Жермини побежала к бакалейщику. Было воскресенье, три часа дня: бакалейщик только что закрыл лавку.
У фруктовщицы толпились покупатели. Жермини попросила кореньев на четыре су.
—. Только у меня нет с собой денег, — добавила она. Она надеялась, что фруктовщица скажет: «Хотите, я вам дам?» Фруктовщица сказала:
— Что за разговоры? Ведь я вас знаю.
В лавке стояли другие служанки. Жермини молча ушла.
— Для нас нет писем? — спросила она у портье. — Да, кстати, не дадите ли вы мне двадцать франков? Мне не хочется подниматься.
— Хоть сорок, если прикажете.
Она облегченно вздохнула. Портье подошел к шкафу, стоявшему в глубине привратницкой:
— Вот обида! Жена унесла ключи! Что с вами? Как вы побледнели!
— Нет, ничего! — Жермини быстро пошла по двору, направляясь к черной лестнице.
Поднимаясь к себе, она думала: «Есть же люди, которые находят на улице двадцатифранковые монеты. Он сказал, что деньги нужны сегодня… Мадемуазель уплатила мне только пять дней назад, я не могу снова просить у нее. Так-то говоря, она от двадцати франков не обеднеет. Бакалейщик наверняка дал бы мне их… Раньше я покупала у другого на улице Тэбу… Он по воскресеньям закрывал поздно…»
Она поднялась на свой этаж, постояла у двери. Потом перевесилась через перила парадной лестницы, посмотрела, не поднимается ли кто-нибудь, вошла, прямо направилась в спальню мадемуазель, распахнула окно и, опершись локтями на подоконник, глубоко вдохнула воздух. Со всех окрестных крыш к ней слетелись воробьи в надежде, что она бросит им крошки. Жермини закрыла окно и взглянула на комод, стоявший в спальне, на мраморную, с прожилками, доску, на шкатулочку из эбенового дерева, на ключик, маленький стальной ключик, забытый в скважине. Внезапно в ушах Жермини зазвенело; ей показалось, что позвонили в дверь. Она побежала открывать, — на лестнице никого не было. Жермини вернулась с мыслью, что она совсем одна в квартире, взяла на кухне пыльную тряпку и, повернувшись спиной к комоду, начала полировать кресло из красного дерева. Но она по-прежнему видела шкатулочку, видела ее открытой, видела уголок справа, куда мадемуазель складывала завернутые в бумажки золотые монеты, — по сто франков в каждой бумажке. Там лежат и ее двадцать франков!.. Она закрыла глаза, словно ослепленная. Ее совесть начала колебаться, но Жермини тут же взбунтовалась против самой себя, и ее негодующее сердце точно подступило к горлу. В это мгновение честность Жермини встала между ее рукой и ключом. Ей вспомнилось все, — вся безупречная прошлая жизнь, исполненная преданности и бескорыстия, двадцать лет сопротивления дурным примерам этой изъеденной пороками улицы, двадцать лет презрения к воровству, двадцать лет, в течение которых ни единой хозяйской монеты не прилипло к ее рукам, двадцать лет безразличия к наживе, двадцать лет глухоты к искушениям, врожденная порядочность, доверие мадемуазель… Воскресшая юность властно предъявила свои права. Перед нею, словно рой о чем-то шепчущих ангелов-хранителей, возникли образы ее родителей и близких, незапятнанность ее безвестного имени, дорогие покойники, которым она была обязана жизнью… На секунду Жермини была спасена!
Потом, постепенно, одна за другой, к ней стали возвращаться дурные мысли. Она начала выискивать оправдания для горьких чувств, для неблагодарности по отношению к мадемуазель. Она сравнивала свое жалованье с жалованьем, которым из тщеславия похвалялись другие служанки, говорила себе, что ее хозяйке повезло, что за такую верную службу должна была бы получать куда больше денег. «Для чего только, — неожиданно спрашивала себя Жермини, — барышня оставляет ключ в шкатулке?» И начинала думать о том, что это деньги не расходные, а сбережения, на которые мадемуазель собиралась купить бархатное платье какой-то своей крестнице. «Бесполезные деньги», — снова сказала она себе. Она торопливо нагромождала доводы, словно стараясь помешать себе их опровергнуть. И потом, один только раз… «Она дала бы мне их в долг, если бы я попросила… И я верну их…»
Она протянула руку, подергала ключ, остановилась… Ей почудилось, что мертвая тишина, царящая в спальне, смотрит на нее и прислушивается. Она подняла глаза: зеркало ударило Жермини ее собственным лицом. Она испуганно отпрянула, стыдясь и ужасаясь, точно увидела воочию свое преступление: ее лицо стало лицом воровки!
Жермини выскочила в коридор. Вдруг она резко повернулась, подошла к шкатулке, повернула ключ, засунула руку, пошарила под безделушками, подаренными на память, и медальонами с волосами умерших, вынула из пакетика с пятью золотыми монетами одну монету и убежала на кухню. Она держала монету в руке, но взглянуть на нее не смела.
После этого случая душевное падение и деградация Жермини, притупив ее ум и запятнав облик, начали проступать наружу. Ее мысли как бы погрузились в дремоту. Она стала медленно и туго соображать, словно вдруг забыла все, что прочитала, чему выучилась. Острая память испортилась, ослабела, в словах, ответах, смехе уже не было той живости, которой отличаются парижские служанки, смышленые глаза потускнели. Жермини постепенно опять становилась нелепой крестьянской девчонкой, которая, приехав в Париж, пыталась купить пряник в писчебумажном магазине. Она как-то вдруг поглупела. Слова хозяйки она выслушивала с идиотским выражением лица. Мадемуазель по нескольку раз объясняла, втолковывала то, что прежде Жермини схватывала на лету, и, глядя на нее, медлительную и бестолковую, невольно спрашивала себя, уж не подменили ли ей служанку. «Ты просто становишься колода колодой!» — теряя терпение, говорила иногда мадемуазель. Она вспоминала то время, когда Жермини подсказывала ей число, нужный адрес, дату покупки дров или откупорки бочонка с вином, — словом, все, что не удерживалось в ее одряхлевшей голове. Теперь Жермини ничего не помнила. Вечером, подсчитывая вместе с мадемуазель расходы, она уже не знала, какие покупки сделала утром. Она говорила: «Одну минуточку…» — и, неопределенно махнув рукой, умолкала. Мадемуазель, щадя свои ослабевшие глаза, раньше всегда просила Жермини прочесть вслух газету, но теперь ей пришлось отказаться от этого — так бессмысленно, по складам читала служанка.
По мере того как тупел мозг Жермини, она становилась все небрежнее и безразличнее к себе, не следила за одеждой, сделалась неопрятной. В своей неряшливости она дошла до того, что утратила всякую женственность, одевалась как попало, носила засаленные, разорванные под мышками платья, какие-то лохмотья вместо передников, дырявые чулки, стоптанные туфли. Кухонный жир, сажа, уголь, вакса — все оставляло на ней следы, марало ее, словно она была грязной тряпкой. Когда-то она обожала белье — единственную роскошь и украшение небогатых женщин. Ни у кого не было таких сверкающих чистотой чепчиков. Воротнички, простые и гладкие, блистали той белизной, которая так красиво оттеняет кожу и придает свежесть всему облику женщины. Теперь Жермини носила застиранные, истрепанные чепцы, в которых она как будто спала. От нарукавников она вообще отказалась, а на воротничках, там, где они прилегали к шее, виднелась темная полоса, и чувствовалось, что с изнанки они еще грязнее, чем снаружи. От нее исходил острый, прогорклый запах бедности. Порою он был так силен, что мадемуазель де Варандейль не могла удержаться от упрека: «Пойди, дочь моя, надень чистое белье: от тебя пахнет, как от нищенки».
При встрече с Жермини на улице трудно было поверить, что она работает у добропорядочной хозяйки. Она уже не была похожа на служанку из хорошего дома, перестала быть женщиной, которая, следя за собой, соблюдая свое достоинство во всем, вплоть до одежды, носит на себе печать семьи, в которой живет, печать всеми уважаемых людей. С каждым днем она все больше превращалась в неряшливое, противное существо, подметающее подолом улицы, — в распустеху.
Не обращая внимания на себя, она не обращала внимания и на то, что ее окружало. Она не расставляла вещи по местам, не убирала, не мыла. Грязь и беспорядок проникли в квартиру, поселились в комнатах, — в тех самых маленьких комнатах, чистота которых была предметом радости и гордости мадемуазель. Пыль накапливалась, пауки ползали за рамами картин, зеркала туманились, мрамор каминов, красное дерево мебели тускнели, бабочки взлетали с ковров — их никогда не вытряхивали, — моль заводилась там, где не прохаживались метла и щетка. Забвение припудривало дремлющие, заброшенные вещи, которые некогда просыпались и оживали от ежедневного прикосновения человеческой руки. Раз десять мадемуазель пыталась воззвать к самолюбию Жермини, но уборка всякий раз сопровождалась таким бешеным швырянием вещей, такими взрывами дурного настроения, что мадемуазель твердо решила больше не заговаривать об этом. Тем не менее однажды она расхрабрилась настолько, что пальцем написала на покрытом пылью зеркале имя Жермини; целую неделю служанка не могла ей этого простить. Мадемуазель в конце концов смирилась. Лишь в редкие минуты, когда Жермини была в хорошем настроении, она отваживалась ласково сказать: «Согласись, дочь моя, что пыль чувствует себя у нас как дома».
