За ними бежали мужчины, женщины, дети. Мужчины плевали в Йоше, мальчишки бросали камни, а женщины потрясали кулаками.
— Камнями его забить надо, безбожника, за наших детей! В порошок стереть!
Позади в больших отцовских сапогах бежал мальчик из талмуд торы[142], сын бедняка, и нес Йошину перепачканную бархатную шапочку.
Несколько часов бялогурский раввинский суд допрашивал Йоше и ничего не мог от него добиться.
Суд состоял из трех человек. Посредине сидел раввин, по правую руку от него — даен[143] реб Шахне, вспыльчивый человек с курносым красным носом; он без конца сморкался в большой красный носовой платок. По левую руку от раввина сидел реб Тевл, торговец лесом; он умел разрешать религиозные вопросы, но не хотел принимать на себя раввинские обязанности. На двух длинных скамьях расселись почтенные горожане и богачи. У стен, у печи жались ремесленники и бедняки. К дверям и окнам прильнули женщины, водоносы и дети.
Суд начал раввин — как всегда, по-доброму.
Как только в комнату внесли Йоше-телка, раввин побледнел.
— Фу! Кровь?! — закричал он. — Это не по-людски, видеть не могу, фу!
Он взял окровавленного Йоше за рукав, отвел в прихожую, где стояла бочка с водой, и сам полил ему на руки из медного ковша.
— Ой, беда, беда, — охал он, отворачиваясь.
От запаха человеческой крови раввину становилось дурно. Он не мог даже смотреть на кровь. Когда юноша вытер лицо полой капоты, реб Мейерл от слабости велел усадить себя на скамью. Йоше остался стоять.
— Йоше, — сказал раввин, — ты предстал перед судом и должен отвечать, когда тебя спрашивают. Я спрашиваю, правду ли говорит реб Куне или же ты чист от греха?
— Не знаю, — ответил тот.
— Как это не знаешь? — переспросил удивленный ребе. — Ты же должен знать правду!
— Я не знаю правды, — тихо сказал Йоше.
Реб Мейерл сдвинул на затылок облезлую шляпу.
— Йоше, — сказал он, — шамес реб Куне обвиняет тебя в тяжком грехе. Если ты чувствуешь, что чист от греха, то должен открыться нам, восстановить свое доброе имя. Если будешь молчать, навредишь сам себе. Святая Тора говорит: промолчать — значит сознаться. Ты знаешь об этом?
— Да.
— А раз так, что ты скажешь на обвинение шамеса реб Куне?
— Ничего.
Реб Мейерлу вдруг стало жарко. Он плохо знал Йоше, только иногда видел в бесмедреше, как тот сидит на пороге и читает псалмы. Поэтому теперь он пристально разглядывал его. Юноша смотрел на реб Мейерла, не сводя с него черных как уголь глаз, и раввину стало не по себе от взгляда Йоше-телка, что-то неясное было в этом городском дурачке. Он даже испугался Йоше и его ответов.
— Кто ты? — вдруг спросил он.
— Не знаю, — ответил Йоше.
Все собравшиеся расхохотались. Реб Мейерлу стало еще жарче.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он себе под нос и замолк.
Видя, что у раввина ничего не выходит, реб Тевл, торговец лесом, сам приступил к допросу — обстоятельно, по-купечески.
— Люди, имейте уважение к суду! Тихо! — Он постучал по столу и начал расспрашивать подсудимого: — Скажи-ка мне, Йоше, откуда ты?
— Отовсюду.
— Зачем ты пришел в наш город?
— Не знаю.
— Чего тебе здесь нужно?
— Ничего.
— Кто ты? Сирота? Или у тебя есть родители? Холостяк или вдовец, не про нас будь сказано? Разведенный человек или, может, у тебя где-то есть жена?
— Я камень, — ответил Йоше.
Люди захохотали еще громче. Реб Тевл даже не пытался сдерживаться.
— Телок, как есть телок, — вслух сказал он, — что с ним разговаривать?
Реб Шахне звучно высморкался, прочистил нос со злым трубным звуком, не предвещавшим ничего хорошего, и сразу же приступил к допросу — сурово, со злостью.
— Отвечай, Йоше, — выкрикнул он, — отрицаешь ли ты перед судом, что ночевал в доме у шамеса реб Куне?
— Нет, — тихо сказал Йоше.
— Отрицаешь ли ты перед судом, что знал его дочь, называемую Цивьей?
— Нет.
Нос даена покраснел еще сильнее от удовольствия, что он, реб Шахне, выводит дело из тупика. Он прочистил нос и повел допрос еще суровей, еще злей.
— Йоше, — сказал он, — Тору ты не изучаешь, но ведь читать на древнееврейском умеешь. Ты знаешь из книг, что мужчине нельзя оставаться наедине с женщиной, даже с девицей?
— Да.
— А если знаешь, так почему оставался?
— Не знаю.
— Значит, Куне-шамес может подозревать тебя?
— Да.
— Сам говоришь, что тебя можно подозревать. Значит, надо понимать, ты сознаешься.
— Не знаю.
Реб Шахне пришел в такую ярость, что чуть не оторвал себе красный нос платком.
— Вражье семя! — закричал он. — Отвечай прямо, а не то я тебя в порошок сотру!
Он поднялся с места и засучил рукава, обнажив волосатые руки. Ему хотелось надавать Йоше оплеух. Раввин вовремя успел схватить его за руку.
— Только без гнева, даен. Боже сохрани!
Реб Шахне сел на место и начал расспрос на другой лад.
— Скажи-ка, Йоше, — он старался говорить спокойно, — сколько тебе лет?
— Не знаю.
— То есть ты хочешь сказать, что не помнишь. Ну ладно. Но ты ведь не мальчик, а мужчина с бородой. Почему у тебя нет жены?
— Не знаю.
— Может быть, ты больной человек, упаси нас Боже, калека?
— Нет.
— То есть ты здоровый мужчина, как и все? Со всеми человеческими нуждами?
— Да.
— Почему же ты не взял себе жену, как все? Почему не сказал общине, чтобы тебе подыскали бедную сироту?
— Не знаю.
— Ты что, сильнее, чем веление плоти?
— Нет.
— Значит, ты сознаешься, что Цивья забеременела от тебя?
— Нет.
Реб Шахне схватился за свои растрепанные пейсы.
— Я его в порошок сотру! — завопил он. — Негодяй!
Реб Мейерл успокаивал его, но тот не слушал.
— Йоше! — закричал реб Шахне. — Суду известно, что дочь Куне ни с кем не имела никаких дел, никаких сношений. Сознайся, если не хочешь, чтобы тебя преследовали.
Тот молчал.
— Йоше! — предупредил его даен, — если ты сознаешься, суд просто наложит на тебя покаяние и, даст Бог, поженит вас с дочерью Куне. Община даже соберет немного денег, чтобы ты смог открыть торговлю и зарабатывать на пропитание жене. Ты покаешься, получишь прощение и даже через сто двадцать лет займешь место шамеса. Быть может, ты станешь могильщиком. Если же будешь упорствовать, тебя свяжут и высекут у всех на глазах во дворе синагоги.
Йоше молчал.
Реб Шахне погрозил ему волосатым пальцем — длинным, тонким пальцем, которым он пробовал ножи городских резников и для этого отрастил огромный ноготь.
— Не думай, наглец, что мы с тобой тут шутки шутим! Мы отдадим тебя гоям, они свяжут тебя, закуют в цепи и сошлют в Сибирь. Греховодников сам Бог велел отдавать гоям.
Йоше молчал.
Реб Шахне прибегнул к последнему средству:
— Йоше, тебя отдадут в солдаты!
Но и на это Йоше ничего не ответил.
Усталый даен уселся на стул.
— Люди, — сказал реб Шахне, — он меня утомил. Дайте мне немного прийти в себя.
Авиш-мясник начал тяжело сопеть. В горле у него клокотало, как у разъяренного пса, которого удерживает хозяин.
— Ребе, дорогой, — упрашивал он, — отдайте его мне, уж я из него выбью правду.
Люди были заодно с Авишем. Они хотели крови, крови виновника, навлекшего несчастье на город.
— В порошок его сотрем! — гремели мужские голоса.
— За наших птенчиков! — присоединялись к ним визгливые женские голоса по ту стороны двери.
Но раввин не позволил им.
— Куне, — сказал он шамесу, — приведи свою дочь. Может быть, она что-нибудь скажет в лицо обвиняемому.
Реб Мейерл сам не особо верил, что сможет чего-то добиться от полунемой девушки. Он уже достаточно с ней намучился в начале, когда ее привели. Собравшиеся тоже не ожидали ничего услышать.
— Нашел с кем говорить! — бормотали они друг другу.
Но все вышло совсем иначе. Дочь Куне было не узнать. Если прежде Цивья ничего не желала отвечать и только таращилась застывшим взглядом, то теперь она делала все, что говорил ей отец. Ей было довольно одного его взгляда.
— Пойдем, Цивья, — спокойно, но твердо сказал он, — тебя зовет раввин.
Цивья, держась за краешек отцовского рукава, подошла к столу.
— Прикрой волосы, — наставительно сказал отец, — нельзя стоять перед раввином в таком виде.
Она натянула повыше сползшую шаль.
— Цивья, раввин хочет задать тебе вопрос, — продолжал наставлять отец, — его бояться не надо. Раввин, чтоб он был здоров, тебя не обидит. Ты должна ему отвечать, слышишь, Цивья?
— Угу… отвечать… — повторила она и закивала головой.
Поначалу раввин расспрашивал ее, как ребенка.
