– Доброй ночи, дитя мое, – наконец вымолвил он, обнимая дочь. – И да хранит тебя Господь!
– Бог нам поможет, – вторила Маддалена, провожая отца в его покои.
Лишь оставшись одна, девушка дала волю обуревавшим ее чувствам. Сердце разрывалось от страха и боли. Мысли о грозящей отцу гибели и собственной безысходности переполняли чашу ее страданий. Когда же Маддалена вспомнила о Борджиано, о том, что за зловещая судьба уготована их любви, силы окончательно ее покинули. Вновь и вновь мысли возвращались к страшным угрозам Ланфранки, и сердце наполнял леденящий ужас – так чувствует себя узник, прикованный цепями к скале над разверзнувшейся под ним пропастью. Неужели нет ни малейшей надежды на спасение?
Вконец отчаявшись, Маддалена решила рискнуть и обратиться к жившей неподалеку пизанке, с которой их связывала давняя дружба. Вдруг та поможет тайком выбраться из города?
Подойдя к окну, она устремила отрешенный взгляд вдаль, на великолепный ночной пейзаж. Перед ней дремали темные ряды виноградников; слабый лунный свет озарял мраморные плиты дворцов, падал на покосившуюся Пизанскую башню и покачивался на прибрежных волнах – тогда еще море не отдалилось, как капризная любовница, от прекрасного города. В тени оливкового дерева распевал соловей, «изливающий сердца печаль в серенаде». Однако Маддалена оставалась безучастна ко всей красоте: глаза не видели раскинувшегося пейзажа, уши не внимали песне соловья.[10]
Внезапно под окном возникла фигура. Борджиано! Молодой человек поманил Маддалену, но прежде, чем та успела отворить ставни, поспешно скрылся, преследуемый толпой разъяренных пизанцев. Дождавшись, пока звуки погони стихли вдали, Маддалена поплотнее закуталась в мантию – одну из тех, что дамы носили в пятнадцатом и шестнадцатом веках, – и выскользнула из дома.
Несмотря на полночный час, пизанцы наводняли улицы и переулки; со всех сторон во мраке раздавались громкие голоса и взрывы смеха. Торопливым шагом, с замирающим сердцем миновала Маддалена группки мятежных дворян и подвыпившей черни; она останавливалась на каждом углу, однако, по счастью, беспрепятственно добралась до нужной улицы – оттуда, с возвышения, открывался вид на дворец Ланфранки. Укрывшись в тени небольшого портика, девушка сняла капюшон и откинула вуаль, чтобы немного отдышаться. До ее укрытия доносились звуки пиршества и приглушенная музыка из утопающего в огнях пристанища врага. Неожиданно перед ней предстал незнакомец в маске и дорожном плаще. Маддалена поспешила опустить вуаль, но человек жестом ее остановил.
– Я вас знаю, вы дочь флорентийца Джакопо, – прошептал он.
– А я вас не знаю, – отозвалась Маддалена. – И не понимаю, что вам от меня нужно.
С этими словами она поспешила прочь.
– Стойте! – Незнакомец схватил ее за руку. – Вам нельзя здесь находиться. Час промедления в Пизе грозит всякому флорентийцу неминуемой расправой! Послушайте меня, если вам дорога жизнь!
Девушка застыла в нерешительности: можно ли довериться первому встречному? Не успела она собраться с мыслями, как из ворот дворца вышли несколько человек в блестящих доспехах и направились прямиком к тому месту, где стояли Маддалена и таинственный незнакомец.
– Прошу вас, синьорина, – настаивал он. – Иначе будет поздно!
Безмолвно и недвижно стояла Маддалена. Последнее потрясение, казалось, напрочь лишило несчастную сил. Поняв это, незнакомец подхватил ее на руки и укрылся в узком проулке, ведущем к окраинам города. Вооруженный отряд из дворца Ланфранки уже приблизился настолько, что стали отчетливо слышны их голоса.
– А теперь идем к старикашке Джакопо! – сказал один.
– Да пожалуйста! – отозвался другой. – Забирайте его со всеми потрохами. Оставьте мне казну, а самого рубите хоть на мелкие кусочки.
– Казну? – подхватил третий. – Да будь старый хрыч проклят со всем своим золотом в придачу. Меня интересует лишь одна драгоценность…
– Ну же? – подначил грубый низкий голос.
– Жемчужина на урне с его прахом.
– Ишь на что рот разинул, ювелир несчастный! – рявкнул тот же грубый голос, и вся компания разразилась хриплым смехом.
– Смейтесь, смейтесь, – был ответ. – Только жемчужинка та достанется мне, даром что флорентийка.
– Куда тебе, – отозвался обладатель грубого голоса. – Девчонка моя. Я поклялся шпагой и ни за что не отступлюсь.
Голоса удалялись и наконец стихли вдали. Беглецы тем временем пробирались вперед. Незнакомец то поддерживал еле идущую Маддалену, то нес ее, почти бесчувственную, на руках. Так вышли они к древним развалинам, оставшимся от великолепия былых веков, – туда, где собралось уже немало флорентийцев, среди них несколько женщин в наспех наброшенных мантиях, с полураздетыми плачущими детьми на руках. Маддалена и ее спутник подоспели как раз к отправлению. Девушку усадили на смирного пони; стоявший рядом поддерживал ее в седле. Вместе с другими, по виду знатными дамами беглянку поместили в центр группы вооруженных всадников. Все это время она плохо понимала, где находится и что с ней происходит.
Как только все было готово, отряд поскакал во Флоренцию. Они ехали по заброшенной дороге вдоль берега реки Арно. От быстрой езды Маддалена пришла в себя.
– Отец! Где мой отец?! – воскликнула она, озираясь по сторонам.
– Не бойтесь, он в безопасности, – заверил ее провожатый.
Расспросить Маддалена ни о чем не успела, потому что впереди, за изгибом реки, показался вооруженный до зубов отряд.
– Пизанцы! – ахнули одновременно несколько голосов, и тут же разнесся клич: – Смелее, к оружию!
В один миг все перемешалось – всадники с обеих сторон ринулись в бой, завязалась битва, и темноту наполнили оглушительный лязг оружия и женские крики. На провожатого Маддалены обрушился удар алебарды, и острие задело плечо девушки. Рана была неглубокой, но и ее оказалось достаточно, чтобы обессилевшая беглянка потеряла сознание и упала на землю. Столкновение закончилось обычной по тем временам малой кровью: большей частью увечьями да отвоеванным добром. Каждый пизанец, повергнув врага, забирал у того все, что приглянется, и давал деру, оставляя соплеменников на произвол судьбы. Одному из таких вояк и досталась Маддалена. Правда, к чести ее провожатого упомянем, что он сражался за нее до последнего. Когда же, смертельно раненый, он упал рядом с ней на землю, девушка узнала в нем верного подданного, много лет служившего в доме ее отца.
И вновь Маддалену уносил конный отряд – только теперь еще быстрее и обратно в Пизу. Там ее, вместе с другими пленными флорентийцами, определили в темницу. Беглецов вели по темным сырым переходам, как вдруг впереди раздались сдавленные стоны – перед ними на каменном полу корчился в предсмертных судорогах заключенный. Когда Маддалена поравнялась с умирающим, тот схватил ее за лодыжку. Девушка попыталась высвободиться, но тщетно: узник вцепился в нее мертвой хваткой. В слабом мерцании факела высветились исказившиеся окровавленные черты несчастного, из груди Маддалены вырвался один из тех истошных криков, которые умеют издавать только женщины и которые, раз услыхав, невозможно забыть. Силы покинули ее, она пошатнулась и без чувств рухнула на каменный пол. Подоспевший охранник с размаху отрубил мертвому кисть, и та еще какое-то время болталась на ноге Маддалены, пока несчастную волокли в камеру, где оставили лежать на каменной скамье у стены – ни живую ни мертвую.
Карл Восьмой, ревностный блюститель рыцарских традиций во всем, что касалось пышности и помпезности, к сожалению, сам не мог похвастать такими исконно рыцарскими качествами, как благородство и утонченность. Непомерное тщеславие захлестывало в нем даже те чувства, которые редко удается подавить в чьем-либо сердце, отчего черты тирана и деспота сочетались в нем со слабостью характера и недалекостью. И все же король, несмотря на свои ужасные недостатки, не был лишен зачатков великодушия, которые могли бы прорасти и дать плоды, не попади он под разлагающее влияние всевластия. Ему не было чуждо сострадание к тем, кто по вине его имперских амбиций оказывался в бедственном положении, и он стремился хоть как-то смягчить участь несчастных.
