Ящик был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд повис в воздухе рядом, казалось, достанешь рукой. Грегоровиус принялся набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шенберг, но не в этом дело — поздний час, больной ребенок, все запреты нарушены. Вот именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали такие вот приступы, некий порядок мстил ему за то, что он им пренебрегал. Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.
Время от времени слышалось посапывание Рокамадура, но Грегоровиус все больше и больше погружался в музыку — и открыл вдруг, что может уступить и безропотно позволить увести себя, переселиться на какое-то время в этого давно умершего и погребенного жителя Вены. Мага курила, лежа на полу, и ее лицо на мгновение выступало из потемок: глаза закрыты, волосы упали на лоб и щеки блестят, словно от слез, но она не плакала, глупо думать, что она могла плакать, скорее она в ярости сжала губы, когда услыхала сухой стук в потолок, еще раз и еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть было не вскрикнул, когда почувствовал, как рука сжала ему щиколотку.
— Не обращайте внимания, это старик сверху.
— Но ведь и нам едва слышно.
— Это все — трубы, — загадочно сказала Мага. — Звук уходит в трубы, такое уже бывало.
— Акустика — удивительная наука, — сказал Грегоровиус.
— Ему скоро надоест, — сказала Мага. — Мерзавец.
Сверху все стучали. Мага гневно выпрямилась и приглушила звук еще больше. Прозвучали восемь или девять аккордов, затем пиццикато, и снова в потолок застучали.
— Не может быть, — сказал Грегоровиус. — Совершенно невероятно, чтобы этот тип мог хоть что-нибудь слышать.
— У него слышнее, чем у нас, в том-то и беда.
— Этот дом — как дионисово ухо.
— Чье? Вот не везет, как раз адажио пошло. А он стучит, Рокамадура разбудит.
— Может, лучше…
— Нет, я хочу слушать. Пусть разобьет потолок. Вот бы поставить ему пластинку Марио Дель Монако, чтобы знал; как жаль, у меня ее нет. Кретин, ненавижу мерзкого гада.
— Не надо, — нежно срифмовал Грегоровиус. — Уже за полночь, Лусиа.
— Музыка всегда ко времени, — проворчала Мага. — Съеду с этой квартиры. Тише сделать нельзя, и так ничего не слышно. Погодите, давайте послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.
Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не слышно было даже посапывания Рокамадура. Мага вздохнула, прижимаясь ухом к динамику. Снова раздался стук.
— Ну что за негодяй, — сказала Мага. — И все — так.
— Не упрямьтесь, Лусиа.
— Да перестаньте. Они мне осточертели все, я бы их вытолкала отсюда взашей. Один раз в жизни хочешь послушать Шенберга, один раз в жизни вздумаешь…
Она плакала, рывком смахнула с пластинки звукосниматель вместе с последним аккордом и наклонилась над проигрывателем, чтобы выключить его; она была совсем рядом, и Грегоровиусу не стоило никакого труда обнять ее за талию и усадить к себе на колено. Он гладил ее по волосам, вытирал ей лицо. А Мага плакала, всхлипывала и кашляла, обдавая его табачным духом.
— Бедняжка, бедняжка, — твердил Грегоровиус, а сам гладил ее. — Никто ее не любит, никто. Все так скверно относятся к бедняжке Лусии.
— Глупый, — сказала Мага, шмыгая носом, глотая слезы с подлинным благоговением. — Я плачу потому, что мне хочется плакать, а главное — не для того, чтобы меня утешали. Господи, какие же острые колени, как ножницы.
— Посидите еще немножко, — умолял Грегоровиус.
— Не хочется, — сказала Мага. — И что этот идиот все стучит и стучит?
— Не обращайте внимания, Лусиа. Бедняжка…
— Говорю же вам, все стучит и стучит, что такое, не пойму.
— Пусть его стучит, не беспокойтесь, — неуклюже посоветовал Грегоровиус.
— Совсем недавно вы сами беспокоились на этот счет, — сказала Мага и рассмеялась ему прямо в лицо.
— Ради бога, если бы вы знали…
— Не надо, не надо, я знаю все, ну-ка, минуточку, Осип, — сказала Мага, вдруг поняв, — да он же стучит не из-за музыки. Мы можем слушать дальше, если хотите.
— О боже, нет, нет.
— Не слышите разве — он все стучит?
— Я сейчас схожу к нему и набью ему физиономию, — сказал Грегоровиуе.
— Давайте, — поддержала его Мага, вскакивая на ноги, чтобы он мог пройти. — Скажите, что он не имеет права будить людей в час ночи. Пошли, вставайте, его дверь — налево, на ней ботинок прибит.
— Ботинок — на двери?
— Ну да, старик совершенно сумасшедший. Ботинок и обломок зеленого аккордеона. Ну что же вы не идете?
— Я думаю, не стоит, — устало сказал Грегоровиус. — Все совсем не так, и все бессмысленно. Лусиа, вы не поняли, что… В конце концов, что же это такое, пора бы ему перестать стучать.
Мага отошла в угол, сняла с гвоздя что-то, в темноте показавшееся щеткой, и Грегоровиус услышал, как она грохнула в потолок. Вверху затихли.
— Теперь можем слушать все, что нам вздумается, — сказала Мага.
«Интересно», — подумал Грегоровиус, уставая все больше и больше.
— Хотя бы, — сказала Мага, — сонату Брамса. Какая прелесть, ему надоело стучать. Подождите, сейчас я найду пластинку, она должна быть где-то здесь. Ничего не видно.
«Орасио там, за дверью, — подумал Грегоровиус. — Сидит на лестнице, прислонился спиной к двери и все слышит. Как фигура на картах Таро, нечто, что должно разрешиться, некий полиэдр, где каждая сторона и каждая грань имеют свой непосредственный смысл, ложный до тех пор, пока все не сойдется в смысл опосредованный и не явится откровение. Таким образом, Брамс, я, стук в потолок, Орасио — все это вместе медленно движется к некоему объяснению. А впрочем, все бесполезно». Он задал себе вопрос: а что если попытаться снова в темноте обнять Магу? «Но ведь он тут и слушает. Наверное, он даже способен получать удовольствие оттого, что слышит нас, иногда он просто отвратителен». Он не только побаивался Орасио, но и с трудом признавался себе в этом.
— Вот она, наверное, — сказала Мага. — Да, серебристая наклейка, а на ней — две птички. Кто это там, за дверью, разговаривает?
«Да, стеклянный полиэдр, и в потемках он постепенно складывается из кристаллов, — подумал Грегоровиус. — Сейчас она скажет это, а там, за дверью, произойдет то, и я… Однако я не знаю, что — это и что — то».
— Это Орасио, — сказала Мага.
— Орасио с какой-то женщиной.
— Нет, это наверняка старик сверху.
— У которого ботинок на двери?
— Да, у него голос старушечий, как у сороки. И всегда ходит в барашковой шапке.
— Лучше не ставить пластинку, — посоветовал Грегоровиус. — Посмотрим, что будет.
— А потом мы уже не сможем послушать сонату Брамса, — сказала Мага, раздражаясь.
«Странная шкала ценностей, — подумал Грегоровиус. — Они там, на лестничной площадке, в полной темноте вот-вот сцепятся, а она думает об одном — удастся ли ей послушать сонату». Но Мага оказалась права, как всегда, она единственная оказывалась права. «Пожалуй, у меня гораздо больше предрассудков, чем я думал, — решил Грегоровиус. — Можно подумать, что если ты ведешь жизнь affranchi [107], принимаешь материальный и духовный паразитизм Лютеции, то ты чист от всех предрассудков, как доадамов человек. Ну и дурак».
— «The rest is silence» [108], — сказал Грегоровиус со вздохом.
— Silence my foot [109], — сказала Мага, знавшая довольно много английских слов. — Сейчас увидите, они начнут по новой. И первым откроет рот старик. Ну вот, пожалуйста. «Mais qu’est-ce que vous foutez?» [110] — загнусавила Мага, передразнивая. — Посмотрим, что ответит Орасио. Мне кажется, он тихонько смеется, а когда он начинает смеяться, то слов не находит, просто невероятно. Пойду посмотрю, что там творится.
— А как хорошо было, — прошептал Грегоровиус так, словно ему явился ангел-выдворитель. Герард Давид, Ван дер Вейден, Флемальский мастер — в этот час все ангелы почему-то были чертовски похожи на фламандских, такие же толстомордые и глупые, но гладенькие, лоснящиеся и непоправимо буржуазные. (Daddy-ordered-it, so-you-better-beat-it-you-lousy-sinners [111].) Вся комната забита ангелами, «I looked up to heaven and what did I see // A band of angels comin after me» [112] — вечно этим кончается: ангелы-полицейские, ангелы — сборщики налогов и просто ангелы. Что за бардак; струйка холодного воздуха пробежала по ногам, в уши ударила злая лестничная перебранка, а глаза ухватили силуэт Маги, растворявшийся в дверном проеме.
— C’est pas des façons ça, — говорил старик. — Empêcher les gens de dormir à cette heure c’est trop con. J’me plaindrai à la Police, moi, et puis qu’est-ce que vous foutez là, vous planquez par terre contre la porte? J’aurais pu me casser la gueule, merde alors [113].
— Идите спать, дедуля, — говорил Орасио, устраиваясь поудобнее на полу.
