— Ты все еще не хочешь, чтобы я за тобой ухаживала? — спросила Клотильда, взволнованно и боязливо, не осмеливаясь подойти ближе.
Он устало отмахнулся.
— Можешь войти, я не побью тебя, я слишком слаб!
С этого дня он терпел ее присутствие, разрешал за собой ухаживать. Однако у него были свои капризы, — из-за какой-то болезненной стыдливости он не позволял ей входить, когда лежал в постели, и требовал, чтобы вместо себя она присылала Мартину. Впрочем, лежал он редко и пересаживался с места на место, не имея сил приняться за какую-либо работу. Болезнь усугубилась, он дошел до полного отчаяния, его мучили мигрени и боли в желудке, он утверждал, что не в состоянии передвигать ноги, и каждое утро просыпался уверенный, что вечером будет ночевать в Тюлет, в палате для буйных. Он исхудал, его страдальческое лицо в ореоле седых волос, которые он по-прежнему тщательно причесывал, было трагически прекрасным. Но если он и соглашался, чтобы за ним ухаживали, то резко отвергал все лекарства, так как окончательно потерял веру в медицину.
Теперь у Клотильды не было других занятий, кроме ухода за ним. Она отрешилась от всего остального, сначала она еще ходила к ранней обедне, но затем совершенно перестала посещать церковь. Казалось, отдавая каждую минуту дорогому ей человеку, которого она мечтала увидеть вновь добродушным и жизнерадостным, она нашла наконец удовлетворение своей вечной жажде счастья без промедления. Это было добровольным даром всей себя, полным самоотречением, потребностью обрести свое счастье в счастье другого; она поступала так, не рассуждая, по велению своего женского сердца, не сознавая, что пережитый ею кризис преобразил все ее существо. Она больше не заговаривала о происшедшей между ними размолвке, но была еще далека от мысли броситься в его объятья, крича, что принадлежит ему и он должен воскреснуть для жизни, ибо она — его собственность. Девушка думала, что относится к нему как любящая дочь, всякая другая родственница на ее месте ухаживала бы за ним точно так же. Все, что она делала, было овеяно чистотой, целомудрием: внимательный уход, предупредительные заботы так заполнили ее жизнь, она была так поглощена единственным желанием вылечить его, что дни текли быстро и было не до мучительных вопросов о потустороннем мире.
Но для того, чтобы заставить его делать впрыскивания, ей пришлось выдержать настоящую борьбу. Он выходил из себя, отрицал ценность своего открытия, называя себя олухом. Она тоже кричала в ответ. Теперь верила в науку она, негодовала она, видя, что он усомнился в собственном гении. Он долго упорствовал, наконец, не в силах противиться ее власти, уступил, желая избежать нежных попреков, какими она осыпала его каждое утро. После первых же впрыскиваний он испытал огромное облегчение, хотя и отказывался это признать. В голове у него прояснилось, силы мало-помалу возвращались. Теперь торжествовала Клотильда, она гордилась Паскалем, восхваляла его открытие и возмущалась, что он не радуется, глядя на самого себя — живой пример чудес, какие он может творить. Паскаль улыбался, он лучше начинал разбираться в собственном заболевании. Рамон прав: это просто нервное истощение. И кто знает, пожалуй, все обойдется.
— Это ты приносишь мне исцеление, девочка, — говорил он, не смея признаться в своих надеждах. — Понимаешь ли, дело не в лекарствах, а в руке, которая их дает.
Выздоровление затянулось на весь февраль. Погода оставалась такой же ясной и холодной, но по-прежнему не было дня, чтобы бледное, зимнее солнце не согревало бы гостиной. И все же порой Паскалем овладевали приступы черной меланхолии, когда больной вновь поддавался своим страхам, а его сиделка, отчаявшись, усаживалась в дальнем углу комнаты, чтобы не раздражать его понапрасну. В такие минуты он снова терял надежду на выздоровление. Он становился желчным, язвительным.
В один из таких дурных дней, приблизившись к окну, Паскаль увидел своего соседа г-на Белломбра, отставного учителя, который осматривал фруктовые деревья у себя в саду, желая удостовериться, много ли на них завязей. Вид этого подтянутого, держащегося так прямо старика, преисполненного великолепного эгоистического спокойствия и, казалось, не ведавшего болезней, внезапно вывел Паскаля из равновесия.
— Вот, — закричал он, — вот кто никогда не позволит себе переутомиться, не подвергнет себя ни малейшему огорчению.
И, придравшись к случаю, он произнес ироническую хвалу эгоизму. Быть одиноким как перст, не иметь ни друга, ни жены, ни ребенка, — какое блаженство! Поглядите на этого черствого скупца. В течение сорока лет он только и делал, что награждал оплеухами чужих детей, а теперь ушел на покой и живет вдвоем с глухонемым садовником, еще более старым, чем он сам, и даже пса не завел. Да разве он не воплощение высшего счастья на земле? Ни обязанностей, ни тревог, и лишь одна забота о своем драгоценном здоровье! Вот мудрец, он проживет до ста лет!
— Ох, уж этот страх перед жизнью! Решительно нет более разумного порока! Подумать только, ведь порой во мне шевелится сожаление, что у меня нет собственного ребенка! Да кто из нас имеет право производить на свет несчастных? Нужно пресечь дурную наследственность, истребить жизнь… Вот и выходит, что единственный порядочный человек — этот старый трус!
Господин Белломбр мирно продолжал осматривать свои грушевые деревья, освещенные ласковым мартовским солнцем. Он не позволял себе ни одного резкого движения, он щадил свою почтенную старость. Увидев на дорожке камешек, он отстранил его кончиком палки, после чего не спеша проследовал дальше.
— Полюбуйся на него! Как он сохранился! Молодец хоть куда! Можно подумать, что на нем почиет божья благодать. Право, я не знаю никого счастливее!
Клотильда грустно молчала, понимая, какую боль причиняет эта ирония самому Паскалю. Она всегда защищала г-на Белломбра, а тут почувствовала, как в ней поднимается протест. Слезы навернулись у нее на глаза, и она тихо сказала:
— Да, но его никто не любит!
Это сразу положило конец тягостной сцене. Паскаль, — словно кто-то его толкнул, — обернулся, поглядел на нее. Внезапно он почувствовал себя растроганным до слез и отошел, чтобы не заплакать.
Прошло еще несколько дней, хорошие минуты сменялись дурными. Силы возвращались к Паскалю очень медленно, его приводило в отчаяние, что стоит ему взяться за работу, как он покрывается испариной. И наверняка, если бы он упорствовал, то довел бы себя до обморока. Паскаль понимал, что его здоровье мало-помалу восстановится, если он не будет спешить с работой. Между тем он вновь обрел интерес к прежним исследованиям, стал перечитывать последние написанные им страницы; но едва в Паскале вновь пробудился ученый, как им тотчас овладели привычные подозрения. В период, когда он находился в состоянии нравственного упадка, все окружающее как будто перестало для него существовать: его можно было ограбить, уничтожить, разрушить все его труды, и он даже не осознал бы несчастья. Теперь он опять был настороже и то и дело ощупывал свой карман, чтобы удостовериться, там ли ключ от шкафа.
Однажды, проснувшись утром позже обычного и выйдя из спальни только к одиннадцати часам, Паскаль увидел в кабинете Клотильду, она спокойно срисовывала ветку цветущего миндаля. Девушка, улыбаясь, подняла голову и, взяв ключ, лежавший перед ней на конторке, протянула ему со словами:
— Возьми, учитель.
Он удивленно смотрел на ключ в ее руке, еще ничего не понимая.
— Что это?
— Ключ от шкафа, ты, должно быть, выронил его вчера из кармана, а я нашла его сегодня утром.
В глубоком волнении Паскаль взял ключ. Он смотрел на него, смотрел на Клотильду. Неужели это кончено? Она перестанет его преследовать, откажется от яростных попыток все истребить, все сжечь? И, видя, что и она тоже очень взволнована, Паскаль почувствовал безмерную радость.
Он схватил ее в объятия, поцеловал.
— Ах, девочка, если б только мы могли быть немного счастливее!
Затем он открыл ящик стола и бросил туда ключ, как в прежние времена.
С этого дня силы Паскаля начали восстанавливаться, и выздоровление пошло быстрыми шагами. Правда, рецидив был возможен, потому что Паскаль еще далеко не оправился. Но он уже мог писать, и все в доме вздохнули с облегчением. Солнце тоже возрадовалось, так что порой из-за жары в гостиной приходилось прикрывать ставни. Паскаль не хотел никого видеть, с трудом терпел присутствие Мартины, и когда мать заходила справиться о его здоровье, приказывал отвечать ей, что спит. Он чувствовал отраду, только когда был наедине со вчерашней мятежницей и врагом, сегодня — покорной ученицей, которая нежно ухаживала за ним. Они подолгу молчали, не испытывая при этом никакой неловкости. И все мысли и мечты навевали на них сладостный покой.
Но однажды на лице Паскаля снова появилось озабоченное выражение. Хотя он теперь уверился, что его болезнь — чистая случайность и наследственность не играет в ней никакой роли, его не покидало чувство уничижения.
