Было уже поздно, когда Дортея — приготовилась ехать в Фенстад. Спальня была залита вечерним солнцем, его яркость почти ослепила Дортею, подошедшую к зеркалу, чтобы завязать чепец. Неужели я и в самом деле так бледна или это свет так пожелтил мне лицо? — подумала она. От него все морщины стали еще заметнее.
Женщине неприятно сознавать, что она сильно изменилась, и отрадно, если кто-то еще считает ее привлекательной, хотя прелесть ее уже завяла. Живой интерес капитана Колда доставлял Дортее удовольствие, в этом она должна была себе признаться. Ее женскому самолюбию льстило, что этот красивый и сравнительно молодой мужчина открыто говорит, что неравнодушен к матроне с бледным лицом. Ее симпатии к нему не могло поколебать то, что она знала многие слабые стороны его характера. Даже теперь она больше сочувствовала ему, нежели жертве его легкомысленного поведения, которое мало чем отличалось от поведения других мужчин его круга. Он пил, пренебрегал собственным благополучием, а теперь был намерен бросить свою экономку и ее ребенка в трудном положении. Это возмущало Дортею, когда она видела перед глазами страдания Марии. Но когда Колд покинет Норвегию, она будет вспоминать его как милого, несчастного человека и забудет о его недостатках. Все-таки это не он толкнул Марию Лангсет на столь отчаянный шаг, и, если это будет стоить ей жизни, Колд, безусловно, испытает и боль, и потрясение. Но это также облегчит и его прощание с Фенстадом. Пусть эта мысль была некрасива, но такова правда жизни…
Даже если женщина знает, что муж любил ее, что их любовь в течение многих лет супружеской жизни питалась обоюдным удовлетворением, ей все равно бывает приятно, что она еще способна произвести известное впечатление на мужчину — разумеется, не выходя за рамки приличий, — который не знал ее в расцвете молодости. Не выходя за рамки приличий — ах, стоит только сделать шаг по этой дорожке, потом еще один и еще, и ты окажешься в стане кокеток, фривольных, непристойных женщин, которые сами завлекают мужчин, дабы снова и снова удовлетворять свою чувственность и тщеславие… Дортею охватила тоска при мысли, что ей в скором времени предстоит встреча с матерью. Как ей хотелось бы не ощущать в душе того непримиримого, недочернего холода, от которого ее словно сводило судорогой, стоило ей оказаться лицом к лицу с матерью. Бедная матушка… Впрочем, Дортея никогда не замечала, чтобы мать огорчалась из-за того, что все дети, за исключением разве что Уле, относятся к ней так прохладно. Это ей было решительно безразлично, пока у нее были доказательства, что она способна завоевать тех мужчин, которых она выбрала по той или иной причине.
Теперь Дортея уже не боялась признаться самой себе: она ненавидела мать в те годы, когда была вынуждена тратить свою юность на старика Бисгорда, и смотрела на нее с высокомерным презрением, когда была счастлива рядом с Теструпом. Свидетельства нежности ее супруга радовали Дортею и внушали ей несколько надменное сочувствие к женщинам, пренебрегавшим чистой радостью материнства ради того, чтобы получить мужа с большим состоянием или же такого, чьим единственным преимуществом были молодость и красота.
Теперь горе и тоска открыли Дортее, как сильны и в то же время слабы бывают священнейшие чувства человека, когда он лишается питавших их осязаемых источников, и ей стало казаться, что она смогла бы отнестись к матери с искренней симпатией. Что бы там ни было, бедная матушка! Ведь ей выпало раз за разом переживать одну и ту же пустоту после того, как, заполучив предмет своих желаний, она снова теряла его. Недавно Дортея прочитала в одном из учебников своих сыновей — Afflictio dat intellectum[24].
Неожиданно открывшаяся дверь заставила Дортею вздрогнуть — в зеркале она увидела вошедшего Клауса. Почему-то у нее появилось чувство, что сын застал ее за чем-то предосудительным.
— Что ты хотел, дружок? — Она обернулась к нему. Клаус был в верхней одежде.
— Лошадь уже запрягли. И все, что нужно, погружено в коляску.
— Большое спасибо, Клаус. Сейчас я иду. Последи, пожалуйста, чтобы Бертель и Карл вовремя легли спать, да и вы с Вильхельмом не засиживайтесь слишком долго.
— А разве я не поеду с вами, матушка?
— Нет, милый, в этом нет необходимости. Я останусь там на всю ночь. У йомфру Лангсет тяжелая желудочная горячка, тебе не стоит пока там появляться.
Дортея видела, что Клаус сдержал улыбку. Видела, что для него не секрет характер «желудочной горячки» йомфру Лангсет, и ей это не понравилось. Однако лицо Клауса тут же вновь сделалось непроницаемо. В его темных сонных глазах появилось выражение напряженного ожидания.
— Что-нибудь еще? Ты так на меня смотришь, сынок?..
— Нет, нет. Мне только хотелось узнать… говорил ли с вами капитан? Я имею в виду, говорил ли он обо мне?
— Конечно, мой дорогой. Он сказал, что очень доволен твоими успехами за эти дни. Но когда в доме есть тяжелобольной человек… Прости, я была так занята, что у меня не было времени побеседовать с нашим добрым капитаном.
— Тогда, значит, он ничего не сказал вам о… о своем предложении относительно… моего будущего? О том, что он хотел бы устроить меня в артиллерийскую кадетскую школу, взять с собой в Копенгаген?.. Капитан уверен, что сумеет помочь мне, если я буду там…
— Боже мой, Клаус! Что это за выдумки! — Дортея опустилась в кресло, испуганно глядя на сына. — Вы с капитаном Колдом за моей спиной… — ее охватил такой ужас, что она рассердилась, — вынашивали планы о твоем будущем, а я ничего не знала об этом?
— Нет-нет, матушка, вы только послушайте! — Клаус говорил так быстро, словно хотел взять ее приступом. — Капитан Колд уверен, что у меня есть способности к инженерным наукам, и, с вашего благословения, мне бы хотелось развить их. Но я думал, что у вас нет средств послать меня учиться в математическую школу в Христиании. В Норвегии у нас нет никаких связей, ни одного человека, кто мог бы проявить ко мне интерес, другое дело — в Дании, если я приеду туда вместе с капитаном Колдом. Разумеется, на это нужны деньги, но не очень много. Капитан говорит, что я уже хорошо подготовлен и он еще позанимается со мной, так что я, наверное, сразу смогу поступить в старшие классы и стану штык-юнкером, а это уже неплохо, потому что условия продвижения в артиллерии или инженерных войсках куда лучше, чем во всех остальных родах войск. Там приходится серьезно работать, говорит капитан Кода, а молодые господа мечтают только о форме, эполетах и хотят быть блестящими кавалерами…
Дортея подняла руку и остановила торопливые, сбивчивые слова сына:
— Дитя мое! Мы с батюшкой никогда не думали, что кто-нибудь из наших сыновей станет военным…
— Но, маменька!..
В голове у нее теснились воспоминания о том, как Теструп выражал свою нелюбовь ко всякого рода военщине. Он говорил, что со студенческих лет навсегда запомнил грубость и глупость немецких офицеров и тупую самоуверенность датских. Норвежские студенты в Копенгагене не без воодушевления участвовали в бесконечных схватках между университетом и гарнизоном. Младших офицеров Теструп называл грубыми животными — иными они и быть не могли, находясь между своими деспотичными командирами и солдатами, часть которых была завербована из преступников, а часть — из наглых, упрямых крестьян. Издевательства над солдатами, презрение к порядочным и всеми уважаемым гражданам, попойки, игра и распространение отвратительных болезней — вот, что составляло главные достоинства господ офицеров…
— Твой батюшка никогда не принял бы такого безумного предложения, Клаус!
— Но ведь его больше нет с нами! Я знаю, он выбрал бы для меня другой путь. И хотя занятия в университете никогда не прельщали меня, я, разумеется, подчинился бы воле батюшки, будь он сейчас жив.
— Клаус! — Дортея предостерегающе подняла руку. — Как ты смеешь так говорить! Можно подумать, ты совсем не горюешь, что батюшка…
— Конечно, горюю! Но… — Клаус сбоку взглянул на нее. Его темные глаза больше, чем когда-либо, были похожи на глаза задумчивого бычка. — Но если так получилось, что батюшки нет больше с нами, мы вынуждены сами принимать решения. Будь батюшка жив, капитан никогда бы не сделал нам такого предложения. Тогда на батюшке лежала бы ответственность за мое будущее и он сам распорядился бы моей судьбой… Не думайте, маменька, будто я не знаю, что батюшка… — Клаус запнулся, подбирая взрослое иностранное слово, — имел praejudicium[25] против офицерского сословия. Но я не могу только из-за этого отвергнуть заманчивое предложение капитана. К тому же, маменька, это освободило бы вас от заботы хотя бы обо мне… Во всяком случае, скоро освободило бы…
— Клаус, Клаус! Но я тоже не в восторге от военной карьеры. На этом пути встречается слишком много искушений и опасностей.
