— Правильно. Припаяйте ему на полную катушку. Вы ведь здешний мировой судья, правда?
— Да, и я намерен дать ему двадцать восемь суток по второму разряду.
— Может быть, шестьдесят? Хорошая круглая цифра. А на шесть месяцев не получится?
— Боюсь, не получится.
— Да, вероятно, у вас существуют строгие тарифы. Ладно, двадцать восемь дней лучше, чем ничего.
— Констебль Оутс, — сказал появившийся в дверях Баттерфилд.
24
Не знаю почему, но когда вас ведут в полицейский застенок, вы себя чувствуете довольно глупо. По крайней мере, со мной дело обстояло именно так. Я хочу сказать, что если вы шествуете бок о бок со стражем закона, у вас возникает ощущение, будто в каком-то смысле вы у него в гостях и вам следует проявлять к нему всяческий интерес и вызывать на разговор. Однако на самом деле задача это непосильная — ни живого обмена мыслями, ни легкой беседы не получается. Помнится, в частной школе, той самой, где я получил приз за знание Библии, достопочтенный Обри Апджон, наш главный принципал, имел обыкновение брать нас по одному на воскресные образовательные прогулки, и, когда подходила моя очередь, я отнюдь не блистал красноречием. Вот и теперь со мной случилось то же самое. Как ни старался я быть небрежным и раскованным, когда в сопровождении констебля Оутса держал путь к деревенской кутузке, мне не удавалось выдавить из себя ни слова.
Возможно, будь я преступником высокого класса, которому светит лет десять за грабеж, поджог или еще что-нибудь такое, вот тогда совсем другое дело. Но я был мелкая сошка, тянул всего на каких-то двадцать восемь суток по второму разряду и не мог избавиться от ощущения, что констебль смотрит на меня сверху вниз, не презрительно, пожалуй, в прямом смысле слова, но надменно. Должно быть, он считал, что с такой мелочью не стоит и связываться.
Да, и вот еще что. Рассказывая о своем предыдущем посещении «Тотли-Тауэрса», я упомянул, что когда папаша Бассет заточил меня в моей комнате, то внизу на лужайке он сосредоточил местные полицейские силы, чтобы я не улизнул через окно. Местные полицейские силы, естественно, были представлены в лице все того же Оутса, а поскольку в ту ночь дождь лил, как из ведра, думаю, не ошибусь, если скажу, что упомянутый Оутс затаил на меня зло. Даже самый добрый констебль и то не мог бы благожелательно взирать на арестанта, по чьей вине рисковал схватить сильную простуду в самый разгар служебной карьеры.
Как бы то ни было, сейчас Оутс выказал себя человеком не слова, но дела, и деловито запер меня в тюремную камеру. В Тотли таковая имелась в единственном числе и вся целиком была предоставлена в мое распоряжение. Камера оказалась уютной комнаткой об одно окошко, незапертое, но слишком маленькое, — через него не пролезешь, — с зарешеченной дверью, нарами и крепким запахом пьянства и хулиганства, который всегда стоит в гостеприимных местах заключения и отдыха. Затрудняюсь решить, был ли этот застенок лучше или хуже того, что мне отвели на Бошер-стрит. По правде говоря, хрен редьки не слаще.
Сказать, что я рухнул на нары и забылся сном, значило бы обмануть моего читателя. Ночь я провел беспокойно. Мог бы поклясться, что глаз не сомкнул, но, видимо, все-таки сомкнул, потому что вдруг увидел солнечный свет, бьющий в окно, и моего тюремщика, который принес мне завтрак.
Я умял его с аппетитом, не свойственным мне в столь ранний час. Покончив с едой, выудил из кармана старый конверт и принялся за работу, которую, бывало, проделывал и прежде, когда Провидение начинало размахивать своей дубинкой у меня над головой, а именно: стал подводить баланс «Приход — Расход», чем, помнится, имел обыкновение заниматься Робинзон Крузо. Цель у меня была простая — посмотреть, где я на данный момент в выигрыше, а где терплю убытки.
Итог у меня получился такой.
Приход / Расход
Завтрак недурен. Кофе вполне хороший. Удивлен. / Хватит думать о желудке, арестант несчастный.
Это кто арестант? / Арестант — это ты.
Ладно, пусть так, если угодно. Но я невиновен. Руки мои чисты. / А лицо не очень.
Вид не так чтобы очень, что? / Тебя как будто кошка из мусорной кучи притащила.
Принять ванну — и все дела. / В тюрьме? Держи карман шире.
Думаешь, действительно засадят? / Ты же слышал, что сказал папаша Бассет.
Интересно, каково это — отсидеть двадцать восемь суток? До сих пор ограничивался одной ночью. / Узнаешь, почем фунт лиха. Умрешь от тоски.
Не знаю, не знаю. Там дают мыло и молитвенник, если не ошибаюсь. / Какая тебе польза от мыла и молитвенника?
Могу устроить из них какую-нибудь настольную игру. Зато не должен буду жениться на Мадлен. Что скажешь на это? /
Тут уж «Расход» прикусил язык. Неплохо я его поддел.
Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.
Сердечно поздоровавшись с ней, я поинтересовался, как она сюда попала.
— Вот уж не думал, что Оутс тебя впустит. Или сегодня день посещений?
Стиффи сказала, что бдительный страж ушел в «Тотли-Тауэрс» для объяснения с дядей Уоткином, и она проскользнула сюда, как только он удалился.
— Берти, — сказала она. — Может, принести тебе напильник?
— Зачем мне напильник?
— Осел! Чтобы распилить решетку на окне.
— На окне нет решетки.
— Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?
— Только что.
— Ну и как, ничего?
— Вполне.
— Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.
— Ты? Почему?
— Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.
— Ладно. Не огорчайся.
— Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.
Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение.
— Ни в коем случае. И не мечтай.
— Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?
— Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.
— Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.
— Надеюсь. Но если Раззява Пинкер все узнает, его хватит удар.
— Ой! Я об этом не подумала.
— Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи, что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Раззявой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Раззява узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.
— Да, понимаю. Наверно, ты прав.
— Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема, как могила.
Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.
— Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.
— Выкинь из головы. Ущерб возмещен.
— Чем?
— Мне не надо идти на эшафот.
— Идти на…? А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.
— Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними, — но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.
Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tete-a-tete,[39] если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из «Тотли-Тауэрса». Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:
— Это что такое?
— Что — это? — не долго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.
— Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.
— Оутс, вы осел, — сказала Стиффи.
Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться.
