Я выглянул по ту сторону крепостной стены на Думскую площадь. Тишина, лишь густой столб пыли и несколько спешащих перепуганных прохожих. Какая-то женщина в чадре, бранясь, бежала за выскочившими на площадь мальчишками.
Один… Два… Три…
Бой часов на здании городской управы разорвал тишину.
И с последним ударом распахнулись ворота в иной мир, стоявший у порога нашего города.
Зазвучали первые выстрелы…
Ночь была безлунной. Парусная лодка медленно покачивалась на волнах. Горько-соленые брызги летели в лодку. В ночной темноте черный парус трепетал, как крыло гигантской птицы.
Я лежал на мокром дне лодки, завернувшись в бурку. Рулевой с широким безбородым лицом равнодушно смотрел на звезды. Я поднял голову и коснулся человека, лежавшего рядом и тоже укутавшегося в бурку.
— Сеид Мустафа? — спросил я. — Ты здесь?
Сеид повернулся ко мне.
— Лежи спокойно, Али хан, я здесь, — ответил он.
На его щеках блестели слезы. Я резко поднялся и сел.
— Мухаммед Гейдар погиб, — сказал я. — Я видел его тело на Николаевской. Они отрезали ему нос и уши.
Сеид приблизил ко мне лицо.
— Русские вошли со стороны Баилова и заняли бульвар. Ты убивал всех, кто пытался войти на Думскую площадь.
— Да, — кивнул я, — а потом появился Асадулла и приказал наступать. Мы пошли в атаку почти безоружные, с одними лишь штыками и кинжалами. А ты читал заупокойную молитву.
— А ты? Ты разил их налево и направо. Кстати, знаешь, кто стоял на углу у дома Ашума? Нахараряны. Всей семьей. И все они убиты.
— И все они убиты, — повторил я. — На крыше дома Ашума я поставил восемь пулеметов. Мы контролировали все вокруг…
Сеид Мустафа потер лоб. Лицо его было черным, словно вымазано сажей. Он перебирал четки, их красные камни походили на алые капли крови на ладони Сеида.
— Там весь день строчил пулемет. Кто-то сообщил о твоей гибели. Нино тоже слышала это, но не поверила, не заплакала. Она отказалась спрятаться в подвале. Ушла в свою комнату и молча сидела там. А пулеметы все строчили. Потом Нино вдруг закрыла лицо руками и закричала: «Довольно, я больше не хочу, не хочу!» Но пулеметы не умолкали. И так продолжалось до восьми вечера. Потом кончились боеприпасы. Но русские этого не знали. Они думали, что мы готовим для них западню… И Муса Наги погиб… Лалай задушил его…
Я молчал. Рулевой все так же продолжал смотреть на звезды. Легкий ветерок играл его шелковой рубашкой.
— Я слышал, — продолжал Сеид, — что ты участвовал в рукопашной у ворот Цицианишвили. Сам я не видел этого, потому что был на другом конце крепостной стены.
— Да, я был в рукопашной. Заколол какого-то толстяка. Был весь в его крови. Говорят, убили и мою двоюродную сестру Айше.
Море было тихим. Смоляной дух шел от лодки. Она была безымянна, эта лодка, как и берега Кызылкумов.
— Трупы, которые стаскивали в мечеть, мы складывали один на другой, снова заговорил Сеид. — Потом мы обнажили кинжалы и тоже пошли в бой. Почти все погибли. Мне же Аллах смерти не дал. Ильяс бек тоже жив. Он скрывается в деревне. Ты знаешь, ваш дом полностью разграблен. Ничего не осталось: ни мебели, ни посуды — все унесли. Остались лишь голые стены.
Все мое тело было одной сплошной болью. Я закрыл глаза и снова увидел залитый нефтью биби-эйбатский берег, сложенные на телеге трупы. Нино с узелком в руках. Потом появилась эта лодка. Светил маяк на Наргене. В ночной тьме город исчез из вида. Лишь суровыми часовыми возвышались нефтяные вышки…
И вот теперь я лежу на дне лодки, укутавшись в бурку, и грудь мою терзает невыносимая боль. Я поднял голову и посмотрел в исхудавшее бледное лицо Нино.
Рядом с рулевым сидел отец. Они о чем-то говорили, и до меня доносились обрывки их разговора.
— Так ты говоришь, что в оазисе Чарджоу люди могут менять цвет глаз по своему желанию?
— Это истинная правда, хан. Лишь в одном месте на свете люди могут делать это — в оазисе Чарджоу. Там был святой пророк…
Я коснулся холодной руки Нино и почувствовал, как дрожат ее пальцы.
— Подумать только, — сказал я, — отец разговаривает о чудесах оазиса Джарджоу! Каким же надо быть твердым человеком, чтобы с таким спокойствием выдержать такой удар.
— Я бы так не смогла. Ты знаешь, даже пыль на улицах была красной от крови.
Нино спрятала лицо в ладонях и тихо заплакала. Плечи ее дрожали. Я сел рядом с ней и вдруг вспомнил площадь у крепостной стены, распростершееся на Николаевской тело Мухаммеда Гейдара, залитый кровью пиджак убитого мной толстяка.
Страдания остаются на долю живых.
— Так ты говоришь, на Челекене[11] водятся змеи? — донесся издали голос отца.
— Да, хан, очень большие ядовитые змеи. Однако до сих пор никто этих змей собственными глазами не видел. Один святой, живущий в мервском оазисе, рассказывал, что…
Я больше не в силах был слушать это.
— Отец, Азия погибла, — сказал я, подходя к рулю, — наши друзья пали на поле боя, мы лишились дома. Гнев Аллаха обрушился на нас, а ты говоришь о челекенских змеях.
Лицо отца осталось по-прежнему спокойным. Он прислонился к мачте и взглянул на меня.
— Азия не погибла, — проговорил он после долгого молчания. Изменились лишь ее границы, причем изменились навечно. Теперь Баку уже принадлежит Европе, и это не случайно. Ведь в Баку не осталось больше азиатов.
— Но ведь три дня я защищал Азию пулеметом, кинжалом.
— Ты — герой, Али хан. Но впрочем, что такое храбрость? Европейцы тоже храбры. Ты и те, кто сражались вместе с тобой, уже не азиаты. Во мне нет ненависти к Европе. Она мне безразлична. В тебе же заключена частица Европы. Ты учился в русской гимназии, знаешь латынь, и жена у тебя европейка. И после этого ты все еще продолжаешь считать себя азиатом? Ведь даже в случае твоей победы ты волей-неволей ввел бы в Баку европейский образ жизни. Какая разница, — кто проложит у нас в стране автомобильные дороги, построит фабрики — мы или русские? Иначе и быть не могло. Утопить своего врага в крови еще не значит быть истинным азиатом.
— А что значит — быть истинным азиатом?
— Ты, Али хан, наполовину европеец. Потому и задаешь этот вопрос. И совершенно бессмысленно что-то объяснять тебе, потому что тебя может убедить только то, что ты увидишь собственными глазами. Сейчас ты подавлен. Поражение мучит тебя, и ты не скрываешь своей боли.
Отец умолк и закрыл глаза. Подобно многим старикам в Иране и Баку, он, кроме реального мира, смог создать в своей душе иной мир, мир, в котором он обрел себе недоступное для остальных убежище. Живущий в том мире человек мог похоронить своих друзей и в то же время спокойно рассуждать с рулевым о чудесах чарджоуского оазиса. Я знал о существовании этого мира, но пути к нему еще не смог найти. Меня прочными цепями сковывала печальная реальность.
Отныне я перестал быть азиатом. Никто меня этим не попрекал, но, казалось, все об этом знали. Я стал чужаком, и теперь мне оставалось лишь мечтать вновь обрести себе приют в волшебном мире Азии.
Я стоял у паруса, глядя на море. Мухаммед Гейдар погиб. Айше убита, наш дом разграблен, и вот теперь на этом маленьком паруснике я плыву в Иран, где царит великий покой.
Нино подошла ко мне.
— Что мы будем делать в Иране? — промолвила она, опустив голову.
— Отдыхать, Нино.
— Как хорошо — отдохнуть. Я ужасно хочу спать, Али хан, так бы и проспала целый месяц, может, даже год. Хочу спать в саду под зелеными деревьями. И чтобы не было стрельбы.
— Ты плывешь именно в такую страну. Иран спит уже тысячу лет, там стреляют только в крайних случаях.
Мы сели на скамейку, и Нино тут же уснула. А я смотрел на Сеида, на капли крови на его руках. Он молился. Сеид знал дорогу в тот таинственный мир, который начинается в конце реальной жизни.
Там, за горизонтом, откуда всходило солнце, лежал Иран.
Потом, сидя на дне лодки, мы ели сушеную рыбу и уже ощущали дыхание Ирана. Рулевой беседовал с отцом и смотрел на меня с таким безразличием, что…
К исходу четвертого дня пути на горизонте появилась желтоватая полоска, похожая на облачко. Но это было не облачко. Перед нами лежал Иран. Полоска все увеличивалась, я уже различал домики, порт.
Мы прибыли в Энзели, бросили якорь у старого, прогнившего причала. К нам подошел какой-то мужчина в долгополом мундире и бухарской папахе. На эмблеме папахи были изображены лев, поднявшийся на задние лапы, и заходящее солнце.
За чиновником поспешили двое полицейских в драных мундирах.
— Дорогие гости, я приветствую вас, как первые лучи солнца приветствуют новорожденного ребенка. Есть ли у вас документы? — торжественно проговорил чиновник.
— Мы — Ширванширы, — отвечал отец.
— Не имеет, ли счастье Асад-ас-Салтане Ширваншир, Лев Империи, пред которым всегда распахнуты алмазные двери дворца шаха, быть вашим родственником?
