Тогда Костиган пересказал ему слова майора — что у младшего Пенденниса не будет ни двух тысяч, ни даже двухсот фунтов годового дохода, — и стал горько сокрушаться, что позволил такому самозванцу улестить и завлечь его невинное дитя и что пригрел такую змею на своей, капитана Костигана, груди.
— Но я отшвырнул от себя эту ядовитую тварь, — добавил он яростно, — а что до дядюшки, так я еще ему отомщу, будет знать, как оскорблять Костиганов!
— Что вы задумали, генерал? — спросил Бауз.
— Я задумал его убить, Бауз, убить этого двоедушного негодяя. — И он свирепо и грозно постучал по видавшему виды ящику с пистолетами. Бауз уже неоднократно слышал, как он взывал к этому вместилищу смерти, готовясь поразить своих врагов; но поскольку капитан умолчал о том, что послал майору Пенденнису вызов, мистер Бауз и на сей раз не придал пистолетам большого значения.
Тут в гостиную воротилась мисс Фодерннгэй, всем своим видом, здоровым, довольным, безмятежным, составляя разительный контраст с отцом, совсем потерявшим голову от горя и гнева. Она принесла с собой пару когда-то белых атласных туфель, намереваясь по возможности отчистить их с помощью хлебного мякиша, дабы лишиться в них рассудка в ближайший вторник, когда ей опять предстояло играть Офелию.
Она увидела гору бумаг на столе, остановилась, словно хотела о чем-то спросить, но передумала и, подойдя к буфету, выбрала там подходящий кусок хлеба, чтобы поколдовать над атласными туфлями; а потом, воротившись к столу, удобно уселась, оправила юбки и спросила у отца самым своим домашним ирландским голосом:
— Вы зачем это, папаша, вытащили письма и стихи мистера Артура? Неужто захотели перечитывать эту чепуху?
— Ох, Эмили! — вскричал капитан. — Бедная моя! Этот юноша, которого я любил, как родного сына, оказался гнусным обманщиком. — И он обратил трагический взор на мистера Бауза, а тот, в свою очередь, с некоторой тревогой поглядел на мисс Костиган.
— Это он-то? Полноте! — сказала она. — Он, бедняжка, еще глупенький. Вы разве не знаете — все мальчики любят писать стихи.
— Он прокрался к нашему очагу, как змея, он втерся в нашу семью, как предатель! — воскликнул капитан. — Говорю тебе, он самый настоящий самозванец.
— Что же он такого сделал, папаша? — спросила Эмили.
— Сделал?! Он вероломно обманул нас. Он играл твоей любовью, он оскорбил меня в моих лучших чувствах. Выставлял себя богачом, а сам, оказывается, вроде нищего! Я ли тебе не говорил, что у него две тысячи годового дохода? А у него шиш в кармане, только то и тратит, что ему мать дает; а она и сама-то еще молодая, может снова замуж выйти и проживет, чего доброго, до ста лет, и доходу у нее всего пятьсот фунтов. Как он смел предлагать тебе сделаться членом семьи, которая тебя и обеспечить не может? Ты злодейски обманута, Милли, и сдается мне, тут не обошлось без козней дядюшки, этого негодяя в парике.
— Этого старого комплиментщика? А что он сделал, папаша? — осведомилась Эмили все так же спокойно.
Костиган рассказал, как после ее ухода майор Пенденнис на свой медоточивый лондонский манер сообщил ему, что у юного Артура нет никакого состояния, и предлагал ему (Костигану) пойти к стряпчему ("Знает ведь, мерзавец, что у них мой вексель и я не стану туда соваться", — заметил он в скобках) и посмотреть завещание Артурова отца; и, наконец, что эти двое бессовестно его надули и что он твердо решил: либо быть свадьбе, либо им обоим несдобровать.
Милли терла белые атласные туфли с видом очень сосредоточенным и задумчивым.
— Раз у него нет денег, папаша, так и выходить за него ни к чему, наставительно произнесла она.
— Так зачем же он, злодей этакий, выставлял себя богачом? — не унимался Костиган.
— Он, бедненький, всегда говорил, что у него ничего нет, — отвечала девушка. — Это вы, папаша, твердили мне про его богатство и велели за него идти.
— Ему следовало говорить без обиняков и точно назвать свой доход. Ежели молодой человек ездит на чистокровной кобыле и дарит браслеты да шали, значит, он богат, а не то так обманщик. А что до дядюшки, так дай срок, я еще сорву с него парик. Вот Бауз сейчас отнесет ему письмо и скажет ему это самое. Честью клянусь, либо будет свадьба, либо он выйдет к барьеру как мужчина, либо я дерну его за нос перед гостиницей или на дорожке Фэрокс-Парка, на глазах у всего графства, честью клянусь.
— Честью клянусь, посылайте кого-нибудь другого, — смеясь, возразил Бауз. — Я, капитан, не охотник до драк, я скрипач.
— Вы малодушный человек, сэр! — воскликнул генерал. — Хорошо же, если всем безразлично, что меня оскорбляют, я сам буду своим секундантом. И я прихвачу пистолеты и застрелю его в кофейне "Джорджа".
— Так, значит, у бедного Артура нет денег? — жалостно вздохнула мисс Костиган. — Бедный мальчик, а он был славный: сумасброд, конечно, и чепухи много болтал со своими стихами да поэзией, а все-таки добрый и смелый, он мне нравился… и я ему нравилась, — добавила она тихо, не переставая тереть туфлю.
— Что же вы за него не идете, раз он вам так правится? — спросил Бауз не без злости. — Он моложе вас всего на каких-нибудь десять лет. Может, его матушка сменит гнев на милость, и тогда вы будете жить в Фэрокс-Парке и есть досыта. Почему бы вам не сделаться леди? Я бы по-прежнему играл на скрипке, а генерал стал бы жить на свою пенсию. Почему вы за него не идете? Вы же ему нравитесь.
— Есть и еще кое-кто, кому я нравлюсь, и тоже без денег, Бауз, только лет побольше, — наставительно произнесла мисс Милли.
— Верно, черт возьми, — с горечью подтвердил Бауз. — И лет побольше, и денег нет, а уж ума и подавно.
— Дураки бывают и старые и молодые. Я от вас это сколько раз слышала, чудак вы этакий, — сказала гордая красавица, бросив на него понимающий взгляд. — Раз Пенденнису не на что жить, о замужестве и разговору быть не может. Вот вам и весь сказ.
— А мальчик? — спросил Бауз. — Ей-богу, мисс Костиган, вы готовы выкинуть человека, как рваную перчатку.
— Что-то вы мудрите, Бауз, — невозмутимо отвечала мисс Фодерингэй, принимаясь за вторую туфлю. — Будь у него хоть половина тех двух тысяч, что ему подарил мой папаша, или хоть четверть, я бы за него пошла. Но что проку связываться с нищим? Мы и без того бедны. И зачем мне переезжать в дом к какой-то старой леди, когда она, может быть, и сердитая, и скупая, и стала бы попрекать меня каждым куском? (Время обедать, а Сьюки еще и на стол не накрыла!) А подумайте, — добавила мисс Костиган без тени жеманства, — вдруг прибавление семейства, что тогда? Да мы бы и того не имели, что сейчас имеем.
— Золотые твои слова, Милли, голубка, — поддакнул капитан.
— Ну вот и конец разговорам про миссис Артур Пенденнис из Фэрокс-Парка, супругу члена парламента, — сказала Милли, смеясь. — И не будет ни кареты, ни лошадей, про которые вы все толковали, папаша. Но это уж вы всегда так. Стоит мужчине на меня посмотреть, и вы воображаете, что он мечтает на мне жениться, а если на нем хороший сюртук, вы воображаете, что он богат, как Кроз.
— Как Крез, — поправил мистер Бауз.
— Извольте, пусть будет по-вашему. Я о том говорю, что папаша за последние восемь лет уже раз двадцать выдавал меня замуж. Разве не должна я была стать миледи Полдуди, владетельницей замка Устритаун? А в Портсмуте был моряк, капитан, а в Нориче старый лекарь, а здесь, прошедший год, проповедник-методист, да мало ли еще их было? И как вы ни старайтесь, а скорее всего я так до самой смерти и останусь Милли Костиган. Так, значит, у Артура нет денег? Бедный мальчик! Оставайтесь с нами обедать, Бауз: будет мясной пудинг, прямо объеденье.
"Неужто она уже спелась с сэром Дерби Дубсом? — подумал Бауз, непрестанно следивший за ней и взглядом и мыслями. — Женские уловки непостижимы, но навряд ли она так легко отпустила бы этого мальчика, не будь у нее на примете кого-нибудь другого".
Читатель, верно, заметил, что мисс Фодерингэй, хоть и не отличалась разговорчивостью и отнюдь не блистала в беседах о поэзии, литературе и изящных искусствах, в домашнем кругу рассуждала без стеснения и даже вполне здраво. Романтической девицей ее не назовешь; и в литературе она была не так чтобы сильна: с того дня, как она оставила сцену, она не прочла ни строчки Шекспира, да и в ту пору, когда украшала собою подмостки, ничего в нем не смыслила; но насчет пудинга, переделки платья или же личных своих дел она всегда знала, что думать, а так как на суждения ее не могла повлиять ни богатая фантазия, ни страстная натура, то обычно они бывали достаточно разумны. Когда Костиган за обедом пытался уверить себя и других, что слова майора касательно Неновых финансов — не более как выдумка старого лицемера, имеющая целью вынудить их первыми расторгнуть помолвку, — мисс Милли ни на минуту не допустила такой возможности и прямо сказала отцу, что он сам ввел себя в заблуждение, а бедный маленький Пен и не думал их надувать, и ей от души жалко его, бедняжку. Притом она пообедала с отменным аппетитом — к великому восхищению мистера Бауза, безмерно ее почитавшего и презиравшего, и они втроем обсудили, как лучше всего положить конец этой любовной драме. Костиган, когда ему подали послеобеденную порцию виски с водой, раздумал дергать майора за нос и уже готов был во всем покориться дочери и принять любой ее план, лишь бы миновал кризис, который, как она понимала, быстро приближался.
