Дед слушал и не слушал, мял чугунным сапогом траву.
— Степан, — застонал он и выбранился, — да ить Глашка, дуреха, годится тебе в матери…
— Скажете! — расхихикался жених, безудержно — счастливо сияя и голубея. — Не женись черт на дьяволе, говорят. А годы не уроды, на мой век Глашухи хватит. Под стать избе — гладкая, не ущипнешь, так вся и пышет, так масло и брызжет… Дайте мне расчет, Василь Ионыч, деньги больно требуются, свадьба в Духов день. Ведь вот какие они хозяева, бабы, неловко сказать, — добра полный дом, по самую крышу, а копейки лишней нету. Разве этак полагается крестьянствовать, правда?.. Не — ет, у меня, погодите, будет в запасе и целковый. У хорошего мужа и жена станет досужа, верно!
— Скат колес новых продал Духу? — сурово спросил дед, обрывая трепотню.
— А как же не продашь? Почтовой марки не на что купить барыньке, письма не могла послать в Питер… Приказала — продал.
— А роща, задаток? Не ври!
— Не вру, вот те крест! Обидели Ксению Евдокимовну, тошно смотреть… Как жгли, сердце надорвалось… Пожалуйте расчет.
— Сколько в накладной‑то карман обронил? От колес, от всего? Вот тебе и расчет.
— Василь Ионыч?! — взвыл Степка — вор. Шуркины наблюдения кончились, он получил щелчок по любопытному носу.
Оказывается, мимо шли с поля на обед пленные, и Франц — баловник не утерпел, чтобы не созорничать. Подкравшись сзади, он влепил длинной ловкой рукой, сверху, щелчок по переносице (надо уметь!) и добавил еще оплеуху по затылку — не подслушивай, не подглядывай, чего тебя не касается, не разгуливай, когда стоят дела… Шурка хотел обидеться и не мог.
Ласково морщась крупными добрыми губами и всем узким бритым лицом, Франц зашептал щекотно в ухо:
— Арбайтен, то — ва — рыч Сана Кишка, арбайтен… Па — хат, се — ят зер гут!.. Во твой по — лё — са?
— Когда, — встрепенулся Шурка. — Морган? Митаг? Нахт? — щеголял он немецкими словами. — Когда, Франц, скажи?
— Морген, морген… Ут — ро — чко! — ответил славный дядька, немец — австрияк, заговорщицки моргая, прикладывая палец к смеющимся губам.
Глава XV
Полмужика и его веселая сила
Вся эта неделя прошла как один долгий и вместе с тем очень короткий, необыкновенный день. Словно бы за эту неделю Шурка и дома не бывал, не обедал, будто и ночи не было, он не спал, и ему спать не хотелось, он все время пропадал в барском поле.
Не раз принималась сыпать белая крупа; сухая, мелкая, она тут же исчезала, не оставляя после себя следов. Потом и дождь навалился, долгожданный. Частый, холодный, он хлестал с за полдней до вечера. Никто с поля не ушел и даже не подумал прятаться. Мужики, в потемнелых одежинах, надвинув мокрые козырьки картузов по брови, рябые от дождя, только торопили лошадей, допахивая пустырь. Немного ленились, как всегда, подростки — парни, но и им сыскалась работа по вкусу: они под крышей, в усадьбе, с разрешения деда Василия сортировали овес и ячмень на барской сортировке, курили, орали и похабничали. А мамки и девки, натянув подолы платьев сзади на головы, белея нижними юбками и голыми икрами, скородили пашню. Чтобы деревянные, решетчатые, с железными зубьями бороны поменьше скакали попусту по комьям и дерну, разрыхляли как следует землю, бабы сваливали на бороны груды камней и тот же дерн. От такой нехитрой придумки лошади задыхались и останавливались, зато пашня в два следа оказывалась мягкой. Правда, кое — где по — прежнему торчали дернины, такие они были живучие, рваные, с кореньями. Ребятам приходилось уцелевший дерн таскать волоком на межи. В награду некоторые добрые мамки дозволяли пройтись немножко за бороной. Славно было, понукая мерина вожжами, кричать во все горло невозможным басом:
— Та — ащи — ись, холера! Но — о–о!
Мужики, повесив себе на животы лубяные, на кушаках и полотенцах, пудовые лукошки с зерном, сеяли овес и жито. Они шли по готовой, боронованной пашне втроем, вчетвером, цепочкой, чуть поодаль друг от друга, словно в атаку, ступали в ногу, как солдаты, и на каждом тяжело — твердом шагу, прихватив горсть семян, ударяли этой горстью по ребру лукошка. Зерна как бы сами брызгали из‑под пальцев на землю, рассыпаясь, падая не редко и не часто, ровно, как хотелось севцам — солдатам,
— Чок! Чок! Чок! — слышалось ребятне, когда мужики проходили вблизи. Наверное, так пули и шрапнель свистят и чокают в бою, зарываясь в землю.
Но шли мимо ребят просто мужики, знакомые, с лукошками, сбившись с шагу, уже непохожие на солдат, стучали по лубу горстями жита и овса. Поэтому начинало чудиться, представляться другое, словно каждое зернышко слабым, неразборчивым шепотком спрашивает разрешения, прежде чем упасть на землю. И та, шурша и чмокая, осыпаясь и приминаясь под сапогами и лаптями, тихонько, охотно разрешает падать семенам.
За севцами торопились сызнова боронщицы, и вот, погляди, не видно на мягком суглинке ни усатых и светлых, немного длинноватых овсин, ни пузатых, гранено — бурых зерен ячменя. Одни волнистые царапки и бороздки от зубьев борон бегут, извиваются, пропадают и опять возникают и бегут. Погоди, скоро от ветра, от дождика и того не будет видно, станет поле неприветливо — гладкое, пустынное. Что ж из того? Наберись терпения, ожидания и будешь вознагражден такой картиной, что и глаз от нее не оторвешь.
Но пока мертво рыжел пустырь. Все равно народ смотрел на него с надеждой:
— Поздняя весна не обманет…
Эта общая, спорая пашня и бороньба под ледяным дождем, мокрые, обтрепанными голиками бороды и оживленные, в жемчужных крапинах, довольные лица мужиков, эти бабьи подолы, надернутые поспешно на головы, холстяные юбки и грязные икры, эти звенья севцов, их торжественные взмахи руки тихий, согласный разговор овса и жита с землей — вся эта быстрая, как бы без устали работа, доставлявшая людям удовольствие, с новой сладостью и жаром напомнила Шурке знакомое, самое дорогое, что он узнал о труде. Воскресла отрадная, испытанная им «помочь» в молотьбе, на току под ригой дяденьки Никиты. И давний, веселый, на подзадор, сенокос на барском лугу встал перед ним, когда косы застенчиво, сообща просили прощения у волжской высокой травы, и та, все понимая, прощала, покорно ложась в темно — зеленые, большие валы, зная, что она опять скоро отродится. А четыре бабьих молотила на току, тяжеленные, на длинных ремнях, пели прошлой осенью свою песенку — скороговорку: «Цеп до не — ба… мно — го хле — ба!» И Солина Молодуха, тетка Надежда, играя здоровенным, как бревно, суковатым молотилом, приговаривала низко, по — мужичьи: «Со снопа — по пуду, жива буду». Марья Бубенец, смеясь, отзывалась: «Иэ — эх, браги напиться — с милым повеселиться!» «Бо — огу свечку постави — ить», — набожно поправляла сестрица Аннушка, а голубая, счастливая мамка, ослепляя Шурку улыбкой, приговаривала лучше всех, понятнее: «Пирогов напечь, ребят накормить…» Снопы плясали на току под цепами, рожь разлетаясь, бурлила, текла по земле рекой. Иные озорницы — ржинки, брызнув из‑под цепа, долетев до Шуркиной щеки, весело, щекотно царапались. И его маленькое, легкое молотильце, помучась, вплелось тогда, помнится, складно в песню — скороговорку, и пять цепов по — новому принялись выговаривать еще дружней и веселей: «Эй, чище, чи — ще вы — ко — ла — чи — вай!.. Эх, боль — ше хле — ба на — мо — ла — чи — вай!»
Что‑то похожее, такое же дорогое, приятное, происходило сейчас на пустыре. Было от чего радоваться и веселиться Шурке, не спать и не обедать, не замечать дней и ночей.
Не раз чудился ему за Гремцом, на горе, возле поповой бани, дымок папиросы. Наверное, ему это только казалось, до поповой бани далеконько, не скоро там разглядишь настоящий дым из трубы, когда баню топят, где уж тут заметить слабо вьющуюся ниточку папиросы. Но ему так хотелось, чтобы висело задумчивой паутинкой вдали папиросное дыхание, он проглядел все глаза и словно бы однажды действительно видел, как что‑то попыхивало и дрожало в воздухе белой пушинкой и вроде бы как сидели на завалине бани, не шевелясь, двое и глядели через ручей на барский пустырь.
Он радовался еще и от другого, важного по дому, по хозяйству, оттого, что Франц, дружище, не обманул — поднимал ихнюю вторую полоску в яровом поле, которую не успел взорать осенью Никита Аладьин. Да на ком пахал Франц, подумайте, — на Ветерке! И не тайком, с согласия самого деда Василия, нового управляющего, даже, можно сказать, по его приказанию, если Франц не обманывает, не шутит. Он смешно, по — немецки и по — русски, рассказывал, невообразимо коверкая слова, делая испуганные глаза и заливаясь хохотком, как раным — рано, морган зорка, пробрался тихонько на конюшню, торопливо принялся запрягать старого мерина с бельмом, уступленного Совету на пашню и сев. «Ви есть тренькать чай, товарыч мужик — баба тренькать, кушать… Франц, золдат, найн, погодить, я есть цап — царап лёшад! Па — хат, се — ят… Ха — ха! Фер — штейн? Крыто — шито, гут!» — объяснял, смеялся пленный немец — австрияк, расхитрюга этакая. И будто бы вдруг — гутен моргэн! — перед ним Василий Апостол, со сна страшный, как домовой. «Куда? Зачем?» Пришлось Францу каяться. «Гросс дурак, — сказал будто бы дедко, зевая и крестя рот. — На этакой кляче проканителишься до ночи, а кто за тебя в усадьбе арбайтен? Бери, слышь, Ветерка, живо!.. И чтоб айн нога — там, цвай нога — тут!»
