— Завтра утром у Джейлян, хорошо? — крикнул какой-то парень.
— Хорошо! — прокричал ему в ответ Метин.
Машина болезненно застонала, взревела и умчалась прочь. Метин прошел через сад, с едва слышным скрипом открыл кухонную дверь, вошел, за пять шагов поднялся по лестнице и, пройдя через столовую — Селяхаттин так называл эту комнату, — опять поднялся наверх, лестница — девятнадцать ступеней, когда он проходил мимо моей двери, я внезапно подумала: Метин, Метин, позову я его, иди сюда, иди, мальчик мой, расскажи мне, где ты был, что там на улице, что происходит в мире в такой поздний час, расскажи, куда вы ездили, что видели, развлеки меня, удиви меня, заставь волноваться, но Метин уже вошел к себе в комнату. Пока я сосчитаю до пяти, он разденется и так. бросится на кровать, что зашатается дом, вот, зашатался, пока я еще раз сосчитаю до пяти, уверена, он заснет, три, четыре, пять, вот, уже заснул крепким молодым сном, ведь когда ты молод, спишь крепко, правда, Фатьма?
Но когда мне было пятнадцать лет, я не могла так спать. Я чего-то ждала. Ждала, как мы, покачиваясь, поедем на повозке, как будем играть на пианино, как придут мои двоюродные сестры, а потом гости уйдут, как мы будем обедать, а пообедав, встанем из-за стола; ждала, что наступает после того, что ждешь, и то, что мы чувствуем, когда ждем, а что это такое — никто не знает. Теперь, когда прошло девяносто лет, я понимаю — все это заполнило мне разум, как сверкающая вода, накапавшая в мраморный колодец из сотен маленьких кранов, и, приближаясь к прохладе этого бассейна в безмолвии жаркой тихой летней ночи, я вижу в нем свое отражение, вижу, что я наполнена собой, и чтобы не испачкать ее, эту сияющую воду, чтобы в нее не попала пыль, я хочу сдуть себя с ее поверхности, подняться в воздух. Я была легкой, маленькой, изящной девочкой.
Иногда мне любопытно — а можно ли на всю жизнь остаться маленькой девочкой? Если такая девочка, как я, не хочет взрослеть и грешить, и если это — единственное, чего она хочет, она должна иметь право остаться такой, но, интересно, как ей этого добиться? Когда я еще жила в Стамбуле, я ходила в гости к Нигян, Тюркян и Шюкран и слушала, как они читали по очереди один переводной французский роман: речь шла о христианском монастыре, когда не хочешь пачкать свою душу, то поднимаешься на гору, приходишь в монастырь и ждешь; но мне было странно и неприятно слушать все это, пока Нигян читала, — сидят там, эти монахини рядком, как глупые ленивые куры, не желающие нести яйца. А потом я подумала, что они стареют и увядают, и мне стало противно — распятие, изваяние, крест; бородатые святоши с красными глазами гниют средь ледяных каменных стен! Я так не хочу. Я хочу остаться самой собой незаметно для всех.
Нет, не могу я уснуть! Напрасно смотрю в потолок. Я повернулась, медленно встала, подошла к столу, посмотрела на поднос, словно вижу его впервые: сегодня вечером карлик оставил персик и вишню. Я взяла вишенку — как огромный рубин, — положила в рот, немного подержала на языке, затем надкусила и стала медленно жевать, ожидая, пока ее сок и вкус унесут меня вдаль. Напрасно. Я здесь. Я вытащила косточку и съела еще одну вишенку, а потом еще одну, и еще три, и каждый раз, вытаскивая косточки, все равно оставалась здесь. Понятно — эта ночь будет трудной…
Проснувшись, я увидел, что солнце уже так высоко, что светит мне в плечо. Птицы поют на деревьях, а родители разговаривают в соседней комнате.
— Во сколько Хасан вчера лег? — спрашивает отец.
— Не знаю, — отвечает мать. — Я спала. Хочешь еще хлеба?
— Нет, — говорит отец. — Приду днем посмотреть, дома ли он.
Они замолчали, а птицы — нет. Лежа в кровати, я слушал птиц и машины спешащих в Стамбул. Потом встал, достал из кармана брюк расческу Нильгюн и снова лег. Глядя на солнечные лучи сквозь расческу, я потянулся и задумался. Я представил, что предмет, который я держу в руках, бродил в самых укромных уголках леса волос Нильгюн, и я загрустил.
Потом я тихонько вылез из окна, облился водой из колодца и почувствовал себя гораздо лучше: теперь я не буду думать, как ночью, что не смогу быть с Нильгюн, потому что мы — из разных кругов. Я влез обратно в дом, надел плавки, брюки, кроссовки, положил расческу в карман и уже собирался выходить, когда услышал, что открывается входная дверь. Хорошо: отец уходит, и, значит, мне не придется заедать помидорами, брынзой и оливками на завтрак речи о том, как сложна жизнь и как важен диплом лицея. Родители разговаривают на пороге.
— Скажи ему, если он и сегодня не сядет заниматься… — начал отец.
— Он же занимался вчера вечером, — сказала мать.
— Я вышел в сад, заглянул к нему в окно, — сказал отец. — Он сидел за столом, но ничем не занимался. Было видно, что он думал о чем-то другом.
— Ничего-ничего, будет! — ответила мать.
— Ладно, пусть как хочет, — сказал хромой продавец лотерейных билетов. — Не будет учиться — отдам его опять в помощники парикмахеру.
Я услышал звуки удаляющихся шагов: громче — тише. Когда он, припадая на одну ногу, ушел, я вышел из комнаты на кухню поесть.
— Сядь, — велела мать. — Почему ешь стоя?
— Я сейчас ухожу, — ответил я. — Как это так — он никогда не видит, что я занимаюсь? Я слышал, что говорил отец.
— Не обращай на него внимания, — ответила она. — Давай садись да поешь хорошенько! Тебе налить чаю?
Она с любовью смотрела на меня. Внезапно я подумал о том, как люблю мать и как не люблю отца. Мне стало жаль ее, и я вдруг подумал, что брата или сестры у меня нет потому, что отец раньше бил ее. За что ее можно было так наказывать? Но мама и есть мой брат. Ведь мы дружим не как мать с сыном, а как брат с сестрой, нас в наказание поселили в доме хромого и сказали — живите, если можете, на деньги от проданных хромым лотерейных билетов, посмотрим, сможете ли вы прожить? Правда, наше положение нельзя назвать очень плохим, у меня в классе есть и победнее нас, но у нас даже своего магазинчика нет. Если бы не было помидоров, фасоли, перца и лука с огорода и если бы моя красавица мама не брала денег у этого скряги, чтобы приготовить что-нибудь, то мы, может быть, голодали бы. Подумав об этом, я внезапно решил рассказать маме обо всем: о мире, о том, что мы — игрушка в руках больших государств, о коммунистах, о материалистах, об империалистах и о том, как наш народ теперь вынужден просить милостыню у народов, которые с давних времен были нашими рабами. Но она же ничего не поймет. Посетует на нашу злосчастную судьбу, а отчего так происходит, не задумается. Она все еще смотрела на меня, и мне стало грустно.
— Нет, мам, — ответил я. — Я ухожу прямо сейчас. У меня дело.
— Ладно, сынок, — сказала она. — Как хочешь.
Милая моя, красавица мама! Но потом вдруг она сказала:
— Ты уж не задерживайся долго, приходи до того, как отец днем вернется, садись за уроки.
Подумаешь…
Мгновение я размышлял, не попросить ли мне денег, но не попросил, вышел из дома, спускаюсь с холма. Вчера мама дала мне пятьдесят лир. Дядя Реджеп — еще двадцать, я два раза звонил по телефону — двадцать лир, и съел лепешку с мясом — пятнадцать, остается тридцать пять лир. Я вытащил деньги — да, вот мои тридцать пять лир, и, чтобы сосчитать их, не нужны ни логарифмы, ни квадратные корни, но у всех этих учителей и господ, тех, кто оставил меня на второй год, другие планы: они хотят задавить меня, заставить пресмыкаться, научить меня подчиняться, наконец, чтобы я привык довольствоваться малым. Я знаю: когда вы увидите, что я смирился, вы обрадуетесь и радостно скажете — этот уже научился жизни, но я не хочу, господа, учиться вашей жизни из-за вас: это я поучу вас, взяв пистолет, и расскажу вам, чем хочу заниматься. Машины быстро проезжали мимо меня вверх, на холм. Я увидел — и на здешней фабрике забастовка. Я забеспокоился, мне захотелось что-нибудь сделать, хотя бы пойти к нашим, но я испугался, что буду там один. А что, если я пойду без Сердара и Мустафы? Я задумался. Я ведь могу поехать без них даже в Юскюдар. Я попрошу, чтобы мне дали важное, настоящее поручение, мне не хочется только расписывать стены и продавать приглашения на рынке, пусть мне поручат большое дело. Когда-нибудь газеты и телевидение расскажут и обо мне! — размышлял я.
Я пришел на пляж и заглянул за проволочный забор: Нильгюн нет. Я еще немного побродил по улицам, продолжая думать. Все сидят на балконах или в маленьких двориках, завтракают; матери, сыновья, дочери. У некоторых такие маленькие дворики и стол стоит так близко к улице, что я могу пересчитать маслины в тарелках. Вот собрать бы их всех на пляже — ну-ка, лентяи, становитесь в ряд, — забраться на возвышение и сказать бы им: как вам не стыдно, как вы можете жить, не боясь этого ада, совести у вас тоже нет, что ли, вы дикие, жалкие, безнравственные твари, вы живете, не думая ни о чем, кроме собственного удовольствия и денег от ваших магазинов и фабрик, но теперь я вас проучу. Стрельбой из пулеметов! Теперь уж и исторических фильмов не показывают. Ну я вам устрою, напущу вас друг на друга, вы меня не забудете. Я пришел к дому Нильгюн, вижу — там никого нет. Позвонить бы и рассказать бы ей об этом! Мечты-мечты! Я вернулся на пляж, опять посмотрел — опять ее нет. Вскоре я встретил дядю Реждепа. В руках авоська. Увидев меня, он подошел ко мне.
