– Я его на ноги поставил, – не желая поверить словам Пискорскиса, скрипел зубами Спиритавичюс. – А он ко мне задом?! Небось, явился ко мне в лохмотьях. Вот и положись на подлеца! Если так, господа… надо держаться…
Тяжелые тучи нависли над балансовой инспекцией. День ото дня разбухал акт ревизии, с каждым часом приближалась гроза.
Ночи напролет светились большие окна в доме на улице Майрониса. Спиритавичюс рылся в шкафах, ворошил старые, годами не тронутые, дела, от стола к столу рыскал Пискорскис, перенося пожелтевшие стога бумаги. Из его ящиков давным-давно исчезла фотолаборатория, опустел и стол Уткина – исчезли шахматные фигуры и охотничьи принадлежности. Почесывая бока и затылки, чиновники разыскивали недостающие документы. Пахло большой недостачей.
Вот уже полгода, как Спиритавичюс перед сном втихую, тайком от чужих глаз, опрокидывает четвертинку тминной, ставит возле кровати будильник, валится в постель, как подкошенный, и ни свет ни заря мчится на работу.
– Пошевеливайтесь, то да се, – повторяет он по привычке, влетая в канцелярию. Директор вежливо здоровается с писарями, пытается шутить с ревизорами, но все замечают – он уже не тот. Куда девались его остроумие, энергия и сила. Бледное, сильно постаревшее лицо, непроходящая, заметная тревога во взгляде. Его неотступно преследует мысль о трех пауках, которые неумолимо плетут свою паутину, отрезая ему все ходы и выходы, все крепче связывая по рукам и ногам.
Наступил решающий день.
Открылась дверь кабинета Спиритавичюса, и в ней показались три ревизора. Один из них положил на стол пухлую, в несколько сот машинописных листов, папку, на первой странице которой Спиритавичюс прочитал: «Акт ревизии».
– Мы свое дело сделали, – сказал ревизор. – Мы пришли распрощаться, принести извинения за беспокойство и благодарность за сотрудничество.
– Пожалуйста, пожалуйста, господа! Распрощаться можно… – встал Спиритавичюс. – Извиняться не имеет смысла, что же касается сотрудничества, мы в долгу не останемся, как говорится…
– Мы были присланы сюда по приказу его превосходительства господина министра. Кажется, поработали недаром. Вы утаили от казны около миллиона литов…
– Господа помощники, заходите! – позвал Спиритавичюс. – Господа ревизоры прощаются!.. Вот акт… Порадуйтесь… Около миллиона, говорят…
Оглядев собравшихся, Спиритавичюс сказал ревизорам:
– Что теперь будете делать со мной?… Зарежете?…
– По закону вы имеете право не согласиться с нашими выводами и обжаловать их перед департаментом, потом перед министром, а может, и еще выше.
– Еще выше?… – ощерился Спиритавичюс. – Выходит, перед самим господом богом?… Но, судя по вашему акту, я, кажется, лечу в преисподнюю?
– Хи-хи-хи-хи! – дружно рассмеялись все. Однако это не был обычный смех. Одни смеялись, чтобы не показать своего замешательства, другие – чтобы не сердить чиновников, от которых зависела их судьба.
Спиритавичюс и его помощники распрощались с ревизорами, не выдавая испуга, утешаясь тем, что каждый из них в отдельности не так уж виноват, что не так уж страшен черт, как его малюют. Но когда гости ушли, маски спали и лица обнажились.
Спиритавичюс прекрасно знал, чем пахнет каждая страница акта. Он, конечно, понимал, что с ним не поступят, как со злоумышленником, но и благодарности не ждал – знал, что по головке не погладят. Собственно говоря, ревизия не привела его в отчаяние: он успел спрятать кое-какие концы, значительно уменьшил сумму недостачи и во многом сумел переубедить ревизоров, но даже и после этого акт не давал ему покоя. Спиритавичюса особенно угнетало то обстоятельство, что толстенный том – это беспристрастный свидетель его многолетних трудов, большой части его жизни. В этом томе было черным по белому сказано, что доверенное Спиритавичюсу учреждение не выполняло своих обязанностей перед государством; здесь о его заслугах не было ни строчки. Пришли три крота, разрыли канцелярию, да так и оставили повсюду кочки бумаг и бумажек. А когда эти крохотные, пожелтевшие, измятые бумажки были сложены в кучу, у виновников встали дыбом волосы.
– Видите, ребятки… – после долгого молчания обратился Спиритавичюс к своим помощникам. – Съели, переварили, нагадили и ушли… Я знаю, что высший судия на небе, что каждая земная власть от бога… никто меня за мои грехи не повесит, если я раскаюсь… Но годы, которые я потерял, служа отчизне, мне никто не вернет.
– И тем не менее что делать, господа? – спросил, листая акт ревизии, Пискорскис.
– Делали уже, господин Пискорскис. Всё делали. Чудеса делали! Создали Литву, создали свою валюту, казну, несли в нее, как муравьи, центик по центику, – и вот тебе, бабушка, и Юрьев день.
– Но я думаю, мы эти нападки еще отобьем, господин директор? – несмело обратился к тестю Бумба-Бумбелявичюс.
– Нас так приперли к стене, зятек, что я дух не могу перевести. Нам остается одно: горой стоять друг за друга; придется пораскинуть мозгами, господа, потому что акт написан в трех экземплярах. Один из них вполне может очутиться в прокуратуре.
– В прокуратуре? – подскочил Уткин.
– А ты как думал? – подивился его наивности Спиритавичюс. – Ты думал, они здесь сидят от нечего делать?… Просто так явились? Просто так копаются? Они подкапывались под тебя и под меня. Они подвели под меня адскую машину, которая в любую минуту может взорваться. Вот и знай теперь, пойди угадай, когда она взорвется.
– И тем не менее… – попытался успокоить себя Пискорскис.
– И тем не менее, вы осел, господин Пискорскис… – зло оборвал его Бумба-Бумбелявичюс и отвернулся к окну.
– Так что? Тюрьма?… – потупившись, простонал Уткин.
– Что, трусишь, господин Уткин?… – не оборачиваясь от окна, отозвался Бумба-Бумбелявичюс.
– Сейчас, ребятки, мы должны будем показать, на что мы способны. Придется нам танцевать балет, играть, смеяться и плакать. Вот где начнутся наши университеты, господа!.. – одевая пальто, говорил Спиритавичюс. – Стоять друг за друга, ребятки! А теперь за дело!
– А как быть, господа, с собакой, которая… – напомнил Пискорскис.
– Выгнать с работы! Сегодня же! – предложил Бумба-Бумбелявичюс.
– Вон! – заорал Уткин.
Спиритавичюс вернулся от дверей и задумался.
– Следует поразмыслить, господа. Следует серьезно обдумать положение. Опасность еще не миновала. Если мы его теперь выгоним, он может пожаловаться в верхи… Он может из мести всяких небылиц нагородить.
– Правильно, господин директор, – поспешил согласиться Пискорскис.
– Дай мне кончить, Пискорскис… что у тебя, гвоздь в стуле? Надо не только не показать ему нашей ненависти, а наоборот, мы обязаны выказывать ему свое уважение, чтобы он не пытался предпринимать никаких шагов, пока не будет совершенно ясно, что нам ничто не угрожает… Бывает, из-за пенька воз опрокидывается… а то еще – не тронь дерьмо… – вонять будет, – усмехнулся Спиритавичюс и вновь пошел к двери, но, остановившись, добавил:
– Много мути на душе накопилось… Может, то да се…
– С господином директором в огонь и воду! – живо откликнулись все.
– Даю пять форы, господин директор! – махнул рукой Уткин.
Помощники вмиг подскочили к вешалке, и не успел Спиритавичюс выйти на улицу, как его верные соратники уже шли за ним следом. Живительный весенний воздух приободрил их, а людской поток на Лайсвес аллее развеял неприятные мысли и поднял настроение. Но недолго вдыхали чиновники свежий воздух: они повернули в расположенную неподалеку во дворе пивную «Божеграйку». Открыв дверь, все остолбенели от удивления.
Возле буфета, съежившись, бросая жадные взгляды то на холодные закуски, то на бутылки за стеклом, стояли все три ревизора, с которыми они только что распрощались после долгой совместной работы.
– Все дороги ведут в Рим! – вскричал Спиритавичюс.
– Так сказать, по традиции, – потирая руки, ответил ревизор Блусюс.
– Ну, господа, – сбрасывая пальто на руки кельнера, заявил Спиритавичюс, – у меня собачий нюх!.. Из меня вышел бы неплохой ревизор!
Сравнением ревизора с собакой Спиритавичюс хватил через край. Трое господ насторожились и испытующе взглянули на ввалившуюся компанию.
– Не сердитесь, господа! Такой уж у меня характер! Я все выкладываю сразу, чтобы потом дружбе не мешало.
– Эту особенность вашего характера, господин Спиритавичюс, кажется, первыми открыли мы, представители государственного контроля… – усмехнулся ревизор Бурокас.
Все воззрились на стекло витрины, где были искусно разложены последние произведения кулинарии, и прикидывали, с чего начать.
– Пока суть да дело, – произнес Спиритавичюс, – может, пропустим, то да се, натощак, так сказать.
– Исходя из положения господина директора, мы всегда ответим положительно и согласимся с вышеизложенным, – поклонился от имени ревизоров стоявший рядом Блусюс.
