— Да, пора положить этому конец, — решительным тоном повторила жена Раснера.
— Да, да!.. — подтвердили трое мужчин. — Пора положить конец.
Суварин гладил уши крольчихи, и та от удовольствия морщила нос. Прищурив глаза и устремив взгляд куда-то вдаль, он сказал задумчиво, словно разговаривал сам с собою:
— Увеличить заработную плату… Да разве это возможно? Железным законом она сведена к минимальной сумме, строго необходимой для того, чтобы рабочий ел сухой хлеб и плодил детей… Если она падает слишком низко, рабочие мрут, а тогда увеличивается спрос на рабочие руки, и она повышается. Если она поднимается слишком высоко, увеличивается предложение рабочей силы, и заработная плата понижается… Вот вам равновесие, поддерживаемое пустым желудком, приговор на вечную каторгу, на голодное существование.
Когда Суварин углублялся в такие размышления и затрагивал социальные проблемы, как человек образованный, Этьен и Раснер испытывали беспокойство, их смущали его пессимистические утверждения, на которые они не знали, что ответить.
— Поймите, — заговорил он опять обычным своим ровным тоном и обратил к ним внимательный взгляд, — надо все разрушить, иначе опять будет править Царь-голод. Да, анархия, а потом — голое место, земля, политая кровью, очищенная в огне пожаров!.. А дальше видно будет, что делать.
— Вы, господин Суварин, совершенно правы, — заявила жена Раснера, которая и в своих яростных революционных выпадах сохраняла крайнюю учтивость. Этьен промолчал, огорчаясь своим невежеством, мешавшим ему вступить в спор с Сувариным. Поднявшись с места, он сказал:
— Пойдем-ка спать! Сколько ни толкуй, а завтра изволь вставать в три часа утра.
Суварин затушил окурок сотой папиросы и, осторожно взяв толстую крольчиху под брюшко, спустил ее на пол. Раснер запер двери дома на засов. Собеседники разошлись молча, у всех у них звенело в ушах и голова пухла от тех важных вопросов, которые они обсуждали.
И каждый вечер шли такие беседы в комнате с голыми стенами, вокруг единственной кружки пива, которую Этьен пил целый час. Пробудились смутные мысли, дремавшие в его мозгу, расширился его кругозор. Больше всего его томила жажда знания, но он долго не решался попросить у соседа книг; к тому же оказалось, что у Суварина только труды немецких и русских авторов. Наконец он раздобыл французскую книгу о кооперативных обществах («Еще одна глупость», — говорил Суварин), а также читал регулярно газету «Битва», которую выписывал Суварин, — тощую анархистскую газетку, выходившую в Женеве. И все же, несмотря на повседневное их общение, Суварин по-прежнему оставался замкнутым, и всегда казалось, что человек этот живет, как на биваках, что у него нет никакой личной жизни, никаких чувств и ровно никакого достояния.
В начале июля положение Этьена неожиданно улучшилось. В однообразной, небогатой происшествиями жизни шахты произошло событие: при разработке Гильомова пласта наткнулись в нем на изломы, несомненно предвещавшие приближение к сбросу и пустопорожнему месту; и действительно, вскоре встретилось это пустое место, о котором инженеры, хотя они и хорошо знали геологическое строение участка, не подозревали. В шахте все взволновались, только и разговоров было что об исчезнувшем пласте, который, вероятно, спускался ниже, под эту пустую породу, а позади нее опять выходил наружу. Учуяв след пропавшего угля, старые углекопы раздували ноздри, как добрые охотничьи собаки. Но пока он не был найден, артели не могли сидеть сложа руки, и расклеенные объявления сообщали, что Компания будет вскоре сдавать с торгов новые участки на разработку.
Однажды Маэ после работы проводил Этьена до дому и предложил ему поступить забойщиком в его артель вместо Левака, перешедшего в другую партию. Маэ получил на это разрешение от старшего штейгера и от инженера, которые с большой похвалой отзывались о молодом откатчике. Этьену оставалось только согласиться на это быстрое повышение, что он и сделал, радуясь все возраставшему уважению, которое выказывал ему Маэ.
К вечеру они вместе отправились на шахту ознакомиться с условиями. Оказалось, что торги назначены на участки, находящиеся в пласте Филоньера, в северном крыле Ворейской шахты. Работа казалась невыгодной; Маэ покачивал головой, когда Этьен читал ему вслух объявление. На следующий день, когда они спустились в шахту и пошли осмотреть новые места разработки, Маэ указал Этьену, что от нее очень далеко до рудничного двора, что порода неустойчивая, что угольный пласт совсем тонкий, а уголь очень твердый. Но ничего не поделаешь: если хочешь есть, придется тут работать. В следующее воскресенье они пошли на торги, которые происходили в бараке; вместо оказавшегося в отъезде инженера отделения торги вел инженер шахты с помощью старшего штейгера. Перед небольшим помостом, устроенным в углу, теснилось пятьсот — шестьсот углекопов; распределение участков шло быстро; слышался глухой гул толпы, чьи-то голоса наперебой выкрикивали цифры — то называли одни, то другие цифры. Маэ испугался: а вдруг ему не достанется ни один из сорока участков, предлагаемых Компанией? Слухи о промышленном кризисе вселяли в шахтеров панический страх перед безработицей, и конкуренты наперебой снижали расценки. Видя такое исступление, инженер Негрель не спешил, выжидая самого большого понижения расценок, а Дансар, подхлестывая участников торга, без стеснения лгал, восхваляя превосходное качество участков. Для того чтобы получить пятьдесят метров лавы, Маэ пришлось бороться с товарищем, который тоже упорствовал, они по очереди сбрасывали по сантиму с вагонетки, и Маэ остался победителем лишь потому, что сам до предела снизил расценок; штейгер Ришом, стоявший позади него, бранился сквозь зубы, подталкивая его локтем, и сердито ворчал, что при такой оплате артель ничего не заработает.
Когда вышли из барака после торгов, Этьен выругался. Потом разразился гневом, встретив Шаваля, который возвращался с прогулки по полю в обществе Катрин: парень срывал цветы удовольствия в то время, как тесть был занят серьезными делами.
— Мерзавцы! Негодяи! — кричал Этьен. — Вон какую подлость устроили! Заставляют рабочих душить друг друга.
Шаваль разгорячился. Ну извините, он-то никогда бы не снизил расценок! Захарий, явившийся на торги из любопытства, сказал, что ему слушать было тошно. Но Этьен резким жестом оборвал их:
— Этому придет конец! Когда-нибудь мы будем хозяевами!
Маэ, угрюмо молчавший после торгов, вдруг как будто очнулся и повторил:
— Хозяева!.. Эх, судьба проклятая! Давно пора! Натерпелись мы!
II
Это было в последнее июльское воскресенье, в день ярмарки в Монсу. Накануне вечером во всем поселке старательные хозяйки вымыли свою «залу», не жалея воды, — устроили настоящее наводнение, с размаху выплескивая ведра воды на плиточный пол и на стены; пол даже еще не высох, хотя его посыпали белым песком — роскошь для тощего кошелька бедняков.
В воскресенье уже с утра было жарко, нависшее тяжелое небо сулило грозу и удушливый, палящий зной, который так часто обрушивается летом на беспредельные поля Северного департамента.
По воскресеньям обычный утренний распорядок менялся в семействе Маэ. Отец с пяти часов сердито ворочался, несмотря на праздник, вставал и одевался, а дети нежились в постели до девяти часов. В то воскресенье Маэ вышел в садик выкурить трубку, потом вернулся съесть бутерброд в ожидании завтрака. Утро у него ушло на всякие пустяки: починил протекавшую лохань для купанья, приклеил на стену под часами портрет наследника престола, — кто-то подарил картинку малышам. Наконец, один за другим, спустились все домашние; старик Бессмертный вытащил в палисадник стул, чтобы погреться на солнышке, мать и Альзира тотчас принялись стряпать. Появилась Катрин, подталкивая Ленору и Анри, которых она умыла и одела; пробило половина одиннадцатого; по всему дому разливался запах жаркого из кролика, тушившегося с картофелем; последними спустились Захарий и Жанлен, у обоих были припухшие, заспанные глаза, и все же оба еще позевывали.
Во всех домах царила суета, праздничное возбуждение, хозяйки спешили отстряпаться, — всем хотелось поскорее пообедать и компанией отправиться на ярмарку в Монсу. Стайки ребятишек бегали по улице; ленивой походкой, не спеша, как и полагается в праздничные дни, прохаживались мужчины, без курток, в рубашках с засученными рукавами. По случаю жаркой погоды двери и окна растворены были настежь, и из конца. В конец поселка открывалась панорама — вереница комнат, переполненных жестикулирующими, громко разговаривающими людьми, собравшимися наконец по-праздничному всей семьей. И из каждой двери по всему поселку шел запах жареного кролика, благоухание роскошных яств, вытеснившее в тот день застоявшийся запах жареного лука. В воздухе гул стоял от шумной болтовни, — болтали у каждого крылечка, женщины выбегали, окликали соседок, занимали друг у друга кухонную утварь, шлепками выгоняли или загоняли в дом малышей. Впрочем, за последние три недели Маэ были в холодных отношениях со своими соседями Леваками, так как все еще не позволяли Захарию жениться на Филомене. Отцы встречались, но матери всячески показывали, что знать друг друга не желают. Из-за этой ссоры жена Маэ сблизилась с женой Пьерона. Но в тот день жена Пьерона, оставив мужа и Лидию на попечение старухи Горелой, спозаранку отправилась на целый день в гости к своей двоюродной сестре в Маршьен. Люди посмеивались: всем было известно, какова она, эта двоюродная сестра — сестрица-усач, а по чину — старший штейгер Ворейской шахты. Жена Маэ заявила, что просто бессовестно бросать свою семью в день ярмарки.
