несправедливыми и плохими людьми делай все что хочешь. Не надейся только на свою смелость. Работай и башкой. А то погибнешь. Здесь горы; а горы — как железная клетка.
Чай вскипел быстро. Первому подали Сулейману. В утренней прохладе из тонкого стакана шел пар.
— Мемед может вам помочь, — сказал, прощаясь, Сулейман. — Обращайтесь с ним хорошо. Не обижайте. Дайте осмотреться. Через несколько дней он привыкнет.
Старик ушел. Согнувшись, с палкой в руках, он начал спускаться с горы быстро, как молодой. Мемед почувствовал, как глаза его наполнились слезами. «Кто знает, увижу ли его еще… — подумал он. — Есть же на свете такие хорошие люди!»
Солнце грело вовсю. Дурду сидел на камне. Он подозвал к себе Мемеда.
— А ну-ка, Тощий Мемед, попробуй это новое ружье! Ты когда-нибудь стрелял из такого ружья?
— Несколько раз.
— Вон видишь на той скале белое пятно…
— Да.
— Целься в него…
Мемед прижал приклад к плечу, прицелился и выстрелил.
— Не попал! — объявил Дурду.
— Как это получилось? — с досадой сказал Мемед. — Как же это получилось!..
— Почем я знаю, — пожал плечами Дурду. — Не попал — и все.
Мемед кусал губы. На этот раз он хорошенько прижал приклад к плечу, прицелился, спустил курок.
— Вот теперь попал, — сказал Дурду. — Прямо в середину.
Из середины белого пятна на скале поднималась легкая пыль.
— Но почему я в первый раз не попал? — спрашивал себя Мемед.
— А ты бьешь без промаху? — спросил Дурду.
— Не знаю, — улыбнувшись, ответил Мемед.
Длинное лицо Дурду еще больше вытянулось. Он был молод, но все лицо у него — в морщинах. Рот большой, губы тонкие. На правой щеке длинный след ожога. Острый подбородок казался очень сильным. Дурду постоянно улыбался, и в улыбке его была скрыта какая-то горечь.
— Тощий Мемед, в тебе что-то есть…
Застенчивое, как у ребенка, лицо Тощего Мемеда покраснело. Он потупил взгляд.
Снизу три раза свистнули. Все насторожились.
— Вестовой идет, — доложил Джаббар.
Вскоре прибежал запыхавшийся вестовой.
— Снизу, с равнины Чанаклы, в сторону Акйола едут пять всадников, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Все хорошо одеты… Видно, люди с деньгами.
— Приготовиться. Пусть каждый возьмет побольше патронов, — приказал Дурду своим людям, которые бросились к оружию. — Шалый Дурду разорит еще несколько очагов.
Затем крикнул, обращаясь к Мемеду:
— Смотри, Тощий Мемед!
Дурду прицелился в белое пятно. Скалу заволокло пылью. Когда она рассеялась, Дурду весело воскликнул:
— Ну как?
— Прямо в середину…
— Ах вот как: в середину, — улыбнулся Дурду и подмигнул Мемеду: — Тощий Мемед, это твоя первая вылазка. Держись!
Мемед ничего не ответил.
— Ну, все готовы? — спросил Дурду.
— Все, — раздалось в ответ.
Было уже около полудня, когда они спустились на дорогу, проходившую через густой дубовый лес. Все залегли на расстоянии полусотни шагов друг от друга. Далеко вперед выставили наблюдателя.
Вскоре на дороге показался старик. Впереди себя он гнал серого осла, у которого от слабости заплетались ноги. У старика была спутанная грязновато-белая борода и длинные усы, за которыми скрывался рот. Желтые от табака концы усов видны были издалека. Уголки глаз изрыты морщинами. Его большие грязные ноги торчали из заплатанных штанов. Он с трудом передвигался по пыльной дороге и что-то напевал. До разбойников долетали слова песни:
Струя смолы по дереву течет,
Жених глядит и глаз не отведет.
Уж груди смуглые твои созрели,
И аромат их сладок, точно мед.
Твоих кудрей и ночи не затмить,
А эти брови тонкие, как нить.
Пускай наймет меня отец твой старый
За пазухой гранаты сторожить.
— Сдавайся! — крикнул Дурду. — Стрелять буду.
Песня оборвалась. Старик застыл на месте.
— Сдаюсь, сынок, сдаюсь. А что случилось?
Шалый Дурду выскочил из своего укрытия на дорогу:
— Раздевайся!
Старик остолбенел:
— Что мне снимать, ага?
— Все, что на тебе… — сказал Дурду.
— Не шути, ради бога, — улыбнулся старик. — На что тебе мое тряпье? Отпусти меня, и я пойду. Я очень устал. Ноги так болят, что я вот-вот упаду. Отпусти меня, дорогой ага…
— Да ты раздевайся, раздевайся поскорее, — торопил Дурду. хмуря брови.
Старик недоверчиво смотрел в глаза Дурду, заискивающе улыбаясь, словно собака при виде злого хозяина, и не мог понять, шутят с ним или говорят серьезно.
— Поскорей, не заставляй так долго ждать, — резко сказал Дурду.
Старик улыбался, все еще ничего не понимая. Дурду нахмурил брови и пнул его ногой. Старик закричал от боли.
— Снимай, говорю тебе, снимай!
Старик начал умолять.
— Паша-эфенди… ноги твои поцелую… руки твои буду целовать. Ведь мне нечего больше надеть… Я останусь совсем голым, в чем мать родила…
Он сунул в рот указательный палец, обсосал его и вытащил:
— Вот таким голым… Кроме этого, у меня нет ничего, паша-эфенди. Руки твои поцелую… И ноги… Не отбирай мою одежду… Ты великий паша-эфенди, что ты будешь делать с моими лохмотьями? Руки твои поцелую…
— Снимай, сукин сын, говорят тебе, — настаивал Дурду. — Заладил: «Паша-эфенди! Паша-эфенди!»
Старик продолжал умолять. Потом заплакал.
— Я пять месяцев был на чужбине, возвращаюсь с Чухуровы… Я возвращаюсь с работы.
— Значит, у тебя есть деньги? — перебил его Дурду.
Старик плакал, как ребенок, то и дело шмыгая носом.
— Пять месяцев я мучился на чужбине… Мухи на Чукурове заели меня…
— Значит, у тебя есть деньги? — снова спросил Дурду.
— Немного есть, — отвечал он. — Я, такой старый, работал на рисовых полях. По колено в воде. Я там чуть не умер. Сейчас иду домой. Не делай этого, эфенди. Не дай мне голым прийти к моим детям.
— Так еще лучше. Снимай, снимай! — разозлившись, кричал Дурду.
Старик переступал с ноги на ногу, не желая расставаться со своими лохмотьями. Дурду вытащил кинжал, который блеснул на солнце, и острием его кольнул старика. Тот подпрыгнул.
— Не убивай меня, — взмолился старик. — Я хочу увидеть своих детей. Сейчас разденусь. Возьми мою одежду.
Не вылезая из укрытий, разбойники смеялись. Только Мемед молчал. В глазах его снова вспыхнул огонек, как у разъяренного тигра. Сейчас он ненавидел Шалого Дурду.
Старик начал торопливо снимать пиджак, потом штаны. Он был напуган, руки его тряслись.
— То-то, — приговаривал Дурду. — Вот так… Надоело ждать тебя.
Старик дрожащими руками сложил одежду на землю.
— Снимай кальсоны и рубаху тоже! — закричал Дурду и снова кольнул его кинжалом.
Старик, дрожа всем телом, стал снимать рубаху.
— Хорошо, ага, я все сниму. Не убивай меня, паша.
Он снял рубашку и положил ее на одежду. Минтана на нем не было. Сгорбившись, он умоляюще посмотрел на Дурду.
— Ну, живо! Чего смотришь? Снимай кальсоны!
У старика так дрожали руки, что он с трудом
