Вот и сейчас она выражала самую серьёзную озабоченность состоянием моего здоровья, а потом каждый день то как бы невзначай брошенной фразой, то игрой почти искренней благосклонности, окончательно повергшей меня в душевное смятение, всё яснее давала понять, с какой радостью и надеждой на будущее встретила свою вновь обретенную независимость и сколь живо и благодарно ощущает дарованную ей небом свободу от брачных уз, которые бы всё равно не разбудили в ней любовь и не позволили бы хранить супружескую верность. Короче: её намеки кружили подобно блуждающим огням вокруг тайны нашей глубочайшей связи, а иногда мне казалось, что моя непостижимая возлюбленная попросту хочет высмеять — и одновременно сделать оправданной — иссохшую в мелочном педантизме ревность Элинор Хантингтон. Вновь я больше месяца ходил в слепой преданности на помочах у моей госпожи; ещё никогда так благожелательно и заинтересованно не внимала она моим самым дерзким замыслам, кои должны были прославить в веках правление её высочайшей особы. Идея гренландской экспедиции, казалось, вновь приводила её в восторг, были приняты необходимые меры для проверки моих предложений и для их дальнейшего претворения в жизнь.
Большинство экспертов из адмиралтейства сочли мои тщательно разработанные диспозиции за безусловно реальные, военные советники с воодушевлением присоединились к этому мнению. С каждой неделей в королеве крепла вера в необходимость великого предприятия. Я чувствовал себя у цели всей моей жизни, и вот уже с губ Елизаветы — губ, излучающих прелестную магию многообещающей улыбкой, — сорвались наконец слова о моём назначении вице-королем всех новых, завоеванных во славу Британской империи колоний: «король на троне по ту сторону Западного моря», — как вдруг в одну ночь рухнула величественная мечта, рухнула самым досадным, самым жалким и самым ужасным образом, каковое проклятье едва ли когда-либо выпадало на долю смертного. Таинственных причин случившегося я не знаю…
И до сих пор тёмная и страшная тайна этого крушения так и остаётся для меня непроницаемой.
Известно лишь следующее:
На вечер был созван последний королевский совет вкупе с ближайшими советниками королевы — ради такого случая пришлось побеспокоить даже лорд-канцлера Уолсингама. Уже во второй половине дня я, сославшись на необходимость высочайших указаний, испросил аудиенции у моей госпожи — на самом деле мы беззаботно болтали подобно двум закадычным друзьям под осенними кронами парка. И вдруг, в то самое мгновение, когда мы пришли к окончательному согласию по всем пунктам моего проекта, она схватила мою руку и, испытующе погрузив свой величественный взор в мои глаза, произнесла:
— И ты, Джон Ди, как повелитель новых провинций и как вассал моей короны, никогда не упустишь из виду благо и счастье нашей высочай шей персоны?
Я рухнул перед ней на колени и поклялся, призвав в свидетели и судьи самого Господа Бога, что отныне нет для меня других устремлений, чем те, которые бы способствовали власти и господству английской короны в Западном индийском полушарии.
Тогда её глаза странно блеснули. Она сама своей крепкой рукой подняла меня с колен и задумчиво проговорила:
— Хорошо, Джон Ди. Вижу, что ты не колеблясь пожертвуешь своей жизнью и счастьем на службе… отечеству, покорив нам новые земли. Альбион благодарит тебя за твою добрую волю.
С этим холодным и не совсем понятным напутствием она меня отпустила.
В ту же ночь завистливому и близорукому лорд-канцлеру Уолсингаму удалось убедить королеву отложить предприятие на неопределенный срок, дабы позднее подвергнуть его ещё раз тщательной проверке…
А через два дня королева Елизавета, не попрощавшись со мной, отбыла со своим двором в Лондон.
Я был сломлен окончательно. Никакие слова не в состоянии выразить отчаянье моего сердца.
Ночью мне явился Бартлет Грин и, по своему обыкновению раскатисто смеясь, принялся дразнить меня:
— Хоэ, возлюбленный брат Ди, как же это тебя угораздило, косолапый вояка и хранитель государственных ключей, вломиться прямехонько в хрустальные грезы твоей будущей ненаглядной жёнушки и так бесподобно учтиво оттаскать за волосы девичью ревность Её Величества! А ты ещё удивлялся, что кошки царапаются, когда их гладят против шерсти!
Речи Бартлета раскрыли мне глаза, я заглянул вдруг в сердце Елизаветы, и прочёл в нём как в открытой книге, и понял: не потерпит она, чтобы ещё какая-нибудь страсть, кроме как к её высочайшей особе, владела моей душой! В отчаянье и страхе я подпрыгнул в постели и стал заклинать Бартлета нашей дружбой присоветовать, каким образом вернуть мне расположение оскорбленной дамы. В ту ночь Бартлет многому меня научил и неопровержимо доказал с помощью магического угля, который подарил мне перед тем, как перейти в другое измерение этого мира, что моим планам противостоят королева Елизавета и лорд Уолсингам: он — потому что метит в её любовники, она — из-за своей оскорбленной женской гордости. Ярость и долго сдерживаемая жажда мести за все причиненные мучения и соблазны ослепили меня и сделали послушным орудием в руках Бартлета, который растолковал мне, каким образом покорить моей воле и крови «бабенку».
Итак, в ту же ночь я приготовился отомстить всею силой моей бьющей через край страсти и лихорадочно следовал указаниям призрачного Бартлета Грина.
Однако не рискну описывать здесь по порядку ceremonias, которую исполнил, дабы стать властелином души и тела Елизаветы. Бартлет помогал в ужасном действе, когда пот, струившийся у меня изо всех пор, заливал глаза и мне становилось так дурно, что, казалось, вот-вот потеряю сознание. Могу лишь сказать: есть существа, один вид которых столь кошмарен, что кровь стынет в жилах; ну это-то ясно, но вот поймет ли кто-нибудь меня, когда скажу: незримое их присутствие ещё кошмарней! Тогда к паническому страху примешивается жуткое чувство собственной слепой беспомощности.
Наконец я справился с последними заклинаниями, которые произносил вне дома, стоя нагим под ущербной луной на изрядном холоде; я поднял чёрный угольный кристалл — лунный свет заиграл на его зеркальных гранях — и, собрав всю мою волю, в течение того времени, кое потребно, чтобы трижды повторить «Отче наш», с чрезвычайным напряжением фиксировал взгляд на камне… Бартлет куда-то пропал, а мне навстречу через парковый газон, с закрытыми глазами, какой-то дерганой, марионеточной походкой, шла королева Елизавета… Я, конечно, заметил, что она спит, но это был не нормальный естественный сон. Вообще весь её облик рождал скорее ощущение механической куклы, привидения. И тут я услышал в моей груди то, чего мне никогда более не забыть. Это уже не было пульсацией человеческой крови — нет, это был дикий, не поддающийся никакой артикуляции вопль, он брызнул прямо из сердца, а ему из какой-то запредельной дали, скрытой тем не менее в сокровенных глубинах моего «я», ответило эхо такой инфернальной какофонии, что у меня от дикого ужаса волосы встали на голове дыбом. Собрав, однако, всё своё мужество, я схватил Елизавету за руку и увлек в спальные покои, как велел Бартлет. В первый момент её рука обожгла меня потусторонним холодом, однако вскоре ледяное тело согрелось, словно, по мере того как я его ласкал, кровь моя перетекала в него. Наконец мои нежные ласки возымели действие, и улыбка наслаждения тронула губы застывшего мертвенного лика, что послужило мне знаком внутреннего согласия и разбуженной страсти; я не стал более медлить и, обуянный желанием, внутренне ликуя торжеством победителя, совокупился с нею всеми силами моей души.
Вот так, насильно, овладел я предназначенной мне судьбою женщиной.
Начиная с этого места, дневник Джона Ди представлял собой в высшей степени странный хаос: следовал целый ряд страниц, сплошь покрытых не поддающимися никакому воспроизведению знаками, вкривь и вкось испещренных символами и расчётами явно каббалистического свойства, ибо автор оперировал как числами, так и буквами. И всё же эта абракадабра не создавала впечатления сколь-нибудь осмысленной криптографии, да и на рассеянную игру пера она не походила. Скорее всего эти сигиллы[33] имели отношение к тем заклинаниям, которые использовал мой предок Ди, чтобы покорить Елизавету. Страницы эти источали тончайшие, ядовитые миазмы такого умопомрачительного кошмара, что внимательно смотреть на них достаточно продолжительное время просто не представлялось возможным. Я почти физически ощущаю, как безумие, сплющенное и истлевшее, подобно спрессованному между листами гербария праху древних растений, таинственным флюидом воспаряет с этих страниц дневника и кружит мне голову. Да, да, это почерк безумия, его невозможно спутать ни с чем, и первые же, все ещё лихорадочно прыгающие строки, которые, однако, уже поддаются прочтению, только подтверждают это. Так и хочется сравнить их с корчами только что вынутого из петли человека, лишь на один удар пульса разминувшегося со смертью и теперь судорожно хватающего ртом воздух.
