Он посмотрел на меня не так, как обычно, а искоса и задумчиво, глазами человека, который нуждается в помощи. И от этого он стал мне еще дороже.
Врач довольно спокойно принял сообщение о том, что его поездка в Оран сорвалась.
– Меня заверили в конторе «Транспор маритим», что в будущем месяце пойдет еще один пароход на Мартинику, и я записался в очередь на билет. Это более надежно, чем поездка в Оран, а потеря времени будет невелика.
«Значит, ты заставил меня устраивать твой отъезд, а сам для страховки обеспечил себе другую возможность», – подумал я.
– Мари рассказала мне, что вы хотите ей помочь, – продолжал врач. – Быть может, с вашей легкой руки она получит нужные документы.
– Сомневаюсь, что ей удастся получить визу до вашего отъезда. Но если бы даже и удалось, вы сами знаете, сколько еще после этого остается мороки: налоговой сбор, разрешение на выезд, транзитные визы…
Вдруг он так неожиданно и так пристально взглянул мне в глаза, что я не успел изменить выражение своего лица.
– Я хотел бы объяснить вам одну вещь, раз и навсегда, – сказал он спокойно. – В своем маленьком потрепанном автомобиле я вез Мари сквозь войну и вывез ее из войны. Наверно, разбитый кузов моей машины до сих пор еще валяется в кювете, в пяти часах езды от Луары. Мы благополучно добрались до Марселя. Мы могли бы тогда же двинуться дальше. Мы могли бежать в Африку. В Касабланку регулярно шли пароходы. Уехать было легко. Тогда все еще могли бежать. Но Мари никак не решалась. До Марселя она безропотно следовала за мной. А тут вдруг она заколебалась, никак не могла решиться, не могла – и все. Один пароход уходил за другим, а мне не удавалось уговорить ее уехать. Она бежала со мной из Парижа, мы вдвоем пересекли всю страну, добрались до этого города, но на пароход ее нельзя было заманить. А ведь тогда еще не нужно было ни виз, ни транзитных виз. Люди просто садились на пароход и уезжали. Но Мари цеплялась за любой предлог, а пароходы все уходили и уходили. Я грозил, что уеду один. Я хотел любыми средствами заставить ее принять решение. Но это не удавалось, она продолжала колебаться. Только из-за Мари, только по ее вине теперь получилось так, что я больше не могу ждать. Мне хотелось бы, чтобы вы это поняли.
– Вы вовсе не обязаны отчитываться мне в своих чувствах.
– В своих – безусловно. Я только хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство: Мари всегда будет колебаться. Даже если она вдруг решит остаться, в глубине души она все равно будет колебаться. Да она никогда и не решит навсегда остаться здесь. Ничто не заставит ее принять какое-либо решение до тех пор, пока она вновь не увидит своего мужа, который, к слову сказать, может быть, давно уже умер.
– Кто вам сказал, что он умер! – крикнул я.
– Мне? Никто! Я же говорю «может быть».
Тут я совсем вышел из себя:
– Напрасно вы на это надеетесь! Возможно, муж объявится. Возможно, он и в самом деле уже в Марселе. В войну все случается.
– Вы упустили из виду одну мелочь, – сказал он, спокойно глядя на меня. Его продолговатое малоподвижное лицо не дрогнуло. – Ведь Мари уехала со мной, когда муж ее наверняка был еще жив.
Да, это была правда. Я не мог не признать, что это была правда. Покойный Вайдель вряд ли страдал бы от этого больше, чем я. Война обрушилась на страну, над Мари нависла угроза смерти, и Мари охватил страх. Быть может, только на один день. Но потом уже была поздно. Этот один день навеки разлучил ее с мужем.
Но какое мне, собственно, дело до мужа? Его уже нет. Вот и все. А воскресни он – я мечтал бы только о том, чтобы от него избавиться. «По сравнению с ним, – думал я, – человек, сидящий сейчас со мной за столиком, лишь бледная тень. Почему она хочет с ним уехать? Почему она бросает меня?»
Врач заговорил уже другим тоном, словно хотел отвлечь меня или успокоить:
– По некоторым вашим высказываниям я понял, как вы относитесь ко всей этой свистопляске с визами, ко всему этому консульскому шаманству. Боюсь, мой друг, что вы судите об этом чересчур легко. Я, во всяком случае, думаю иначе. Если в мире господствует какой-то высший порядок – я вовсе не имею в виду, что он непременно должен быть божественным, просто порядок, некий высший закон, – то он, наверно, определяет также и нелепый порядок наших досье. Ваша цель вам ясна. И какая вам разница, куда вы попадете сперва: в Оран, на Кубу или па Мартинику? Вы сознаете краткость и неповторимость своей жизни, как бы ее ни исчислять – в лунных ли, в солнечных ли годах или в сроках транзитных виз.
– Можно только удивляться, что, несмотря на такой возвышенный образ мыслей, вы все же дрожите от страха. Чего вы, собственно говоря, боитесь?
– Тут нет ничего мудреного. Конечно, смерти. Гнусной, бессмысленной смерти под сапогами эсэсовцев.
– А я вот, видите ли, всегда уверен, что все переживу.
– Да-да, я знаю. Вам решительно не хватает воображения, когда дело касается вашей кончины. Если я в вас не ошибся, то вы, дорогой друг, стремитесь прожить две жизни. А так как двух подряд не бывает, то вы живете двумя жизнями одновременно. Так нельзя.
– Откуда вы это знаете? – воскликнул я в испуге.
– Господи, да это ясно по некоторым симптомам. Ваше излишне активное вторжение в чужие жизни. Ваша редкостная готовность – заслуживающая, впрочем, всяческой благодарности – оказывать помощь другим. Я вам уже сказал, так нельзя. Так нельзя… А если никакого высшего порядка не существует, если нет ничего, кроме судьбы, слепой судьбы, то какая разница, из чьих уст вы услышите ее приговор: от консула или от дельфийского оракула, прочтете ли по звездам или сами сформулируете его, анализируя многочисленные события вашей жизни – большей частью неверно, большей частью предвзято…
Я только собирался ему сказать, чтобы он прекратил свою болтовню, как он сам встал, поклонился Клодин и ушел. Этот разговор мы вели в кухне Бинне за крохотным столиком, покрытым чистой синей в клетку клеенкой. Хотя мы говорили по-немецки, Клодин с большим вниманием следила за нашим разговором, словно она истолковывала на свой лад смысл наших непонятных слов. Ее тонкие смуглые руки с розовыми ладонями перебирали вязальные спицы с размеренностью механизма.
После ухода врача я, должно быть, долго молчал.
– Что с тобой случилось? – начала Клодин. – Ты изменился за последние недели. Ты уже не тот человек, каким был, когда пришел сюда впервые. Помнишь, как я тебя выставила за дверь? Я тогда была очень усталая и хотела приготовить обед на следующий день!.. С тобой что-то случилось… Не спорь, я вижу. Что же именно? Почему ты вечно ходишь с этим врачом, участвуешь в его дурацких предотъездных хлопотах? Этот человек не годится тебе в друзья. Он чужой.
– Я тоже чужой.
– Нам ты, во всяком случае, не чужой. Этот врач, наверно, хороший человек – он вылечил моего мальчика… и нее же он нам чужой.
– Клодин, а разве ты сама здесь не чужая?
– Ты забываешь, что я приехала сюда, чтобы здесь остаться. Для вас этот город – место отъезда, а для меня он был местом приезда. Он был моей целью, точно так же, как для вас сейчас – заморские страны. И вот теперь я здесь живу.
– Почему ты покинула свою родину?
– Тебе этого не понять. Разве ты можешь понять женщину, которая, завернув ребенка в платок, садится на пароход, потому что дома для нее нет места. Людей вербуют на фермы, на фабрики или еще куда-то. Она и представить себе не может, что это такое, но она едет. А вы? У вас холодные глаза! Вам нужна уйма времени, чтобы решиться на то, на что мы решаемся в одно мгновение. И за одно мгновение вы рвете то, что для нас длится всю жизнь. Да ты меня спрашиваешь обо всем этом только для того, чтобы я сама тебя не расспрашивала. Ты расстался с Надин? У тебя другая девушка? Она заставляет тебя страдать?
– Оставь меня в покое… Скажи-ка мне лучше, тебе никогда не хочется вернуться домой?
– Быть может, когда-нибудь, когда мой мальчик станет учителем или врачом, и захочется. Но не теперь, не одной. Опавший лист, гонимый ветром, скорей бы вернулся на свою ветку… Я хочу остаться с ребенком у Жоржа как можно дольше.
Она не скрывала от себя всей непрочности своего счастья. И быть может, именно от этого оно становилось прочнее. Во всяком случае, я, как никогда, остро ощутил, что нахожусь в семье. Должно быть, все началось с того, что Жоржу Бинне однажды захотелось коснуться этой смуглой руки. Жоржу, который попал на юг благодаря случайному стечению обстоятельств во время эвакуации его фабрики. Почему такие Жоржи всегда обзаводятся домом, тогда как для меня ничто не имеет продолжения – ни счастливого, ни трагического? В конечном счете я из всего выпутываюсь, правда, без урона, но остаюсь, как и был, один.
Я сел за столик в «Брюлер де Лу». Люди вокруг меня находились в страшном возбуждении, потому что в полдень по Каннебьер промчалась машина со свастикой. Наверно, в ней ехала одна из тех немецких комиссий, которые совещались в отеле с агентами Виши в Испании и Италии. Но беженцы вели себя так, словно сам сатана промчался вниз по Каннебьер, словно он вот-вот загонит за колючую проволоку свое разбежавшееся стадо. Мне показалось, что все готовы броситься в море и выбираться из города вплавь, поскольку в ближайшее время не ожидалось никаких пароходов.
