраменто, а вместо Теглицкого стрельбища перед нами были бы золотые прииски, я бы, не тратя ни минуты на раздумье, женился на Черной Иетте. Я не могу без нее жить - вот что она со мной сделала, а ее естественность, простота и искренняя любовь мне дороже, чем десять княгинь, вместе взятых. Но увы, я не могу причинить такое горе своим родителям и не желаю двадцати семи лет от роду подавать в отставку, чтобы сделаться ковбоем в Техасе или кельнером на миссисипском пароходе. Остается средний путь.
- То есть?
- Союз без благословения.
- Или брак без бракосочетания?
- Если вас эта формула больше устраивает, пусть так. Для меня все слова не имеют цены, как не имеет цены узаконение, освящение и прочая чепуха подобного рода. По своим воззрениям я отчасти нигилист и не слишком-то верю в пасторское благословение. Но - чтобы не быть многословным - я стою за моногамию, потому что иначе не могу, и отнюдь не в силу каких-то моральных соображений, а в силу своей, данной мне богом натуры. Мне отвратительны связи, где встреча и разлука умещаются в один час, и если я себя только что назвал нигилистом, то с еще большим правом я могу назвать себя филистером. Я тоскую по простым отношениям, по тихому и естественному образу жизни, когда сердца бьются в лад и когда человеку даны величайшие из благ: честность, любовь, свобода…
- Свобода,- повторил Бото.
- Да, Ринекер, свобода. Но, сознавая, что за этим таятся неведомые опасности и что дар свободы,- может быть, всякой свободы вообще,- есть обоюдоострый меч, который способен поранить - так или иначе, я и хотел просить у вас совета.
- А я готов вам его дать,- отвечал внезапно помрачневший Ринекер; слушая признания Рексина, он, верно, обратился мыслями к собственной жизни, прошлой и настоящей.- Да, готов дать, насколько это в моих силах. Полагаю, что вполне в моих. Итак, Рексин, заклинаю вас, оставьте свое намерение. Избранный вами путь представляет лишь две возможности, и я не знаю, какая из них хуже. Если вы намерены разыгрывать верность и благородство или, иначе говоря, отречься от общепринятой морали, от своего места в обществе, от своего происхождения, тогда - даже при условии, что вы не сразу пойдете ко дну,- вы станете скоро себе в тягость и будете страшиться себя самого. Если же дело примет иной оборот и вы, как это обычно случается, через год-другой пожелаете примириться с обществом и семьей, тут-то вы и хлебнете горя, придется расторгать узы, родившиеся из множества счастливых и - что гораздо важнее - несчастливых часов, родившиеся из пережитой вместе нужды и бедствий. А это очень больно. Рексин хотел что-то возразить, но Бото не заметил этого и продолжал:
- Дорогой Рексин! Только что вы, являя непревзойденные образцы элоквенции, говорили о связях, «где встреча и прощание умещаются в один час», но эти связи, которые и связями-то не назовешь, отнюдь не самые худшие, хуже всего те, которые - я позволю себе вторично вас процитировать - «избирают средний путь». Я предостерегаю вас, бойтесь середины, бойтесь половинчатости. То, что вы считаете победой, есть проигрыш, то, что вы считаете надежной гаванью, есть крушение. Этот путь никогда но приводит к добру, даже если с виду все идет как по маслу, если вслух не произнесено не только ни одного проклятия, но даже тихого упрека. Иначе и быть не может. Всякий поступок влечет за собой неизбежные последствия, это нельзя забывать. Что было, того не вернуть в небытие, и образ, который однажды был запечатлен в нашей душе, никогда ее не покинет. Остаются воспоминания, напрашиваются сравнения. Итак, я повторяю еще раз, дорогой друг, оставьте свое намерение, не то жизнь ваша будет непоправимо испорчена и вам не знавать уже ясности и покоя. Многое дозволено - кроме того, что задевает душу. Никогда не вовлекайте сердце в игру, даже если речь идет о вашем собственном сердце.
На третий день пришла телеграмма, отправленная, должно быть, прямо перед отъездом: «Буду сегодня вечером. К.».
И Кете действительно приехала. Бото встречал ее на Анхальтском вокзале и был представлен госпоже Залингер. Та даже не пожелала выслушать слова благодарности за компанию, а напротив, без умолку твердила, как ей повезло, и главное - как повезло ему, что у него такая прелестная молоденькая жена.
- Видите ли, господин барон, будь я таким счастливчиком и достанься мне такая жена, я б и на три дня не захотела с ней разлучиться.
Затем следовали упреки всем мужчинам, вместе взятым, и - почти без всякого перехода - настойчивое приглашение побывать у них в Вене. «У нас недурненький домик, час езды от Вены, и того меньше, несколько верховых коняшек и еще кухня. В Пруссии - школа, а в Вене - кухня. Лично я не знаю, что важней».
- Зато я знаю,- рассмеялась Кете,- и Бото, по-моему, тоже.
С тем они и расстались, и наша пара, после того как были отданы распоряжения касательно багажа, села в открытую коляску.
Кете откинулась на сиденье и уперлась маленькой ножкой в противоположное, на котором лежал огромный букет, последний дар шлангенбадской хозяйки в знак беспредельного восхищения очаровательной гостьей из Берлина. Кете сама взяла Бото за руку и прильнула к нему, правда всего на несколько секунд, потом снова выпрямилась и сказала, придерживая зонтиком все время сползающий с сиденья букет:
- А все же здесь чудесно, столько людей, и лодки на Шпрее, гляди, они из-за тесноты даже разминуться не могут. И совсем мало пыли. На мой взгляд, это очень хорошо, что теперь всё подряд взрывают и заливают водой. Одно скверно - длинных платьев носить нельзя. Гляди, гляди, тележка с хлебом, собака везет! Ах, как смешно! Вот только канал… По-моему, он все такой же…
- Да,- рассмеялся Бото,-он все такой же. Жаркий июль никак на нем не отразился.
Коляска ехала под молодыми деревцами. Кете сорвала листок с липы, положила его на ладонь и шлепнула, так что листок лопнул с громким треском.
- Дома мы всегда так делали. И в Шлангенбаде тоже, когда больше нечем было заняться. Мы и другие игры припомнили из детских времен. Представь себе, я очень люблю дурачиться, а ведь мне уже много лет, пора бы и угомониться.
- Что ты, Кете…
- Да, да, ты увидишь, какая я стала матрона. Ах, Бото, вот он, дощатый забор и старый пивной бар, с таким смешным и немножко неприличным названием. Господи. как мы хохотали над ним у нас в пансионе. Я думала, его уже и в помине нет. Но с эдакими штучками в Берлине не могут расставаться, они живучи. Берлинцам только подавай необычное имя, чтоб посмешней; они и рады.
Приятность встречи уступила место легкому недовольству.
- Ты совсем не изменилась, Кете.
- Разумеется, нет. А с какой стати мне меняться? Меня не затем посылали в Шлангенбад, чтобы я там менялась, во всяком случае - не затем, чтобы у меня там изменился характер и манера разговаривать. А вот изменилась ли я в другом? Поживем - увидим, cher ami, nous verrons[3].
- Станешь матроной?
Она приложила палец к его губам и откинула вуалетку, закрывавшую лицо. Но тут они въехали под Потсдамский виадук, по которому как раз мчался курьерский поезд. Все тряслось и грохотало, и лишь когда мост остался позади, Кете заговорила вновь:
- Мне всегда как-то не по себе, когда я в такие минуты оказываюсь под мостом.
- Ну, наверху тоже не лучше.
- Возможно. Все зависит от воображения. Вообще-то воображение - ужасная вещь. Ты согласен? - И она вздохнула так, будто перед ее мысленным взором внезапно возникло нечто ужасное, до самых основ потрясшее ее жизнь. Вздохнув же, продолжала: - В Англии, как мне рассказывал мистер Армстронг, мой курортный знакомый, о чем я еще доложу тебе во всех подробностях,- кстати, его жена урожденная Альвенслебен,- так к чему это я? - ах да, в Англии, рассказывал мне мистер Армстронг, покойников закапывают на глубину в пятнадцать футов. Пять или пятнадцать - это не составляет разницы, но, честное слово, во время этого рассказа я почувствовала, как clay[4]- настоящее английское слово, верно? - непомерной тяжестью давит мне на грудь. А ведь в Англии у них тяжелые почвы, глинистые…
